Тень

Глава 16 Начала

… Свет взрывается мерцающими тенями и вспышками яркости. Я оказываюсь заброшенной в движение рук, ног и ладоней, улыбающихся глаз и губ…

Здесь живут начала.

Начало светлое.

Очень, очень светлое.

Светлость приносит облегчение, втянутый вдох, который застревает в горле и застаёт меня врасплох. Поначалу для меня даже слишком светло. Прошло так много времени с тех пор, как я чувствовала себя такой светлой. Я ловлю себя на том, что думаю о людях, местах, воспоминаниях.

О вещах, о которых я не думала уже так долго…

Ревик смеётся, глядя на меня с одеяла, распростёртого у реки; лошади щиплют траву на привязи неподалёку. Он хохочет ещё сильнее, когда я показываю ему нелепую джазовую связку, которую делала для одного из своих танцев в колледже. Он едва не плачет от смеха, умоляет показать ему ещё одну…

…Мой отец широко улыбается под освещённой моделью планет и звёзд, размером во всю комнату. Его огромные руки перехватывают и двигают медные поручни, чтобы те пели для нас…

… Моя мама, Касс и я на пляже, одетые в купальники и солнцезащитные очки с большими резиновыми носами. Моя мама безудержно хихикает, когда кто-то спрашивает у нас, который час, и она не может остановиться, даже когда Касс тычет её под рёбра…

… Мы с Джоном карабкаемся на Биг-Сур, распевая песни во все горло.

Это ощущается как все те воспоминания, но всё равно светлее — настолько светло, что я едва могу вынести, как же хорошо это ощущается. Я хочу бегать, прыгать, карабкаться, смеяться. Я хочу быть здесь с ним, но я не знаю, как находиться в таком переполненном светом пространстве, что аж перехватывает дух.

Здесь он счастлив… так счастлив.

Его мысли каскадами струятся в меня — мысли ребёнка, останавливающиеся как ножки бабочки только для того, чтобы вспорхнуть с первым же порывом ветерка, с первым новым запахом, с первым лицом с высокими скулами.

Передо мной появляется лицо женщины с чёрными волосами и прозрачными глазами.

Она такая красивая.

Она улыбается ему, и от любви в её глазах моё сердце щемит и становится сложно дышать. Это даже слишком; её любовь такая открытая, такая бескомпромиссная, такая совершенно бесхитростная, что она едва не разбивает моё сердце. Я страдаю за него, но он впитывает это, и это омывает его маленькую фигурку, оставляя его ещё светлее, чем раньше. Даже когда она отчитывает его, я вижу любовь, льющуюся на него. Её свет окутывает его тёплыми, нежными струйками, которые протягиваются через каждую структуру вокруг его тела.

Он пребывает в покое, не нуждается в объяснениях, не задаётся вопросами, не ставит под сомнение, не беспокоится о постоянности этого или о том, когда это может уйти.

Другая фигура стоит на пороге.

Простая мысль приходит ему в голову, и вот уже его руки протянуты, хватают воздух.

— Вверх! — восклицает он. — Пожалуйста, вверх!

Я ощущаю головокружительный восторг, когда большие мужские ладони хватают его за талию и подбрасывают в воздух, заставляя его ахать и задыхаться от смеха.

— Ещё! — визжит он, и я с лёгким изумлением наблюдаю за ним с мужчиной, отдаляю от него свой свет, чтобы посмотреть на их трёхкомнатный дом с черепичной крышей и длинными горизонтальными окнами.

Полы деревянные и чистые. Толстые ковры покрывают шлифованные доски. Мебель деревянная и выкрашена вручную, как и порожек перед камином, широкий и закоптившийся, то есть используемый для приготовления пищи, а не только для тепла.

Это также напоминает мне о том другом месте, где мы поженились, и я гадаю, был ли этот выбор намеренным, или просто фрагменты кое-каких давно подавляемых воспоминаний силой пробились на поверхность, чтобы ими поделились.

Женщина улыбается, сидя у того почерневшего от сажи очага, наблюдая, как мужчина опять подбрасывает мальчика, и её глаза прозрачные, с раскосыми уголками и почти полностью бесцветные. Я смотрю в эти глаза, всё ещё пытаясь обрести опору в этом новом месте, когда ступни мальчика возвращаются на землю, и он со всех ног бежит из комнаты, вылетает в раскрытую дверь и к звуку, который я не сразу опознаю.

Топот копыт.

Лошади, и они приближаются в ровном темпе.

Затем я снаружи, с ним. Девочка постарше удерживает его, сжимая его плечико настойчивыми пальцами. Она легонько шлёпает его по голове, когда он пытается вырваться, шепчет ему на ухо, и он смеётся, толкаясь в неё назад спиной, головой и ногами.

Она на две головы выше него, и у неё те же бесцветные глаза, но её лицо более округлое, более похожее на её мать. Это сильное лицо, почти азиатское, но с той же странной смесью, из-за которой так сложно точно определить национальность её брата.

Они вместе смотрят, как приближаются всадники.

Его глаза горят восторгом, взгляд не отрывается от лошадей.

Её глаза обеспокоены и почти мрачны, и она смотрит на всадников.

Взрослые видящие сидят на спинах крепких животных, которые фыркают от долгого крутого подъёма к маленькому деревянному домику. Там стоят четыре косматые лошади с четырьмя всадниками. Новоприбывшие одеты в монашеские одеяния бледно-янтарного цвета, а одно из них — цвета песка.

Они с огромным интересом смотрят на мальчика, улыбаются ему, разговаривают с ним на языке, который похож на его язык, но всё же такой другой, что он едва разбирает слова.

Они также говорят с ним в его сознании, и там он их понимает.

«Syrimne d'Gaos! Мы чтим тебя, самый Прославленный Меч. Мы несём тебе благословения с нижних перевалов, наш самый лелеемый и возлюбленный посредник!»

Их слова заставляют его смеяться.

Они также заставляют его прятаться за юбкой сестры, чьё смуглое от загара лицо хмуро морщится. Она сжимает его загорелую ручку сильными пальцами, прячет его за собой, подальше от любопытных взглядов монахов.

— Уходите отсюда! — вопит она, другой рукой показывая жест на языке жестов видящих. — Он не ваш святой! Он мальчик, который всё ещё ест траву и улиток!

Мальчик истерически хохочет, держась за её юбку.

Траву и улиток!

Элаши, его сестра, всегда такая смешная.

Однако его родители, подошедшие к двери, серьёзны и не смеются над её словами. Они кланяются монахам, когда те спешиваются с лошадей, и они шикают на Элаши, которая всё ещё жалуется, что они испортят каменную тропинку, которую она только вчера поправила.

Элаши расстроена.

Мальчик чувствует в её свете, что дело не только в камнях. Она хочет забрать его отсюда, подальше от монахов. Они ей не нравятся.

Он крепче стискивает её одежду, пытаясь согреть её собственным светом, приободрить её.

Но он едва может отвести взгляд от лошадей. Чёрная фыркает воздухом из ноздрей, глядя на него огромным карим глазом.

Он поднимает взгляд на маму, затем на отца.

Он пытается понять страх, который видит на лице отца, мрачное выражение, пока тот слушает, как монахи говорят на своих странных языках.

Лицо его отца узкое и вытянутое, с той же угловатостью, которая знакома мне по лицу его повзрослевшего сына: те же узкие губы, то же высокое и широкоплечее атлетическое телосложение. Однако лёгкость живёт в чертах его лица, обветренного и выглядящего совершенно иначе с тёмно-синими глазами, которые словно вечно сканируют горизонт.

Я вижу его руки и осознаю, что это руки Ревика, совсем как глаза, улыбка и густые чёрные волосы женщины тоже знакомы мне по его внешности.

Почему-то от простоты их биологического сходства моё сердце сжимается.

Они оставляют подарки, эти новоприбывшие.

Свитки и хорошая ткань, витки и катушки чего-то вроде органических цепей, urele из прозрачного кристалла — всё это с величественной аккуратностью разложено на кухонном столе внутри маленького дома.

Я лишь один раз видела urele, и тогда Териан утверждал, что она некогда принадлежала Ревику. На мгновение я задаюсь вопросом, может ли это быть та же самая urele. Длинные хрустальные жезлы urele вырезались замысловатыми узорами и использовались для тренировки молодых видящих.

Монахи подносят его отцу богатый с виду гобелен с изображением меча и солнца.

Они дают его матери и сестре деликатесы из еды и деньги от людей, живущих в землях, откуда они приехали.

Они вновь и вновь восхваляют мальчика. Они говорят ему, что видели его приход издалека. Они говорят, что скоро вернутся и привезут ещё больше подарков.

Через какое-то время монахи уезжают.

Мальчик наблюдает, как чёрная лошадь спускается обратно по склону, и жалеет, что она принадлежит не ему.

Поскольку странным мужчинам он так нравится, он гадает, приведут ли они ему лошадь в следующий раз, если он попросит. Он жалеет, что не спросил у них, пока они ещё не уехали.

Однако когда он спрашивает у своего отца, тот не отвечает.

Никто не говорит с ним об этих загадочных всадниках на лошадях, ни за ужином, ни за завтраком на следующее утро. Но мальчик слышит, как его родители говорят, используя язык жестов и длинные слова, тот другой диалект, который, как они думают, он не знает.

«Придёт ещё больше, — слышит он слова своего отца. — Ещё больше теперь, когда они знают о нём».

Она пожимает одним плечом.

Она лучше это скрывает, но её глаза отражают тот же страх.

— Слишком поздно, муж, — говорит она на том, другом языке.

Она печально смотрит на коллекцию подарков. Её бледные глаза не выражают никакой привязанности к чему-либо из горы богатых предметов, лежащих на полу у их кухонного стола. Она смотрит на всё это так, будто это заползло в их дом и умерло, а теперь ей приходится иметь дело с трупом.

Мальчик озадаченно смотрит на неё.

Но он не хочет, чтобы они заметили, что он слушает, поэтому не задаёт вопросов.

— Мы могли бы переехать, — говорит его отец на том же языке.

Она качает головой, и в её глазах виднеется шёпот той же печали.

«Они просто придут заново», — тихо посылает она.

Затем отец видит его и поддевает её свет.

Они вдвоём поворачиваются, и мальчик наблюдает, как они смотрят на него с задумчивыми выражениями на странно серьёзных лицах.

Мальчик не нервничает из-за этого. Страха нет. И всё же что-то в этих взглядах заставляет его забраться на колени матери и обнять прямо перед тем, как он позволяет своему тельцу упасть в колыбель её рук. Прикоснувшись к её ладони, он машинально играет с серебряным кольцом, которое она носит на большом пальце.

— Иди на улицу, — ласково говорит она. — Иди, Нензи. Найди свою сестру.

Соскользнув с её ног, он останавливается, чтобы поцеловать её в щеку и прижаться к ней.

Затем он спешит к двери наружу.

Когда он выбегает на свет солнца, что-то дёргает меня, и я падаю…

Открыв глаза, я лежу на тонкой постели поверх жёсткого пола, меня окружают зелёные стены органической камеры. Я дышу с трудом.

Слезы катятся по моим щекам.

Задыхаясь, я втягиваю воздух, но я всё ещё в Барьере, всё ещё окружена звуками и тем ярким, ослепительным светом.

Где-то во всём этом я слышу ласковый голос Вэша, говорящий со мной где-то в тени. Его голос раздаётся в моём ухе через гарнитуру.

— Возвращайся, Элли, — мягко подталкивает он. — Возвращайся сейчас. Узри всё, пока можешь.

Прежде чем я принимаю решение подчиниться его мягким словам…

Я уже там.

Свет вспыхивает перед моими глазами.

Синее небо. Разрыв в пространстве надо мной.

Он изменяется, наклоняется…

Тень искажается в ветре над сломанным миром, прорывая дыры в свете, дрейфуя глубже в солнце.

Всё дёргается, движется неправильно.

Мир вращается слишком быстро.

Меня тошнит от этого. Я не могу дышать. Груз давит на моё сердце и рёбра, медленно сокрушая меня.

Я вижу вокруг себя деревья. Траву на земле, а также мох и папоротники. Зелень, столько зелени, что всё буквально купается в дышащей почве и растениях, дрожащие капельки усеивают каждый лист папоротника. Белые облака заполняют горизонт вдали, виднеясь над деревьями в долине внизу. Земля пахнет насыщенно и богато, пропитанная сыростью и грибами, усеянная замшелыми камнями и влажными стволами деревьев, которые поросли папоротниками как острыми зелёными бородками.

Раздаётся крик.

Крик заполняет поляну, но он недостаточно громкий, чтобы заглушить мучительное кряхтение женщины, словно что-то вырывают у неё, выдирают из её внутренностей.

Это продолжается снова и снова. Этому нет конца.

Он затерялся там, в том моменте, которому нет конца, но они его удерживают. Он кричит и кричит, пытаясь вырваться, пока эти животные хохочут…

А затем, когда не осталось дыхания в лёгких, не осталось времени, ветра, синего неба или порхающих птиц…

Всё тихо.

Ни единого звука не доносится до меня, ничего, кроме дыхания от создания, сидящего на земле. Он тяжело дышит, сосредотачиваясь на каждом вдохе и выдохе. Нет слов, нет мыслей, нет чувств. Есть лишь пустота, прижимающая его ладони к её груди.

Но кровь уже холодная.

Она холодная.

Мир кренится быстрее, принося постепенное потемнение и чужеродные звуки от деревьев. Начинается дождь, но мальчик не замечает. До сезона муссонов всего несколько недель, но пока что он приносит лишь раскаты грома и дождь, угрозу того, что грядёт. Дождь пропитывает его волосы, его одежду, заставляя его моргать и кашлять, пока он держится.

Он пропитывает женщину. Её грудь не шевелится.

Он один.

Он смотрит, как вода собирается во впадинке у основания её шеи, в ушных раковинах, в ямочках у её губ и в одежде. Дождь омывает её кожу, омывает её платье, волосы, губы, но его ладони остаются на переднике её вышитого фартука, нащупывая сердцебиение в коченеющей, затвердевающей плоти.

Поляна погружена во тьму за исключением нескольких огней, покачивающихся полукругом и затемняющих смутные фигуры. Солнце уже исчезло. Я не помню, как оно село, и дождь не прекращался, но стало холоднее. Я пытаюсь пошевелиться…

И раздаётся крик.

Его нашли.

Кто-то видит его там с женщиной. Он кричит другим, поднимает светильник выше, освещая бородатое лицо. На земле возле мальчика лежат другие тела, но он цепляется за женщину. Именно её одежду он надел обратно, именно её он помыл.

Другие…

Он смотрит на широкое лицо его сестры, на ботинки его отца.

Но они не настоящие. Они лишь мёртвые животные, сломанные куклы.

Он может притворяться. Он может смотреть на них и не видеть.

С женщиной всё иначе.

«Отвернись, Нензи-ла, — шепчет она в его разуме. — Не смотри. Не смотри, любовь моя».

Они делают ей больно. Он не понимает, что они делают, но они делают ей больно, как животные. Они терзают её, рвут её одежду, смеются. Он видит понимание в её глазах, знает, что она читает их, но они, похоже, не читают её и не понимают муки на её лице с высокими скулами.

Он кричит.

Тогда он этого не знает.

Ботинки его отца уже неподвижно лежат в грязи, а рычащие, рявкающие, смеющиеся животные, создания с плотным облачным светом, пустыми глазами и голодными ртами, они смотрят на него и снова смеются.

В тишине он может притворяться.

Он может ждать, когда они вернутся.

Но теперь… теперь… в тишину вторглись.

Темно, он один, и огни покачиваются на ветру под кровом деревьев.

Осталось лишь одно существо, которое можно терзать и ломать, над которым можно смеяться. Однако он не бежит и не отпускает женщину, которая лежит в грязи после дождя, всё ещё истоптанной следами ботинок от последнего набега. Он не шевелится. Он остаётся там, стоя на коленях возле неё, когда новая угроза приближается к его поляне.

Теперь это его поляна.

Он наблюдает за ними, дрожа и зная лишь то, что он не убежит.

Он не убежит.

Он уверен, что будет ещё больше животных, больше существ придёт содрать мясо с костей. Он настолько уверен, что это будут они, поэтому когда из темноты появляется высокий сухопарый видящий с лицом, похожим на череп, его сердце переполняется почти радостью.

Он начинает плакать.

Один из его людей нашёл его. Они ему помогут. Они её вернут.

Они найдут его отца…

Но мысль умирает, никуда не отправившись.

Он не смотрит на ботинки, лежащие на земле неподалёку, не смотрит на изувеченное тело мужчины в грязи. Он не смотрит на девочку, лежащую рядом.

Пожилой видящий подходит к нему с серьёзным лицом.

Это не угловатое лицо, как у его отца. Это лицо почти полностью лишено плоти. Маленький, странно узкий нос и бледно-жёлтые глаза.

Мальчик видит животных с ним, но видящий — их хозяин, так что он заставляет себя расслабиться, смотреть на них лишь беглыми взглядами.

Видящий шепчет в его сознании, его слова звучат осторожной лаской.

«Мне так жаль, племянник».

И теперь он знает, что пожилой видящий не может её вернуть. Он не может найти его отца. Он не может обратить вспять всё, что случилось часами ранее.

Элаши.

Это имя обжигает его горло.

Мальчик не может ответить пожилому видящему. Он пытается вспомнить свой голос, притвориться, что ничто из этого не реально. Его слова выходят сдавленными сгустками воздуха.

Пожилой видящий вновь говорит с ним, когда он ещё не сумел вернуть себе дар речи.

«Где твоя другая семья, сын мой? Они близко?»

Мальчик сбит с толку. Он показывает видящему жест благодарности, но не за его слова.

Он не может придумать слова для ответа. Все слова покинули его. Вместо этого он пытается понять слова пожилого видящего. Другая семья? Какая семья?

Эта мысль ослабляет. Она слишком чужеродная, чтобы быть реальной.

«Я так сожалею об этом ужасном событии, которое ты вытерпел. Мне очень, очень жаль, сын мой».

Мальчик опять пытается заговорить с высоким видящим, чьё лицо похоже на череп. Он пытается найти слова, даже в своём разуме, используя язык жестов, не сумев говорить сквозь облачка в его рте.

Пожилой видящий, похоже, понимает. Его длинные пальцы гладят маленькую черноволосую голову, на мгновение сжимают узкие плечики.

«Мы их похороним, — тихо шепчет он. — Мы похороним их вместе».

Мальчик не может дышать.

Он не может дышать.

Но он может показать жест «да».

По побуждению высокого видящего он неохотно отпускает платье женщины, сжимая в ладошке её серебряное кольцо, и встаёт на ноги, чтобы пойти следом.