32

Я уже почти доехал до Сеула, когда зазвонил телефон. Это была мама. Она говорила быстро и взволнованно.

— Где ты сейчас? — первое, что она спросила.

Я поинтересовался, что случилось.

— Быстрее приезжай, пожалуйста, быстрее приезжай, — настойчиво повторяла она.

Почему она так торопила меня? Я снова спросил, что произошло.

— Твой брат… он пропал.

Брат пропал? Такого мне даже в голову прийти не могло. Причем дело было не столько в его ограниченных физических возможностях. Каким бы ни было его состояние, уйти из дома, исчезнуть — это было совершенно не в его характере. Этого можно было ожидать скорее от меня, чем от брата. Я долго не жил дома. А он всегда был с родителями. Он был светом их жизни. На мое отсутствие никто не обращал особого внимания. Да вот хотя бы вчера: мы с Сунми изъездили все пригородные трассы и заночевали в Намчхоне. Но никто даже не поинтересовался, где я. И я не виню родителей. Я сам их к этому приучил. Скорее всего, они даже не заметили, спал ли я дома. Но брат — дело другое. Я мог исчезнуть, он — нет. Мне это было можно, ему — ни в коем случае. Поэтому мне было сложно поверить словами матери. Кроме того, как и куда он мог отправиться в его состоянии?

— Как это случилось? — Волнение матери передалось и мне.

— Не знаю, вечером еще был дома… А потом бросились туда, сюда — ему ведь и идти-то особо некуда… Не случилось бы чего плохого.

Я сказал, что скоро буду и повесил трубку. Уже темнело. Часы на приборной панели показывали восемь сорок. «Не случилось бы чего плохого», — слова матери занозой засели у меня в мозгу. Я давил на педаль газа, обгоняя другие автомобили.

Мать нервно мерила шагами площадку у входной двери — увидев меня, она расплакалась.

— Это я виновата, я. Он, вроде, был спокоен — я и не волновалась, думала, все нормально, да, похоже, ошиблась. У него шок. Как думаешь? Это ведь из-за меня? Да? Что же теперь делать? Я голову ломаю, куда же ему деваться, куда? Может, ты что-нибудь знаешь?

Судя по реакции матери, которая была обычно так уравновешена и даже холодна, исчезновение брата было для нее полной неожиданностью. Более того, настоящим ударом. Ее мучила совесть, потому что она считал себя причиной случившегося. Хотя, скорее всего, она зря себя терзала, и ее вины в произошедшем не было — или почти не было.

— Отец пошел на лотосовый рынок. Я подумала, может Ухён там, и послала туда отца.

— Брат опять страху нагнал? — спросил я, имея в виду его припадки.

Мать кивнула:

— Днем… Опять. Но он не показывался из комнаты. И горничная сказала, что вечером он был у себя. Я не видела, чтобы он выходил. А потом позвала его ужинать — не отвечает, открываю дверь — его нет. Куда же он делся? Куда? Почему отец не звонит так долго? — Мать нервно расхаживала туда-сюда.

Я сказал, что брат вряд ли на лотосовом рынке. Туда ходят встретиться с девицами, а брату, уж не знаю как до припадков, а после — точно там делать нечего.

— Может и так, да кто его знает, что он задумал? — нетерпеливо перебила мать.

Она хотела, чтобы я съездил в тот пригородный мотель, где устраивал для брата свидания с девушками, и поискал его там, — она явно была не в себе. Я понимал ее состояние. Но паника в таком деле не поможет.

— Да это он просто сгоряча. Что ему делать в городе? Ему там и помочь некому, если что… Скоро вернется. Не надо волноваться.

Я пытался поддержать мать, хотя сам был как на иголках. У меня сжималось сердце, когда я представлял то унижение, которое переживал брат после припадков или посещений мотеля. В последнее время он был молчалив. Кто знает, что было у него на душе. Я все время беспокоился из-за этого. Вдруг он решился сделать что-нибудь непоправимое? Я спросил, заходила ли мать в комнату к брату. Не нашла ли она каких-то улик, подтверждающих, что он готовился к побегу.

— Заходила, ничего особенного там нет.

Выслушав ответ матери, я пошел в комнату брата. Там моя рука сама собой потянулась к стопке папок, лежавших в углу стола. Они были убраны в толстый конверт. Казалось, я специально для этого зашел в комнату и даже специально для этого приехал сюда из Намчхона — без малейших колебаний я открыл конверт.

Я знал, что в нем. Там была история Дафны, превращенной в лавр по вине Аполлона.

«Свободная и прекрасная нимфа Дафна убегает от Аполлона, он вот-вот настигнет ее, Дафна уже чувствует его дыхание, и тут нимфа начинает молиться своему отцу, божеству реки:

— Сделай меня другой! Забери красоту, приносящую мне лишь несчастья!

В тот же миг она превратилась в дерево».

Тут же я нашел рассказ о возлюбленной Пана, бога лесов и рощ, — нимфе Питис, превращенной в сосну.

«Пан и Борей любили Питис. Борей был богом северного ветра. Узнав, что Питис предпочитает ему Пана, Борей, мучимый ревностью, сталкивает Питис со скалы. Пан, найдя тело Питис, превращает его в черную сосну».

Здесь же была история о красавице, умершей от любовной тоски и превратившейся в миндальное дерево.

«Фракийская принцесса Филлида ждет с войны возлюбленного. Из-за поломки его корабль снимается с якоря и возвращается на родину позже, чем его ожидали, а Филлис тем временем, не в силах вынести тоски по любимому, умирает. Богине Гере становится жаль несчастную девушку, и она превращает ее в миндальное дерево».

Была здесь и история о превращенной в фиалку Ие, потерявшей свою любовь по вине богини Венеры.

«Ия и пастух Аттис полюбили друг друга. Но Венера, желая заполучить Аттиса, приказывает Купидону пронзить сердце пастуха стрелой забвения. Страсть Аттиса к Ие охладевает. Брошенная Ия умирает от горя, а Венера превращает тело несчастной девушки в фиалку».

Признаться, в собранных братом мифах встречались названия таких редких растений, о которых мне никогда не доводилось слышать. И еще я заметил, что все эти истории повествовали о несчастной любви.

Никто не просил брата, он сам стал собирать эти рассказы несколько лет назад. Смысл этой работы состоял в самом процессе. Судя по тому, что папки были убраны в конверт, брат закончил это дело. Я перелистывал страницы одну за другой. Я был прав. На последней, двести пятьдесят третьей странице было написано «конец». Слово бросалось в глаза, как зловещее предзнаменование.

Куда он пошел, окончив свой труд? Я задумчиво перелистывал страницы в надежде найти хоть что-нибудь, связанное с исчезновением брата. Мне на глаза попалось название последнего рассказа — «Стиракс и сосна». Заметив его, я радостно вскрикнул. Вот она, разгадка. Но, начав читать, я, было, засомневался, прояснит ли текст, что случилось с братом. «Герой этой истории — Ухён, а героиня — Сунми». Так начинался рассказ. Из этих слов было сразу понятно, что это не сказка, не миф и не легенда, нечто совсем другое, нежели собранные в этих папках истории о превращениях. Рассказ о стираксе и сосне был, очевидно, не найден, а создан братом самостоятельно, возможно, это была исповедь о его собственной жизни. Я принялся жадно читать.

«Ухён делает фотографии. Через них он видит мир. Это не хобби и не искусство. Для него это зеркало эпохи, отражение объективной реальности. Нет наблюдателя беспристрастнее, чем объектив фотоаппарата, нет рассказчика красноречивее, чем фотоснимок. Это способ наблюдать за современностью. Сунми — возлюбленная Ухёна. Она играет на гитаре и поет… Но их любовь, как все красивые и возвышенные любовные истории, терпит фиаско. Ухён не может больше фотографировать. Его правдивые снимки режут глаза подлецам; Ухён и его единомышленники, боровшиеся со злом, попадают в лапы негодяев. Они под следствием, их допрашивают. Следствие всего лишь формальность, а допросы жестоки. Ухён понимает, что от них ничего не хотят узнать, их просто напросто пытаются оговорить. Его отправляют в армию. Там он теряет ноги. Спрятанная в земле мина взрывается, и он взлетает на воздух. Он видит собственные ноги, разорванные в клочья, и понимает, что его любви — конец…»

Вот их история. Но на этом она не заканчивается. В финале реальность ловко перемешивается со сказкой.

«Потерявший любовь и желание жить Ухён уходит в лес и молится, желая превратиться в дерево:

— Мне в тягость остатки прежних желаний и чувств, которые я до сих пор ношу в своем теле. Молю, забери их.

Бог леса жалеет несчастного и выполняет его просьбу. В то же мгновение тело Ухёна начинает покрываться жесткой корой.

Сунми узнает об истинных причинах его исчезновения — оказывается, он по-прежнему любит ее, а исчез, чтобы она никогда не увидела его таким, каким он стал, — Сунми разыскивает любимого, но слишком поздно. Горько плача, она идет по тропинке, где раньше часто гулял Ухён. Сквозь слезы она напевает песню, которую сочинила для своего любимого, чьи чувства к ней не затухали ни на миг, но его уже нет в живых. Когда она запела, ветви одного из деревьев зашевелились. Сначала она подумала, что это порыв ветра. Но нет. Она продолжила петь, и дерево обняло ее ветвями и корнями. Она почувствовала, что это он, — тот, кто так сильно любил ее.

Поняв, что ее возлюбленный превратился в сосну, она тоже взмолилась богу леса:

— Преврати в дерево и меня. Разреши мне жить в твоем лесу рядом с любимым.

Наверно, бог леса благоволит к ним, потому что слышит ее и выполняет и эту просьбу. Ее стройное тело в ту же минуту превращается в дерево.

Два дерева стоят совсем рядом. Их ветви и корни переплетаются, как руки и ноги заключивших друг друга в объятия людей. Даже став деревьями, они не теряют свою любовь и нежность. Даже теперь их чувства живы. Наоборот, только теперь, став деревьями, они смогли свободно выразить все, что было у них на сердце. Только теперь они могут достичь той полноты любви, которой не смогли достичь, когда были людьми. Все в них — любовь и нежность. На белом свете не сыскать любви более страстной и крепкой, чем любовь Ухёна и Сунми. Это чувство — вот, что привело их в царство растений».

Дочитав до этого места, я подумал, что, кажется, знаю, где брат. Положив папки на место, я поспешил к матери:

— Я понял, где он может быть.

— Где же он, где? — повторяла мать, пытаясь догнать меня, но я, схватив со шкафа фонарь, бросился из дома.

Я не был уверен. Нельзя было делать выводы, основываясь только на том, что он закончил свою работу историей о сосне и стираксе. Даже если предположить, что он, завершив этот труд, пытался спастись от нахлынувшего чувства пустоты в том самом лесу, где растут сосна и стиракс, вряд ли он остался там до поздней ночи. И все-таки я склонялся к этой мысли. Разве он сам не написал, что хочет стать сосной?

Я вспомнил ту ночь, когда катил по лесной тропинке его коляску на обратном пути из мотеля. Тогда он попросил меня пройти с ним по ухабистой неровной дорожке вдоль ограды королевской гробницы. Там он рассказал мне о сосне и стираксе, прятавшихся в темноте. Рассказал о том, как нежный, словно девичье тело, стиракс обвивает своими ветвями широкий ствол сосны. А еще он говорил:

— Я стою здесь и думаю о дремучем лесе там, за оградой. Представляю себе, как огромные деревья изо всех сил тянутся макушками вверх, соревнуясь друг с другом, кто первым коснется неба, представляю, как глубоки лесные пещеры. Деревья, травы, птицы и насекомые, почва и зверье — все тут вместе. И не знаю, может быть, если идти все дальше, дальше, то можно дойти до ясеня, такого высокого, что вершиной он упирается в небо. Если я пойду дальше, дальше, смогу ли я увидеть его? Я бормочу себе под нос: «Дальше, дальше». И думаю — если я пойду дальше, может быть и я смогу стать одной из лесных тварей. Я мечтаю дотронуться до огромного ясеня — гигантской часовой стрелки на циферблате мироздания, подпирающей своей вершиной небосвод.

Темной ночью лес страшен. «Тут свои правила, своя логика, это мир привидений и ведьм», — подумалось мне. Я никогда не был здесь один. Свет фонаря не спасал ни от темноты, ни от ужаса. Мне было страшно — и я, продвигаясь в чащу, звал брата, мне было страшно — и мой зов «Ухён! Брат!» звучал еле слышно. Я надеялся, что мой голос прогонит страх перед темнотой, но в то же время опасался, что если крикну слишком громко, мой крик сделает темноту еще более жуткой.

Дойдя до того места, где рос стиракс, я, наконец, остановился. Передо мной был забор, дальше не пройти. За забором — лес в кромешной темноте, над ним висит зловещая тишина. В этом лесу тишина — хозяйка. Будто гигантская пещера разверзла передо мной свою огромную черную пасть. Не видно ничего, кроме темноты, — ни сосны, ни стиракса. Стоя на месте, я посветил фонарем за забор и крикнул:

— Брат! Ухён! Брат!

Ничто не колыхнулось в густой темноте, лес поглотил мой крик. Только шелест крыльев потревоженной птицы был мне ответом. От неожиданности я сделал шаг назад. Из-за света фонаря деревья отбрасывали длинные таинственные тени. Я поспешно направил фонарь в другую сторону.

Я был готов бежать прочь из этого проклятого места, как вдруг заметил серебристый отблеск в танцующем свете фонаря — кажется, там была коляска брата. Я пошел туда, чтобы удостовериться, не померещилось ли мне.

— Брат! — позвал я, но никто не отвечал.

У коляски не было одного колеса, она стояла, завалившись боком в канаву.

— Брат! — позвал я снова, вытаскивая коляску из канавы.

Но его нигде не было.

Куда он мог деться? Здесь он был — это точно. Я не мог поверить, что он смог добраться сюда без посторонней помощи, а то, что он исчез, оставив тут коляску, вообще невозможно было объяснить. Я снова посмотрел на забор, отделяющий тропинку от лесной чащи. «Если я пойду все дальше, дальше, может быть, и я смогу стать одной из лесных тварей», — вспомнились мне его слова. Еще он говорил, что мечтает дотронуться до огромного ясеня, гигантской часовой стрелки на циферблате мироздания, на которую извечно опирается небосвод. «Что за бред», — сказал я сам себе, облизывая губы. Меня мучила жажда. Во рту пересохло, темный лес за забором все сильнее манил меня к себе, мне все сложнее было бороться с его искушениями. Забор походил на стальную паутину, натянутую между столбами. И здоровому человеку непросто раздвинуть прутья и залезть внутрь. А уж тем более сомнительно, что это умудрился сделать брат. Но если его там нет, где он? Куда еще ему было идти?

Я кашлянул, пытаясь хоть как-то снять мистическое настроение и вернуться в привычную реальность. Но вокруг по-прежнему висела запредельная тишина. Я стал пробираться за ограждение.

Загрузка...