Там, где сердце

Блуждаю во вселенной, удивляясь…

Шоссе Пасифик Кост

К северу от Лос-Анджелеса, Калифорния

— Нет, — я всхлипываю.

— НЕТ, — отрицаю.

— НЕЕЕТ! — молю.

Солнце нещадно палит, бьет лучами в затылок, обжигает шею. Колеблющиеся волны раскаленного воздуха, поднимающиеся от дороги, видны невооруженным глазом. Плавящийся от жары асфальт обжигает кожу, когда я опускаюсь на колени у обочины. Пот стекает по вискам, и его липкие капли, словно щекочущий палец, скользят в ложбинку между грудей. Я качаю головой. Мокрые локоны спутанных каштановых волос прилипли к щеке и губам. Я наклоняюсь вперед и встряхиваю его неподвижное тело. Убираю руки. Липкие. Красные.

— Олли. Поговори со мной. Пожалуйста. С тобой все будет хорошо. Пожалуйста, — я знаю, что это бесполезно, но продолжаю умолять. — Вернись ко мне, Олли. Не оставляй меня, — я умоляю, но знаю, что услышит меня только призрак.

Оглядываюсь по сторонам и вижу неспешный караван автомобилей, проезжающих мимо нас, словно медленно текущая река из стали и стекла, замедляющаяся от патологического любопытства. Мне слышны обрывки разговоров.

— Мамочка, почему тетя плачет?

— Потому что дяде больно, милый.

Никто не останавливается. Никто не съезжает на обочину. Я падаю на тело Олли и ощущаю что-то мокрое и липкое под своей щекой. Его кровь. Я чувствую ее вкус.

— Мэм? — женский голос. Моих плеч слегка касаются руки в попытке оттащить в сторону. Спокойно и профессионально. — Мэм, пожалуйста, вы можете привстать?

Я качаю головой и сжимаю холодеющие руки Олли.

— Мне нужно осмотреть его, мэм. Я хочу, чтобы вы пошли со мной, хорошо?

— Он мертв. Вам не нужно его осматривать, потому что он мертв, — не открывая глаз, я просто лежу на теле Олли и цепляюсь за него в бессмысленных усилиях.

Теперь руки более настойчивы. Две пары. С силой оттаскивают меня. Что-то капает с моего подбородка.

— Вы ранены, мэм. Нам нужно осмотреть вашу руку, — тот же голос, та же женщина.

Я поворачиваюсь и смотрю на нее. Молодая, светловолосая, красивая. На ней темно-синяя форма фельдшера. Волосы заплетены в косу. Она осторожно поддерживает мою левую руку у локтя и запястья. Я опускаю взгляд и вижу, что она сломана. Очень сильно и в нескольких местах. Белая кость торчит из кожи в области предплечья. После прикосновений фельдшера я понимаю, что у меня болевой шок.

Я кричу.

Кричу больше из-за Оливера, чем из-за собственной физической боли. Поднимаю взгляд и вижу двух санитаров, застегивающих «молнию» на мешке с телом Оливера и поднимающих его на каталку.

— Нет, нет… — я вырываюсь и, пошатываясь, иду к ним. — Позвольте мне попрощаться, позвольте… Дайте мне попрощаться, пожалуйста.

Женщина-фельдшер идет вместе со мной, каким-то образом предугадывая мои движения и умудряясь двумя руками поддерживать мою травмированную руку. Здоровой рукой я отпихиваю ее и ударяю сломанной конечностью по каталке, но боль ничто по сравнению с океаном горя и морем шока, бурлящими в глубине души и выжидающими момента, чтобы затащить меня в свой омут. Мне слишком хорошо знакомо это чувство.

Санитар опускает «молнию», чтобы я могла увидеть лицо Олли. Оно все разбито, в синяках и порезах. Часть лица просто отсутствует. Он был таким красивым, а сейчас… смерть изуродовала его. Но мне все равно. Я целую его в лоб — единственную часть, оставшуюся почему-то неповрежденной.

— Я люблю тебя, Олли. Господи, прости меня. Мне так жаль, — мои дрожащие ноги подкашиваются, и я снова оказываюсь на земле. — Мне так жаль.

На помощь мне снова приходят руки. Я делаю глубокий вдох, потому что сейчас пора включить свой собственный опыт. Я заставляю себя встать и стараюсь удерживать свое тело в вертикальном положении. С дрожью я откидываю со лба Олли прядь волос — черную, тронутую ранней сединой. Раньше я называла его перченым и шутила, что, когда он полностью поседеет, буду звать его соленым.

Такой талантливый, такой бесстрашный.

И все это ушло. Исчезло в один миг. За долю секунды его жизнь оборвалась.

Я снова наклоняюсь и целую его в лоб.

— Прощай, Оливер.

Мужчины смотрят на меня, и я киваю. Потом наблюдаю, как они снова застегивают мешок.

Оранжевые конусы, мерцающие огни, сирены, моргание фар. Сотрудники полиции регулируют движение, пожарный грузовик и машина скорой помощи углом отгораживают место аварии, чтобы скрыть его от зевак и любопытных. В нескольких шагах то, что осталось от нашей машины — перевернутая, дымящаяся, совершенно разбитая. Чуть дальше на шоссе опрокинутый тягач с прицепом, который врезался в нас. Я вижу другие машины, еще больше скорых и полицейских, еще больше оранжевых конусов и мигалок. Еще одна бригада медиков склонилась над кем-то другим.

Месиво. Чертово месиво.

Меня провожают к задней двери машины скорой помощи, помогают забраться внутрь и усаживают на кушетку. Светловолосая женщина-врач осматривает мою руку.

— Вы можете назвать свое имя?

— Найл Эмори Джеймс, — и вот тут наружу вырывается шок. Чувствую, как он волной прокатывается по мне, но я не борюсь с ним.

— Сколько вам лет, Найл?

— Тридцать два. Моего мужа зовут Оливер Майкл Джеймс… звали… звали Оливер Майкл Джеймс. Он… он был хирургом в организации «Врачи без границ». А у меня, видимо, шок.

— Это понятно. Кроме руки еще что-нибудь болит?

Она очень хорошая, эта врач. Отвлекает меня разговорами, пока трудится над моей рукой. Обездвиживает ее, пока мы не доедем до больницы. Перелом слишком сложный, чтобы гипсовать прямо здесь.

— Нет, только рука, — говорю я, но чувствую, что губы мои распухли и онемели, и слова словно сами по себе выскальзывают из моего рта.

Ее голос звучит как бы издалека.

— Можете рассказать мне, что произошло?

— Тягач. Кто-то подрезал нас, выскочив перед самым носом, и я резко перестроилась. Я была за рулем. И виновата. Мы спорили. О какой-то ерунде. Ничего серьезного, просто…одна из тех перебранок, которые возникают, когда оба в стрессовом состоянии, понимаете? Он хотел «Дорожное радио», а я хотела «Хит-1». Какая нелепица. Я отвлеклась. Тягач врезался в нас, и мы просто подлетели. Врезались в другой автомобиль. Вон в тот, — указала я дрожащим пальцем. — Не знаю. Мы перевернулись несколько раз. А когда остановились, то оба находились в сознании. Я попыталась вытащить его. Знаю, что не должна была его трогать, но он истекал кровью, и я обязана была его спасти. Я должна была… я пыталась… я должна была его спасти и не смогла. У него была повреждена бедренная артерия, плюс тяжелая черепно-мозговая травма и, как мне кажется, внутреннее кровотечение. Я пыталась. Я пыталась… Но не смогла спасти его.

Смотрю вниз на свои руки. Они красные. Полностью красные. Под ногтями толстый бурый слой. Вокруг ногтей красный ободок запекшейся крови. Складки кожи на запястьях — белые линии среди умерших клеток. Я прикасаюсь к лицу, ощупывая липкую кровь на щеке, на прядях волос.

— Вы не смогли бы его спасти, Найл. Я видела его. Вы ничего не смогли бы сделать. Здесь никто ничего не смог бы сделать. Даже если бы его довезли до больницы, думаю, это не помогло бы, — к этому моменту она уже закончила с моей рукой и вытирает мне салфеткой лицо. Смывает мертвую кровь Оливера.

— Эмили, вы там готовы? — я слышу хриплый голос санитара, заглянувшего в открытую заднюю дверь скорой.

— Да, увози нас.

Знаю, мне предстоит выплакать реки слез. Но прямо сейчас я не могу. Могу только сидеть и ощущать, как слезы жалят глаза. Могу только ждать, когда они прольются, и я наконец-то почувствую неистовую адскую боль, которая до сих пор почему-то далеко.

Это неправда. Это все пока еще не по-настоящему. Знаю, что в конце концов это станет реальным, но сейчас Оливер просто где-то в другом месте. Я буду ждать его возвращения домой, но он не придет. Но сейчас он еще не умер. Не в моей голове.

— Оливер, он… он донор. Донор органов.

— Спасает жизни, даже когда сам ушел, — говорит она.

Она понимает.

— У него была величайшая душа. Его сердце… он жил, помогая другим людям. Каждый удар его сердца был… для кого-то другого. Надеюсь, его сердце достанется кому-то хорошему.