Глава 22

Ее родной городок напоминал чикагские пригороды. Подобрав узкое платье при спуске с высокой ступеньки вагона, Сиам пукнула. Звук получился тихий, вполне интимный. Барни не сомневался, что никто, кроме него, его не уловил. Он готов был забыть об этой ее оплошности, но Сиам повисла у него на руке.

— Дорогой, — повинилась она, — на сей раз виновата фасоль.

— Для меня это честь. — Он поклонился ей, выпрямился и поднял руку, подзывая такси. — Надеюсь, это не войдет у тебя в привычку.

— Ты такой неромантичный! — Она пнула его коленом в ногу. — Не понимаешь, что это признак доверия — пукнуть в твоем присутствии.

— Избавь меня от такой привилегии! — взмолился он, и она согнулась от приступа хохота.

Таксист вылез из машины и распахнул перед ними дверцу. Однако приступ веселья не давал Сиам сдвинуться с места.

— Мисс Торнадо, — позвал ее Барни, — карета подана.

От этих его слов приступ только усилился. Она оперлась о фонарь.

— Не могу шагу ступить. — Давясь от смеха, она передразнила его: — «Избавь меня от такой привилегии!»

Прохожие забавлялись, глядя на то, как беспомощно красивая девушка прислонилась к столбу. Она отделилась от столба и зашагала в противоположную от такси сторону на неестественно прямых ногах.

— Не туда! — крикнул он ей вслед.

— Избавь меня от такой привилегии! — повторила она и опять прыснула. — Мне надо по-маленькому. — Выдавив это, она нырнула в здание станции.

Снова появившись на опустевшем перроне, она уже выглядела невозмутимой леди. На стоянке по-прежнему стояло такси с распахнутой дверцей. Она подошла к Барни. Он оскорбленно поджимал губы. Она усмехнулась.

Барни казалось удивительным, что в родном городке Сиам никто не узнает: ни таксист, ни женщины, прикатившие в новых автомобилях на станцию, чтобы встретить возвращающихся с работы мужей. Озирая пригороды, он обнаруживал здесь присущую большому городу безликость. На заднем стекле такси красовалась наклейка: «Мой сын-лютеранин служит во флоте». Барни ничего не имел против лютеран, но находился в неведении, в чем заключается суть их особых претензий к еврейскому Богу. Он знал лишь, что в большом городе надпись выглядела бы нелепо, здесь же оставалась вполне приемлемым символом.

В центре городка, в самой старой его части, Сиам велела водителю свернуть направо, на аллею. В стороне от полукольцевой аллеи стоял старый дом в георгианском стиле из побуревшего кирпича. Он был невелик, но достаточно внушителен — два этажа, и в отменном состоянии, учитывая солидный возраст.

Сперва Барни принял высокую даму в черном, возившуюся в саду, за незамужнюю тетку Сиам, но потом, похолодев, сообразил, что эта тощая суровая особа и есть ее мать. Она укрывалась в тени дома, где наказывала за недисциплинированность ветви дикого винограда, обвивавшие белые шпалеры. Она была высока ростом, красива лицом, с пристальным взглядом бесцветных глаз, седые волосы собраны в аккуратный узел. Судя по бесформенному черному платью, достигавшему лодыжек, она не заботилась о нарядах. Глядя на нее из окна такси, Барни почувствовал, что она одинока и независима. То было вовсе не временное одиночество, когда человек радостно вздрагивает при каждом звуке, сулящем общение. Одиночество было ее защитой. Посторонние звуки не привлекали ее внимания. Ей хотелось заранее избежать возможного разочарования. Мать даже не повернула головы, хотя приближения фыркающего такси трудно было не заметить. Несомненно, она ничего не слышала — ее слишком занимало обрезание лозы. Предзакатное солнце освещало оранжевыми лучами входную дверь, отчего впечатление одиночества только усиливалось.

Сиам, выскочившая из машины с улыбкой до ушей, была удостоена критического материнского взора — видимо, за недостаточную длину платья. Однако дочь это нисколько не тронуло. Она набросилась на мать и крепко ее стиснула.

Приветствие получилось безмолвным. К тому же мать оставалась неподвижной, она всего лишь взяла дочь за руку. Несмотря на суровость ее черт, матери не чужд был юмор. И она не удивилась неожиданному появлению дочери, проживавшей почти за восемьсот миль отсюда.

Барни расплатился с водителем и зашагал по желтой кирпичной дорожке. При ближайшем рассмотрении платье матери Сиам оказалось не только немодным, но и слишком тяжелым для этого времени года. Когда-то это был дорогой плотный бархат. Поздоровавшись с матерью Сиам и представившись ей, он подумал, что она спокойно встретит смерть, когда окончательно износятся ее туфли и платье. По-видимому, в смерти ее на данный момент больше всего страшила внезапность, неупорядоченность ее прихода, тогда как само явление умирания не вызывало у нее возражений. В остальном же ее облику была присуща неукротимость. Единственная слабая ее черта — это не до конца изношенное бархатное платье.

Мать и дочь разительно отличались друг от друга. Если бы Сиам унаследовала от матери жесткость, ей были бы совершенно ни к чему и Мотли, и Барни. Но в дочери не проскальзывало даже намека на материнскую суровость. Если бы Мотли познакомился с матерью Сиам, то понял бы, что все его проблемы решены. В ней чувствовалась такая сила, что ее дочери хватило бы и малой доли.

В присутствии матери Сиам Барни впервые понял, как привязался к девушке. Любовь лишила его трезвости. Прежде он сбежал бы от такой семейки, как от чумы. От этого зажиточного дома, от исходящего от него ощущения застоя и суровости следовало бежать без оглядки. Однако Сиам казалась ему полной противоположностью всему, что он здесь видел, поэтому он весело наблюдал за ней, как за завоевательницей. В дверях он взял ее за руку и торопливо стиснул. Поспешность, с которой он дотронулся до нее в присутствии матери, обрадовала Сиам. Она сразу поняла, как он воспринимает происходящее, и просияла оттого, что он тоже видит ее отважной захватчицей крепостей.

Внутри дома царили приятная прохлада и полумрак, пожалуй, кошке здесь понравилось бы больше, чем человеку. С деревянной балки на потолке в столовой свисала на цепи изящная хрустальная люстра. Прямо с порога Барни удалось увидеть всю правую сторону дома: гостиную, столовую, кабинет, застекленную веранду, выходившую на зеленую лужайку. В той половине дома потолки были в два раза выше, нежели в левой, где на втором этаже располагались спальни и тянулась галерея вдоль них.

Мать отправилась в кухню, гости же поднялись по лестнице из красного дерева на галерею. Внизу лестницу украшали семейные фотографии. Указывая на улыбающегося молодого офицера в форменной фуражке с синим пехотным околышем, Сиам сказала:

— Это мой брат Мэл. Я его не знала. Он гораздо старше меня. Говорят, он был настоящим американским парнем. Я запомнила только его отчаянные споры с отцом насчет того, что он не хотел заниматься бизнесом. Брат погиб в Карентане, во Франции, во время второй мировой войны.

На другой фотографии в изящной посеребренной рамке был запечатлен красивый мужчина.

— Мой отец.

Он показался Барни очень внушительным господином, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он стоит по стойке «смирно». Так мог бы выглядеть иностранный министр, сборщик налогов, декан колледжа, призывающий к порядку молодежь, но никак не отец семейства. Барни замер, пораженный нереальностью его позы.

— Мой отец был вице-президентом компании «Юнайтед Кэн» по сбыту консервов в юго-восточных штатах. Заводы компании расположены здесь, неподалеку. Могу показать тебе один, он тянется на четверть мили! Отец умер около восьми лет тому назад. Но и когда он был жив, я редко его видела. Он посвятил жизнь производству и реализации консервов.

Ее тон стал пугающе обстоятельным.

— А это — мой младший брат Слейтер. Большой оптимист, вице-президент компании автомобильного страхования в Чикаго. Снят у себя в кабинете. — Наконец-то ее голос потеплел. — А эта озорная дикарка — я.

— Никогда бы не узнал. — Он улыбнулся. Ему понравилась юная Сиам — застенчивая, растрепанная. — Ты очаровательна!

— Сразу видно, как мало ты понимаешь. Мне было очень худо. Только что окончила школу и не знала, чем заняться. Мой злейший грех заключался в поедании цветов.

Они поднялись на второй этаж, где было три двери в стене и одна дверь напротив. Они прошли мимо двух, распахнутых настежь. Окна в комнатах были закрыты, в воздухе стоял запах камфарного масла. В третьей комнате все сверкало, она, судя по всему, была постоянно готова к приему гостей. Однако не приходилось сомневаться, что вход туда запрещен.

— Комната для гостей, — сказала Сиам и жестом пригласила его войти.

Здесь было темно из-за густой листвы за окном. Барни потянул за шнур выключателя, но свет не рассеял тьму. Под абажуром в форме тюльпана он обнаружил не обычную лампочку, а крохотную, из холодильника. Не желая смущать Сиам, он сменил тему:

— Где ванная?

Этот простой вопрос взволновал ее гораздо больше, чем свет. Казалось, он напомнил ей о неком печальном обстоятельстве, которое она запамятовала.

— Последняя дверь. Но тебе туда нельзя. Ступай вниз.

— Семейные скелеты в туалете? — пошутил он. Она не усмотрела в этом ничего смешного. Он проследовал к упомянутой двери. Сиам преградила ему путь.

— Пожалуйста, не входи!

Он встретил эти слова улыбкой, так как не сомневался, что она его разыгрывает. Он шагнул вперед, но она не уступила ему дороги. Не обращая на нее внимания, он попробовал повернуть ручку.

— Где ключ?

Сиам подобрала губы и промолчала. Она по-прежнему стояла перед ним стеной. Он легонько толкнул дверь ногой, и она распахнулась.

— Роскошный туалет! — одобрил он, все еще принимая ее поведение за шутку. — В чем, собственно, дело?

— Пожалуйста, не входи! — Она вытолкала его, хотя он успел заметить, что ванна ничем таким не отличается — белый кафельный пол, старые мраморные полки, викторианские обои.

— Мне нужно, — соврал он.

— Ступай вниз.

Ей ответил другой голос, испугавший обоих:

— Какая ты чувствительная!

Перед ними выросла мать Сиам со стопкой полотенец и куском мыла в руках.

— Загляните в ванную, — велела она Барни.

— Если это для нее так серьезно, — ответил Барни, — я лучше воспользуюсь туалетом внизу. — Оказаться свидетелем семейного безумия было одновременно смешно и страшно. — Извините, что я открыл эту дверь.

— Она не вправе стыдиться, — сказала мать и первой прошла в ванную — одно из самых просторных помещений во всем темном доме. — Входите, — поманила она его. — Увидите, какая она дурочка.

Ему уже расхотелось туда входить. Он был бы рад предать забвению весь этот инцидент. Однако послушался мать Сиам, хоть и не без колебаний. На сей раз он не согласился с Сиам. Ванная была чудесная. Непонятно, чего Сиам расшумелась. Неужели она стыдится некоторой старомодности? Раньше он не знал, что Сиам могут заботить такие мелочи, и был готов стать на сторону матери с ее здравым смыслом.

— Очаровательная ванная, — согласился он.

Он не мог понять происходящее, но его так влекло к Сиам, что он решил, что она имеет в виду нечто такое, что недоступно глазу. Видимо, она вспоминает какие-то события. В ванной не осталось никаких вещественных следов, но давние события все еще волновали ее. Порой дети становятся жертвами преступлений, которые так и остаются похороненными в семье. Дети мстят за них всю жизнь.

Мать подошла к старой ванне, приподняла за медные ручки настил, закрывавший дно, и взглядом предложила Барни присоединиться к ней.

Сиам так и не перешагнула через порог.

Увиденное ничего не объяснило Барни. Однако он понял, что за поблекшими полосками — красной и зеленой, — выведенными по бокам ванны, должно скрываться что-то холодное и неразумное, и его симпатии опять оказались на стороне Сиам. Он уже жалел, что не последовал ее предостережению и открыл дверь.

Мать говорила уверенным тоном, осуждающе поглядывая на свою сверхчувствительную дочь.

— Это придумал мой муж. Так он наливал ванну. Сначала напускал горячей воды до красной линии, потом холодной — до зеленой. — Она отказывалась понимать дочь. — Разве кому-то еще пришло бы в голову взбунтоваться против такой прекрасной ванны?

Барни был рад, что мать Сиам, уверенная в своей правоте, покинула ванную, не дожидаясь ответа. Несомненно, она не переносила никаких возражений, ибо принадлежала к людям, которые, установив тишину, считают, что добились тем самым согласия умолкнувших. Барни не ответил, поэтому она приписала победу себе. Однако он не мог открыть рот по другой причине: он был поражен подобной эгоистичностью и безжалостностью, маскируемыми под властность. Он не сомневался, что и он не захотел бы пользоваться этой ванной. Глядя на цветные полоски, он представлял себе давным-давно умершего человека, по-прежнему распространяющего свою власть. Барни вышел из ванной с мыслью извиниться перед Сиам, но та сбежала.

Загрузка...