27

Не знаю, стоило ли делать то, что делал я. Тут нечего было скрывать, нечего стыдиться, но едва ли мои поступки были правильными. О чем я могу заявить с уверенностью, так это о том, что мои действия целиком и полностью соответствовали сложившейся ситуации. Я читал в какой-то книге, что, принимая решение, нужно отталкиваться от ситуации, рассуждать, что своевременно в данный момент, что нет. Там было написано, что если человеком движет любовь, то все, что он делает — благо. Для меня это автоматически значило, что если мотив поведения — не любовь, то благом действия человека назвать нельзя. И я никак не мог понять, что же это получается — можно сделать любую гадость и оправдать ее любовью, а можно быть хоть сто раз положительным, но без любви это не будет иметь никакой ценности? Но теперь мне все стало ясно. Я воспринял эту модель ориентации по обстоятельствам как руководство к действию. Такая жизненная позиция будто специально создана для меня. Любовью оправдывается все. Любовь — это единственное, что может решить все проблемы.

Мне было тяжело уезжать из города — в ушах до сих пор звучал плач Сунми:

— Что же делать? Что же мне теперь делать… Я не знаю.

Не тогда ли я подумал, что должен защитить ее? Как я понял, что кроме меня, нет никого, кто мог это сделать? По-моему, эта мысль пришла мне в голову, когда мы еще сидели в кафе. Вытирая влажные от пота руки о брючины, я шептал про себя, что должен защитить Сунми. Попрощавшись с ней, я брел по улице, покрытой паутиной солнечных лучей, и повторял: «Защитить ее это мое право, но даже если бы это был только мой долг, я положил бы за нее жизнь». Я извинился перед ней за все, что было в кафе, но никогда я не испытывал такое чувство близости с ней, как в те минуты, что она плакала, склонив голову к столу.

Но как именно я собираюсь ее защищать? У меня не было никакого конкретного плана. Она вернулась в библиотеку, а я пошел к остановке автобусов на Сеул, которую она показала мне. Что же делать?.. Несколько раз я как будто вживую слышал ее голос и оборачивался. Мне казалось, что она упала в пропасть — на самое дно страдания. Если бы я мог, как мне хотелось вытащить ее оттуда! Но по силам ли мне это, — спрашивал я себя. Тогда я снова подумал о той пропасти, в которую она угодила. Эту яму вырыл для нее муж сестры. Это он заставил ее смотреть на себя, как на проститутку. Это он сделал ее такой. Во мне кипела ненависть к этому человеку.

Он сделал несчастной не только ее. Я подумал о брате. Подумал о матери, которая так гордилась своим «первенцем», что ее не могла не сломить его внезапная болезнь; вспомнил я и о том, как этот человек унизил меня самого. Ненависть к нему пронзала мое сердце, неслась по сосудам, отравляла плоть, сокрушала кости, меня распирало от ненависти. Я пнул ногой ствол дерева, растущего на обочине дороги. Этот подлец должен видеть мою ненависть. Это чувство во мне было едино с любовью к Сунми. Ненавидя его, я словно доказывал мою любовь к ней. «Ненависть, проросшая из любви, или любовь, источник которой — ненависть. Это прекрасная, святая ненависть», — я шептал эти слова, как заклинание. Я понимал — любование такими чувствами и мысль о том, что эта ненависть равнозначна преданности Сунми, толкает меня к краю пропасти. Но я ничего не мог с собой поделать. Другой дороги для меня не существовало.

Я решил найти его. Искать людей было моей работой, и я неплохо справлялся с ней. Я запомнил номер его машины. Это поможет легко узнать основную информацию о человеке. Я созвонился с коллегами из «Посредника», в котором работал, когда убежал из дома, и с их помощью нашел все необходимое — его имя, возраст, адрес и телефон. Не теряя времени, я позвонил ему.

На звонок ответила женщина. Тембр голоса похож на Сунми — должно быть, это была ее старшая сестра. Однако это всего лишь предположение. Я попросил Чанг Ёндаля. Это его имя — Чанг Ёндаль. Она спросила, кто звонит. Я представился директором Чоном. Я научился этому приему, когда работал в «Посреднике», — давать расплывчатую информацию, которую невозможно проверить. У меня был более конкретный ответ на случай, если она спросит, что за директор Чон, но, как правило, женщины — домохозяйки такими подробностями не интересовались. Это был внешний мир мужей, до которого женам нет никакого дела.

Однако, похоже, моя собеседница была в некоторой степени в курсе того, что происходит в жизни ее супруга.

— Простите, а что вы хотели? — осторожно спросила она.

— Мне нужно поговорить с ним, а в записной книжке только домашний телефон, я сейчас работаю в другом офисе, — хладнокровно соврал я.

— Позвоните ему на рабочий телефон, — равнодушным голосом ответила она и бросила трубку.

Раздались частые гудки. Я не сразу сообразил, что разговор окончен, и начал, было, объяснять, что потому и звоню домой, что не знаю рабочего номера, но мои слова повисли в воздухе — никто меня уже не слышал.

Глядя на телефонную трубку, из которой раздавались гудки, я подумал, знает ли эта женщина об отношениях своего мужа и младшей сестры. Вряд ли она заподозрила что-то в результате моего короткого звонка. Мне было интересно, что ей известно о муже и сестре, но я не хотел, чтобы моя священная, прекрасная ненависть омрачилась банальным любопытством. Мне было важно сохранить чистоту этого чувства.

Можно было позвонить Сунми и спросить рабочий телефон Чанг Ёндаля, но я не стал этого делать.

Вечером ненависть, кипевшая во мне, привела меня к дому Сунми. Я был рабом этой ненависти. Именно ненависть влекла за собой непоколебимую решимость. Прекрасное, чистое, в чем-то даже наивное чувство было в то же время мудрым и властным. «Будьте просты, как голуби, и мудры, как змии», — вспомнилась мне фраза из Евангелия, которое постоянно читала мать. Я не мог понять смысл этого противопоставления. Как можно сравнивать два эти образа — голубя и змеи, символизирующие наивность и мудрость. Но теперь в одночасье несоответствие, резавшее глаз раньше, исчезло, и пришло осознание. Это высказывание очень хорошо характеризовало то, что происходило в моей душе. Оно будто специально было создано для меня и внезапно стало мне близким и понятным. Чистота и искушенность, наивность и мудрость, голубь и змей.

Как и в прошлый раз, я поднялся на крышу торгового центра. Я пытался успокоить свою совесть мыслью о том, что у меня нет другой возможности защитить Сунми, однако ничего не помогало, и я нервничал, как бывает, когда никак не получается отгладить смятую ткань. Явный признак того, что оправдания не действовали. Прихватив с собой на крышу несколько банок пива, я устроился наверху, облокотившись на парапет. Сунми поздно вернулась домой. Пытаясь скоротать время до ее прихода, я опустошил пару пивных банок. Я немного переживал, что она так задерживается, однако окончательно взбесило другое. Я взглянул на ее спутника, и чувство ревности больно кольнуло меня — почему-то я чувствовал себя преданным, — не зная, как справиться с нахлынувшими эмоциями, я принялся нервно ходить по крыше туда-сюда. Теперь мне показалось таким унизительным, что некая сверхъестественная сила заставила меня остаться в этом городе, влезть на эту крышу и следить за домом Сунми. Я был похож на запертого в клетке зверя. Из моей груди вырвался стон, похожий на звериный вой.

Мужчина сел на софу, включил телевизор — там (надо же, какое совпадение) шла реклама того самого пива, которое я пил, потом началась реклама страховой компании. Видимо, ему стало неинтересно, и он переключил канал — на экране появились бейсболисты, потом их сменила футбольная команда — он, похоже, нашел то, что ему хотелось, и положил пульт на стол.

Она ходила туда-сюда по квартире. Открыла дверь в комнату, где, как я полагал, была гостиная, зашла туда, потом появилась снова, прошла в ванную, вышла оттуда с полотенцем на голове, зашла в кухню, вышла на балкон, вернулась в кухню, на некоторое время пропала в коридоре, опять пришла на кухню. Наблюдая за ними, я то припадал вплотную к парапету, то отходил от него. В зависимости от моих передвижений картина того, что происходит в квартире, то исчезала, то появлялась передо мной вновь. Я был разочарован в Сунми и зол на этого негодяя. Если бы только было возможно, с каким наслаждением я уничтожил бы эту картину. Однако я не знал, что мне делать. Разочарование и злоба были слишком личными, слишком малозначащими чувствами, чтобы хоть как-то повлиять сейчас на него и на нее. Я отлично знал, что движения души человека далеко не всегда вызывают сочувствие в других.

В очередной раз, прислонившись к парапету, я взглянул в бинокль и не поверил своим глазам. Я ждал, что скоро их тела будут свалены в одну кучу, что опустятся шторы. Что будет выключен свет. Я был готов к этому. Но мои предположения были ошибкой. Ничего подобного не случилось. В комнате по-прежнему горел свет. Он и она стояли друг напротив друга, между ними явно происходил напряженный диалог. Вдруг он ударил ее по шее. Она рухнула на пол. Он удерживал ее ногой. Похоже, он что-то кричал, но я, конечно, ничего не мог разобрать. Кровь застыла в жилах. С ней не могло такое случиться. Никто не смел коснуться ее. Тем более этот урод. Что бы там у них ни случилось, он бил ее, в этом не было никаких сомнений. Я стиснул зубы: не могу позволить, чтобы на моих глазах ее мучили. Он, тем временем, одной рукой схватил ее за волосы, а другой рукой продолжал наносить удары — по лицу, по рукам, в грудь, в живот. Она не кричала. Она лежала на полу и плакала. Я ничего не мог слышать, но был уверен в том, что это так. Я был далеко, но словно слышал все своими ушами. Это был сигнал для меня. Она меня звала. Мне было больно и стыдно. Я страдал, как страдала сейчас от унижения ее душа, мое тело содрогалось от боли, будто били меня. Это был сигнал, на который я не мог не отозваться.

Я схватил телефон и набрал ее номер. Послышались гудки, но в ее квартире все было по-прежнему. Он наносил ей удар за ударом, будто актер, безукоризненно следующий своей роли в спектакле, она, словно действуя по тому же сценарию, лежала, молча терпя побои.

— Снимите трубку, пожалуйста, снимите трубку… — вне себя кричал я.

Но длинные гудки следовали один за другим, и ничто не предвещало изменений. Он и она были целиком сосредоточены на исполнении каждый своей роли.

Я выкинул банку из-под пива и кинулся вниз. У меня не было плана действий. Только одна мысль — вырвать Сунми из его рук — гнала меня вперед.

Я в мгновение ока домчался до ее дома, вот я уже звоню в дверь. Еще и еще раз.

— Есть кто-нибудь? — закричал я, колотя в дверь кулаком.

— Кто там? — послышался его раздраженный голос.

Что это такое, посреди ночи стучаться в чужую дверь — будто слышалось в этом голосе. Вряд ли он так просто откроет. Я выпалил первое, что пришло в голову, — что я охранник, что этажом ниже пожар и что им срочно нужно выходить из здания.

— Какой еще пожар, — пробормотал он, однако в его голосе уже не было прежнего раздражения.

Я был согласен, чтобы, и вправду, где-нибудь случился пожар, только бы прекратился этот кошмар.

— Быстрее, быстрее! Торопитесь! — твердил я, думая, что тоже неплохо справляюсь со своей ролью.

Я был так уверен в себе, потому что не сомневался в том, что дверь рано или поздно откроется. Я с нетерпением смотрел на эту железную серую дверь, неприветливую, какими бывают лица необщительных, вечно угрюмых людей, и мое сердце горело от ревности. Ревность была источником моей любви, ее оборотной стороной — прекрасная, чистая, священная ревность. Я был готов на все, чтобы защитить Сунми. На все. Мне казалось, я сейчас взорвусь от переполнявших меня чувств.

Но серая дверь открылась до того, как это произошло. Когда я увидел его лицо в проеме наполовину приоткрывшейся двери, я понял, какой выход найдет из моего сердца укоренившаяся там ревность. Я почувствовал напряжение в мышцах. Руки отвердели. Прекрасная, чистая, священная ревность сделала стальными мои кулаки. Я бил его в лицо, в грудь, в живот: «Еще, пожалуй, убью так», — мелькнуло у меня в голове. Я наносил сокрушительные удары, понимая, что мне все равно, останется он в живых или нет.

Загрузка...