Сказки Королевства (СИ)

Старые сказки Королевства

По вечерам, когда только-только начинает темнеть, бабушка Найя разводит костёр. Вешает над ним большой котел и начинает готовить наваристую рыбную похлебку. Крошит овощи, добавляет крупу, сыпет соль, пробует, снова подсыпает, кидает в кипящую воду пучки духмяных трав. А как огонь прогорит, а похлебка уварится, бабушка Найя закапывает в угли картошку. И это знак окрестной детворе — они уже тут как тут, рассаживаются на бревнышках вокруг костра и ждут, ерзая от нетерпения. Нет в округе похлебки вкуснее, чем у старой Найи, и историй интереснее.

Урчит в животе у вечно голодного Каста, смеётся над ним рыжая Сахинка, а маленькая Марика замирает под боком у старшей сестры и боится упустить хоть одно слово.

— Ну что, наелись, озорники? — спрашивает Найя, когда стук деревянных ложек о тарелки затихает. Наступает время печеной картошки да сказок.

— Что же вам сегодня рассказать-то? — задумчиво произносит Найя, передавая мальцам горячие, в угольной корке, картофелины.

— Бабушка, давай про старых Королей — просит Арыся, а остальные пострелята восторженно поддакивают. И яркие угольки костра звездами отражаются в широко распахнутых глазенках.

— Опять про них? И дались вам эти Короли, будто других историй нет, — ворчит старуха (а если приглядеться повнимательнее, то и не старуха вовсе, так… не очень молодая женщина). Но даже Марика знает, что она просто так бурчит, для порядка. Эту сказку она сама любит и каждый раз рассказывает ее чуть иначе. Обрастает история новыми штрихами и подробностями.

— Да что с вами поделать, — машет рукой Найя. — Слушайте, сорванцы.

Давным-давно, когда земля была пропитана чарами, что слоеный пирог сладким кремом, а эльны по силам были почти равны богам, не было над ними правителей. Но земель прирастало, эльнов становилось все больше, а отношения меж ними все запутанней. И стало понятно, что нужны те, кто может направлять да указывать верный путь, иначе все созданное погрузится в хаос. Но вот беда — каждый считал себя достойным править, никто не хотел подчиняться. Начались ссоры, смертоубийства. Земля стонала от боли, ветер пропах горьким пеплом и кровью, небо солеными дождями оплакивало неразумных своих детей. Тогда вмешались боги и рассудили так:

— С тех, кому многое дано, многое будет спрошено. За великую судьбу и плату возьмем мы немалую — жизнь, ибо нет ничего ценнее. Каждый, кто хочет править, должен возлечь на алтарь из риона и собственной рукой пронзить себе сердце. Пусть жребий определит, кто вернется к нам Королем или Королевой, а кто обратится в камень на веки вечные.

Остановились эльны в недоумении, прекратились тут же битвы, ибо плата была страшна. Но находились среди них те отчаянные, которые не побоялись. Восходили они на алтарь и лишали себя жизни. Много их было, не один десяток. Жребий бросала богиня судьбы. Плакала, билась в слезах — там на алтаре лежали и ее дети — но ничего не могла изменить. Только пятеро прошли испытание и вернулись, остальных похоронили с почестями. Те пятеро и стали первыми правителями. Пять легендарных правителей Королевства — три короля, две королевы. Говорят, что вернул жребий самых достойных. Так ли это, кто сейчас скажет.

Одно знаю. Эльны беспрекословно слушали своих Королей и Королев. А те правили мудро и справедливо, ко врагам же были жестоки и безжалостны. Однако, не смогла богиня судьбы простить гибели своих детей. Страшные проклятия наложила она на каждого из правителей. Какие точно — никто не знает. Поговаривают, что одному из Королей предрекла она хоронить всех детей его, сколько бы не рождалось их на свет. А самой прекрасной из Королев — что никогда не ответит на ее чувства тот, кого полюбит она сама. Разгневались остальные боги за такое самоуправство и решили наказать Судьбу — не столь могущественна она теперь, как была раньше. Постаревшая и низвергнутая, вытаскивает она жребий каждому эльну. Да и тот, порой, обойти можно, если поразмыслить хорошенько. Только сделанного вспять не воротишь, и проклятия брошенные не снимешь. Так и маются Короли и Королевы с тех пор.

— Как, бабушка, разве они еще не умерли? — удивляется Сахинка.

— Умерли они еще тогда, на алтаре, — задумчиво проговорила Найя, набивая табаком тонкую длинную трубку. — С тех пор смерть не властна над ними. Где же они теперь? Никто не знает. Но ходят слухи, что когда пришло время богам покидать наш мир, старые правители заняли их место. Сверху смотрят, наблюдают и вмешиваются в наши дела лишь изредка. Хотя нет-нет да и появляются то тут, то там рассказы о дивной красоты женщинах и полных благородства мужчинах, появляющихся из ниоткуда и живущих среди нас. Уходят они так же неожиданно, как и пришли. И никому, из тех, кто видел их хоть раз, не удается их забыть.

— А зачем они приходят? — подается вперед самый старший из слушателей, Вирэд. Скоро усы начнут расти, а все сказки любит.

Старая Найя долго смотрит перед собой, медленно выпуская уголком рта струйку сизого дыма.

— Я так думаю, что за теплом, — наконец говорит она. — Холодно им там и одиноко без любви и страстей простых смертных. Поэтому и тянет их к нам, как продрогших путников к огоньку.

— Вот бы посмотреть на них, — зачарованно лепечет Марика.

— Тьфу, глупая, — тычет в бок ее сестра, — чего не хватало! Мамка говорит, встреча такая не к добру.

А Найя ничего не говорит, смотрит рассеянно сквозь табачный дым. А что видит за ним, не рассказывает.

Так проходит время. Каждое лето собирает Найя вокруг себя детей. Соседи привыкли, пусть себе собирает, — и детям занятие, и Найе отдушина. Единственный-то сын ее погиб несколько лет назад, никого у нее не осталось. Год идет за годом. Уходит в стражники Вирэд. Выходит замуж в соседнюю деревню Сахинка. Открывает в городе свою пекарню Каст. И только Марика — уже совсем не малышка, а красивая светловолосая девушка — так и ходит к костру послушать истории про старые времена.

— Не к добру это, — вздыхает время от времени ее мать, молочница Шинна. Но и она машет рукой на дочкины причуды, когда та после долгих раздумий принимает наконец настойчивые ухаживания купца Дирэла. В конце-концов, свои дети пойдут, глядишь, и не до сказок будет.

Но с детьми у молодых не ладится. Отвернулись боги. Правда, Марика и не тужит особо, а к Найе на посиделки как бегала, так и бегает.

Еще год проходит. Собираются как-то парни и девки в соседнее село на праздник самой короткой ночи. Дирэл в ту пору в городе находится по торговым делам, а Марика совсем от скуки мается. Свекровь ее и подговаривает ехать с подругами на праздник — все лучше, чем с детворой сидеть да старческие бредни слушать.

Праздник удается на славу. Костры горят ярко. Марика с подругами набирают охапку самых красивых цветов, плетут из них венки да ожерелья или прото заплетают в косы. А как вечер наступает, собираются в круг и начинают танцевать. Лихо да весело.

Никто потом не помнил, откуда он взялся. Вот не было его — а вот уже стоит у самого круга. Высокий, широкоплечий, а стан тонкий и гибкий, как у девицы. Длинные черные волосы блестящей гладью падают на плечи. Лицо словно из мрамора вырезано да солнцем расцвечено. И смотреть невмочь — и глаз отвести не выходит. Рубаха на нем простая, небеленая, а смотрится богаче шелков да бархата. Остановился напротив да наблюдает из-под опущенных ресниц, как девушки пляшут.

А когда поднимает взгляд, у Марики сбивается дыхание. Темно-синие — как сумеречное летнее небо — омуты смотрят ей в самое сердце. Так и глядит на нее, не отрываясь, словно других плясуний и нет рядом. А Марика танцует, как никогда в жизни. Пятки еле касаются земли, косы распущенные вьются вокруг золотыми воздушными змеями. И сердце так стучит, что вот-вот из груди вырвется. И на незнакомца, конечно, посматривает.

А тот прикрывает ненадолго глаза, и по лицу его тень пробегает. А когда снова смотрит на девушку, взгляд его уже безмятежен, только лицо словно льдом приморожено. И Марике становится тревожно. Так не смотрят на хорошеньких девушек. Так смотрят, когда примиряются с неизбежным или идут на верную смерть.

Но тут незнакомец плавной, тягучей походкой входит в круг, не отрывая взгляда, кланяется и, улыбаясь ласково и приглашающе, протягивает ей руку. Марика приглашение принимает. Тут же меняется музыка. Из разбитной и веселой становится размеренной и немного торжественной. И Марика с незнакомцем идут в танце по кругу, рукав к рукаву, плечико к плечу. Пахнет от него драгоценной смолой, свежим ветром и зелеными листьями. Сколько длится их танец, Марика не знает. Ничего не помнит, видит перед собой только синюю ласковую бездну, черный шелк волос и белый мрамор кожи. А когда приходит в себя, оказывается, что кроме них двоих здесь и нет никого. Да и сами они уже не в соседней деревне, а на лесной поляне, и музыка словно с неба льется, а воздух не то с хрустальными, не то с серебряными струнами перевит. И Марике совсем не страшно. Как можно бояться, когда он рядом, и все идет так правильно. Она несмело касается алебастровой щеки. И мужская ладонь бережно накрывает ее пальчики.

Она помнит малину. Крупные темно-розовые ягоды у нее на ладошке. Она протягивает их ему, тот смотрит лукаво и ласково, наклоняется, не отрывая взгляда, глаза в глаза, и нежно берет губами малину прямо с ее руки. И Марику совсем не удивляет, что для малины-то сейчас не время — кусты только-только покрылись цветами. Потом — поцелуй с малиновым вкусом, бархат кожи под пальцами, ночное небо, так похожее на его глаза, жаркий шепот, прохладный ковер из трав и то извечное, нутряное желание, что заставляет двоих сливаться в священном ритуале.

Она просыпается на его плече. Он не спит, рассматривает ее с такой безнадежной тоской, что тревога снова охватывает все ее существо.

— Как тебя зовут? — спрашивает Марика просто чтобы не молчать, чтобы чем-то заполнить эту гнетущую тишину.

— Эорданн, счастье мое, — грустно улыбается он, заправляя ей за ухо непослушную золотистую прядку.

— Э-ор-дан-н-н, — по слогам повторяет Марика и замечает, как прикрывает он глаза, жадно впитывая звуки ее голоса, словно иссушенная земля легкий летний дождь.

— Забери меня с собой, — с тающей надеждой просит девушка.

— Если бы я только мог, сердце мое, — пальцы его судорожно сжимаются кулаки, а взгляд полыхает такой застарелой болью, будто Марика ткнула пальцем в давнюю рану.

Он провожает ее до дома, и каждый шаг ложится на плечи девушки тяжелым камнем. Не думает она о родных, о том, как объяснит им свое отсутствие. Единственная мысль, которая ее занимает — как ей жить без него.

— Зачем тогда ты пришел, зачем позвал меня? — шепчет Марика, и слезы катятся по щекам.

— Я пытался не тревожить тебя, радость моя, — отвечает Эорданн странное. — Но так выходит еще хуже.

Он нежно берет ее лицо в свои ладони, бережно убирает слезинки.

— Не плачь, не множь печаль. Как бы горько не было, знай, что я теряю в два раза больше. Ступай, жизнь моя, я не умею оглядываться.

И Марика идет через поле на негнущихся ногах и знает, что он смотрит ей вслед. До последнего смотрит, пока не исчезнет ее фигурка, не растворится среди деревенских домиков и заборов.

Домашние охают, увидев девушку, за сердце хватаются. Никто ни о чем не спрашивает, свекровь только всплакивает чуть: «Три дня тебя не было, деточка». Дирел ходит хмурый, смотрит тяжело, но и он не задает ей ни одного вопроса.

А Марика мается. Тошно ей сидеть дома, невыносимо ходить по улицам, где все смотрят на нее жалостно, как на смертельно больную. Берется она помогать местному травнику, собирать в лугах да лесах целебные растения. Все не в четырех стенах сидеть. И хорошо у нее дело спорится, нужная травка так и ластится, так и льнет к рукам. А к ночи тоска наваливается, и сны Марике снятся тяжкие, непонятные. То видит она себя благородной дамой в шелковом старинном платье, расшитом серебром. Вьются медовые кудри, струится шелк одежд, когда она скачет на белом корридене, вольная как ветер. И рядом, бок о бок, едет Эорданн. Одет он в старинный бархатный камзол, и корриден под ним грозен и статен. То она нищая бойкая ромайка, из тех, что вечно скитаются по свету табором, то черная молельщица, ушедшая от мира, то южная красавица, чье лицо скрыто под легким покрывалом, то грозная воительница с обветренным лицом и короткими, по мужскому образу, волосами. И всегда рядом он — появляется летней грозой, безжалостным ураганом прокатывается по ее жизни, смотрит так же печально и исчезает в никуда. Но хуже всего те сны, когда он не приходит вовсе. Тогда внутри растет тугой комок, она все ждет чего-то, чему нет названия, мается, плачет ночами о чем-то несбывшемся, и в конце-концов, не выдержав муки, сходит с ума и зовет к себе смерть.

После таких снов Марика бежит в лес или к реке, туда, где никого нет в ранний предутренний час и зовет его по имени, сначала шепотом, а потом и в голос, надломленным чаячьим криком. Но он не появляется, только легкий ветерок обнимает ее лицо и смахивает слезы.

А через месяц она узнает, что ждет ребенка. И радуется, и еще сильнее тоскует. И все вспоминает его слова «как бы горько не было, знай, что я теряю в два раза больше».

А еще через месяц приходит Марика, иссохшая от печали своей, к старой Найе в дом. И спрашивает, уже ни на что не надеясь:

— Расскажи мне, бабушка, о старых Королях. Чем прокляла каждого из них злая Судьба?

Найя долго смотрит на нее, дымит трубкой, и руки ее дрожат.

— Всего я не ведаю, — говорит-выдыхает она наконец. — Но знаю того, кто может помочь. Идем.

Встает старая женщина, откладывает трубку, крепко берет Марику за руку и ведет ее через поле, через лес к реке, за которой начинаются Черные горы. Долго идут они, тяжело дается дальний путь бабушке Найе, и добираются они до реки, когда солнце уже начинает клониться к окоему. Здесь переводит старуха дух, собирается силами, еще крепче вцепляется скрюченными пальцами в руку девушки и начинает звать.

— Кедиэрн, приди ко мне, — кричит она долго и хрипло, то умоляя, то требуя, словно имеет на то право. И когда почти выбивается из сил, Марика видит, как с горы на той стороне реки спускается мужчина. Грозный, могучий, багряные волосы его подобны кровавым ручьям, серые глаза блестят сталью и лицо его суровое прекрасно и страшно одновременно.

— Здравствуй, Найя, — громом рокочет его голос. — Не думал я, что простишь ты мне гибель нашего сына.

— Я не простила, — отвечает резко Найя, белая как полотно. — Но прошу у тебя помощи, о Воин!

И второй рукой — откуда только силы взялись — старуха подталкивает девушку в спину. Та выходит, кланяется до земли, и, хоть и подкашиваются ноги от страха, голос ее звонок и чист.

— Приветствую, о Яростный! Прошу, скажи мне, чем прокляла богиня Судьбы Эорданна?

Воин переводит свой взгляд на Марику, и ужас накрывает ее, едва держится она, чтобы не опуститься на колени, но старуха бросается вперед и загораживает ее собой.

— Не бойся, моя Найя, — говорит мужчина, и звон клинков слышится в его голосе, — не обижу ее и на вопрос отвечу. Когда раздавала богиня нам свои проклятия, Хранитель был последним. Самые страшные предсказания были уже произнесены, и решила сумасшедшая Судьба над ним покуражиться. Знала она, что Хранитель единственный из нас всех отдал свое сердце смертной эльне и придумала вот что: «раз за разом ты будешь искать ее, а найдя, сам отталкивать ее от себя, иначе жизни ей не будет.» Но и этого ей показалось мало. Захохотала безумная и добавила «сможет она избавить тебя от проклятья, если принесет тебе сердце вашего ребенка. Выбирай, Хранитель». Знала, что никогда не согласится он заплатить такую цену. Знала и радовалась.

Как громом пораженная стоит Марика, все мысли вылетают из головы, и находит на не странное спокойствие. С поклоном благодарит она Грозного за рассказ, поддерживает дрогнувшую Найю, когда та прощается с Воином. Только один вопрос задает, когда добираются они, заморенные до деревни.

— Бабушка, почему ты не простила его?

— Ай! — устало плещет на нее рукой Найя. — Давно не держу я зла на Кадиэрна. Но зачем ему, Воину, горькая старуха?

И снова день бежит за днем, золотая осень сменяет лето, но и сама уступает черед снежной холодной зиме. Тяжкие сны не беспокоят больше Марику, становится она спокойна и ласкова. Лишь время от времени задумается о чем-то, словно тучка солнышко заслонит. А когда только-только начинает таять снег, появляется на свет у Марики дочка. Златовласая с темно-синими, до черноты, глазами. Марика сама дает ей имя — странное, на ромайский лад, и все время проводит у детской кроватки. А как окончательно оправляется она от родов, одевается в шубейку, заворачивает малышку в одеяльце и выходит попрощаться. И снова ничего не спрашивает Дирэл, только обнимает на прощание.

С ребенком на руках идет Марика через поле к лесу, в самую его глубину, на ту поляну, где летом росла самая вкусная на свете малина. Не видит она ничего перед собой, и руки дрожат то ли от тяжкой ноши, то ли от страха.

— Эордан, — шепчет она, — Эорданн! — кричит громко, и ветер подхватывает ее крик и уносит далеко-далеко. — Я принесла тебе сердце… нашего ребенка.

Завывает ветер, бросает ей в лицо колкую ледяную крошку, но не чувствует этого Марика, потому что тот, кого она звала, выходит ей навстречу. И взгляд его сейчас страшнее смерти.

— Ну же, на! — протягивает она ему сверток, улыбаясь, вкладывая в эту улыбку все светлое, что в ней есть, и слезы ручейками стекают по щекам. — Я принесла тебе… Иллойэ… — «сердечко»..

Как зачарованный подходит к ней Хранитель, не веря, заглядывает в сверток и смотрит в детские глаза, так похожие на его собственные. На мгновение опускает он веки, и невозможная тяжесть спадает с плеч его, теплеют черты лица, словно река просыпается от многовекового сна и разбивает ледяные оковы. И когда он вновь поднимает глаза на Марику, она окунается в глубокое, темно-синее безудержное счастье.

Весна в этом году приходит неожиданно рано, пышная, буйная. Такого количества цветов, таких душистых трав и яркой зелени не припомнят даже старики. А из тростника, выросшего в эти дни, получаются флейты столь мелодичные, что способны развеселить даже самое печальное сердце. Бабушка Найя, лукаво прищурясь, говорит, что без колдовства здесь точно не обошлось.