Три килограмма конфет

Не то. Не тот голос, не та интонация, даже злость совсем не та, которую я когда-то безрассудно бросалась укрощать, смело поглаживая по морде с широко раскрытой задастой пастью.

— Куда это ты помчалась, а? — тявкнул Романов, нагнав меня уже на крыльце, без раздумий выскочив на улицу вслед за мной прямо в школьной форме.

— Что тебе от меня нужно? — его настойчивость начинала не на шутку меня пугать, и в голову невольно лезли воспоминания о том, как Рита описывала их новогоднее свидание. Ведь тогда он тоже не хотел её отпускать, взбесившись после первой же попытки сбежать. И сейчас его ладонь снова впилась в моё запястье, словно на нём защёлкнулся невидимый наручник. — Да пусти же! Ты не понимаешь значение слова «нет»?

Я попробовала выдернуть руку из его хватки, но только нелепо дёрнулась в сторону и шикнула от боли в неудачно вывернувшейся руке. Хотелось сесть прямо на ледяную корку, покрывавшую землю, обхватить себя руками и реветь от досады, что всё закончилось вот так абсурдно. Злобно скалящийся и неадекватный в своих поступках Дима крепко держит меня, не позволяя вырваться, в то время как Максим наверняка стремительно удаляется прочь от гимназии, считая меня ветреной дурой, бросившейся мелко мстить ему за нанесённую обиду.

— Да что ж вы такие сложные, а, что подружка твоя, что ты? Как бегать за мной, так ты всегда в первых рядах была, — он широко ухмыльнулся, заметив, как мои глаза округлились от изумления, а с приоткрывшихся губ сорвалось маленькое облачко пара. — Что, думаешь, я не заметил? Знаю я таких, как вы. Сначала строите из себя невинных овечек, а сами только и ждёте, чтоб вас прижали к стене и залезли под юбку.

Я чувствовала себя беспомощной и раздавленной, глядя на его мерзкую, самодовольную усмешку, и скорее по инерции всё ещё пытаясь высвободить свою руку. Нырнуть бы в ближайший сугроб, чтобы смыть с себя хоть маленькую часть той грязи, в которой оказалась выпачкана с ног до головы, приложить к лицу пригоршню холодного снега и растереть по горящим огнём щекам, пока меня не спалило изнутри пламенем стыда.

Забыться и не думать больше ни о чём. Стараться даже откинуть противную мысль о том, что лучше бы это я умерла вместо Кости.

Лучше бы я.

Смотреть на вызывавшую тошноту физиономию Романова долго не пришлось. Наверное, и несколько секунд не прошло с момента окончания его омерзительной речи, как его резко дёрнули, разворачивая, и уже слегка онемевшее запястье вдруг оказалось на свободе. Я успела мельком увидеть исказившееся от ярости лицо Иванова, а потом услышать только приглушённый рык, с которым он почти сбил Диму с ног.

Я не успела ничего сделать, да и не уверена была, что вообще смогла бы. Они сцепились быстро и крепко, пытаясь сильнее ударить друг друга и в то же время по возможности блокируя ответные удары, подобрались опрометчиво близко к краю лестницы и тут же полетели вниз.

— Максим! — от испуга мой голос сорвался почти на шёпот, а сердце и вовсе перестало биться, пока я преодолевала те самые четыре ступеньки, отделившие меня от продолживших копошиться уже на снегу тел.

Романов подскочил на ноги первый, воровато оглянулся по сторонам, задержался взглядом на Максиме, который с трудом переворачивался и пытался сесть, и, выдав громкое «блять», быстро забежал обратно в здание гимназии.

Уже опустившись перед ним на колени, я поняла, что что-то не так. По подозрительно замедленным и аккуратным движениям, его упрямому нежеланию поворачиваться в мою сторону и ладони, прижатой к одной половине лица.

— Максим, ты в порядке? — раздражающе-неуместно всхлипнув, спросила я и неуверенно коснулась дрожащими пальцами его плеча, так боязливо, что он наверняка и не почувствовал этого.

— Отойди, — хрипло отозвался он и, заметив, как я вздрогнула от такого ответа, облизал губы и более мягко, но настойчиво повторил: — Поль, тебе нужно уйти отсюда.

— Но я… — прежде чем что-то возразить, я смогла сдвинуться в сторону и перестать закрывать собой горевший на крыльце свет, косыми жёлтыми лучами осветивший заметно побледневшее лицо Иванова. А следом увидеть и причину, по которой он на самом деле просил меня уйти, пока у нас не появилось ещё больше проблем.

Но было слишком поздно.

Вместе с тем, как по его пальцам струилась тонкая дорожка ярко-алой крови, распадаясь на красную паутинку по тыльной стороне прижатой к лицу ладони, окружающий меня мир стремительно раскачался, завертелся, превратился в тугую и сдавливающую со всех сторон воронку, утягивающую вслед за собой куда-то вниз.

Мои губы шевельнулись в попытке что-то сказать ему, но уже не успели.

Меня с силой дёрнуло в сторону, и свет погас.

Комментарий к Глава 35. … и про гордость.

Я вернулась! Полна сил, энергии и идей))

Спешу сообщить, что история закончится в 38 главе (это уже точно), потом будет ещё одна - эпилог. И если вы, дорогие читатели, выскажете желание, то в новогодние праздники я бонусом выложу ещё небольшой эпилог от имени Риты (аж 12 лет спустя).

Спасибо огромное всем, кто оставляет отзывы и проявляет активность!

Спасибо за ещё один подарок для этой истории - это безумно приятно))

Всех обнимаю и посылаю лучи добра!

========== Глава 36. Про три килограмма конфет. ==========

Приходить в себя после обморока — одно из самых паршивых состояний, что мне доводилось испытывать в своей жизни. Горло превратилось в пустыню с зияющими чернотой глубокими трещинами, покрывавшими иссохшую землю, онемевший и распухший язык с трудом помещался во рту, в глаза словно насыпали гору песка, царапающегося с каждым слабым движением век. Но самым противным была еле терпимая слабость в обмякшем теле, до сих пор стремившемся распластаться по любой поверхности. И головная боль.

Нет, не боль даже, а странное и вызывающее тошноту ощущение, словно внутри черепной коробки кто-то полным напором включил воду и она яростно хлещет, брызгает по сторонам и вымывает все мысли, чувства и воспоминания. И теперь, часто-часто моргая и пытаясь вернуть контроль над собственным телом, я готовилась заново узнать, кто я, где и как здесь оказалась.

А задача эта, как выяснилось, не из лёгких.

Цепочка отрывочных воспоминаний крутилась где-то вокруг Максима, но собрать мысли воедино не получалось. Отвлекало ещё и ощущение, что меня подвесили в воздухе и ветер нещадно треплет волосы и обдувает мою спину, тогда как один бок надёжно укутан теплом.

И только в тот момент, когда я точно не по своей воле вдруг оказалась в сидячем положении, к тому же ощутив с обратной стороны коленки прикосновение чего-то неприятно влажного и холодного, мне удалось ухватиться за маленький кончик ниточки, дёрнуть его и распутать весь клубок недавно произошедших событий, от разговора и поцелуев на лестнице до сцены в зале и драки на крыльце.

К счастью, стоило мне распахнуть глаза и сфокусировать плывущий взгляд, как передо мной показалось лицо Иванова, срывая с губ вздох облегчения. Пока мне не удавалось разглядеть, как именно он выглядит, но факт того, что он в сознании и двигается, уже обнадёживал.

Видимо, в воздухе я действительно висела какое-то время, потому что находились мы уже не у входа в гимназию, а на скамейке в ближайшем дворе, куда он принёс и усадил меня, а ещё до сих пор придерживал за плечо одной рукой, не позволяя сползти-скатиться-осесть вниз всем телом.

— Ты как? — спросил он, стоило мне первый раз нерешительно шевельнуться, потратив на лёгкое движение головой, кажется, все имевшиеся на тот момент силы. Максим присел около меня на корточки, его пальцы переместились с плеча на подбородок, властно покрутили моё лицо из стороны в сторону, словно именно на мне он искал ту рану, что привела к недавнему обмороку.

И лишь вспомнив об этом, я сразу вперилась взглядом в его ладонь, испачканную бурыми разводами уже подсохшей крови и прикрывавшую одну половину лба. В ушах снова начало шуметь, и я быстро опустила глаза себе на колени, лишь бы не потерять сознание.

— Чёрт. Посиди сама, ладно? — верно истолковав моё состояние и получив от меня согласный кивок, Максим подошёл к первому же высокому сугробу и зачерпнул горстку снега, принимаясь оттирать кровь со своих пальцев, и изредка взволнованно поглядывал в мою сторону. — Пришлось уйти подальше, пока кто-нибудь из учителей или охранник нас не увидели. Директор бы за драку из нас всю душу вытряс, и тебя бы допрашивали, как и почему это случилось, а я не хотел, чтобы…

— Что ты делаешь? — увидев, как он трёт снегом по лицу, я чуть не подпрыгнула на месте от возмущения и тут же об этом пожалела, потому что от этого резкого движения желудок совершил кульбит и меня чуть не вырвало себе под ноги.

— Что? — удивлённо переспросил Максим, очередную порцию снега прижав прямиком к тому месту над бровью, где, судя по всему, и находилась рана. — Прикладываю холод, чтобы остановить кровь.

— Немедленно убери! Снег же грязный, ты занесёшь инфекцию! Рану нужно обработать!

— Да какая рана, там просто глубокая царапина, — отмахнулся он и попытался задорно улыбнуться, но вышла какая-то пугающе-кривая гримаса и, быстро поняв это, Иванов снова нахмурился и предпочёл просто сменить тему: — У тебя ничего не болит? Я вроде вовремя успел подхватить, но мало ли…

«Сердце болит», — очень хотелось ляпнуть мне, но показалось, что это будет не очень уместно в данной ситуации. И пока он не выглядел разозлённым или обиженным, я тоже предпочла трусливо засунуть голову в песок и поиграть в провалы памяти. Может быть, достаточно сделать вид, будто ничего не произошло, и тогда вовсе удастся избежать ещё одного витка очень неприятных разговоров?

Видимо, тот резкий рывок в сторону, который я почувствовала незадолго до того, как потеряла сознание, как раз и был его попыткой подхватить меня до падения на землю. Только вот ответить на его вопрос я всё равно бы не смогла, потому что половину тела почти не чувствовала из-за холода, а вторая половина ныла так, словно мои мышцы кто-то неторопливо прокручивал через мясорубку.

— Спасибо, — судя по его пристальному и укоризненному взгляду, он тоже понял моё принципиальное нежелание делать акцент на собственном самочувствии. А объяснять ему сейчас, что мне, помимо всего прочего, ещё и ужасно стыдно перед ним за этот обморок, и вовсе не хотелось. — Если кровь больше не идёт, давай я посмотрю, что там? Обещаю больше не падать.

— Да я же говорю, просто царапина. Неудачно задел ледяную корку на краю ступеньки.

— Тогда тем более покажи, — с нажимом потребовала я, упираясь ладонями в сидение скамейки, чтобы подняться, подойти к нему и заставить убрать ладонь, словно приклеившуюся к лицу.

Очень бледному и заострившемуся лицу, надо сказать. Первое впечатление я самонадеянно списала на плохое дворовое освещение, но чем дольше всматривалась в Иванова, тем больше убеждалась, что ему бы не помешало хоть ненадолго составить мне компанию и тоже привалиться к какой-нибудь опоре.

— Ну смотри, — раздражённо отозвался он и убрал ладонь, даже развернувшись ко мне пострадавшей стороной. И с моих губ невольно сорвалось громкое «Ах!», стоило лишь взгляду остановиться на бордовой полосе, расчертившей его лоб прямо над бровью. Широкой, с красно-фиолетовой припухлостью вокруг и до сих пор сочащейся кровью, мелкими бусинками собирающейся по краю раны.

Сдуру я резко подскочила, собираясь схватить его за руку и немедленно отвести в травмпункт, подозревая, что лоб он разбил в момент падения с лестницы, а значит, мог заработать ещё и сотрясение. Но ни от страха и волнения за него, ни от собственной решимости, ни от чувства вины за состоявшуюся драку у меня не прибавилось сил, и, только поднявшись, я сразу ощутила, как предательски подгибаются ноги, а на лбу выступает холодная испарина. И снова ахнув, я осела обратно на скамейку, испуганно вцепилась пальцами в её заледеневший край и склонила голову вниз, надеясь унять головокружение.

— Поля! — Максим оказался рядом со мной раньше, чем мне удалось сообразить, собираюсь я снова терять сознание или нет. Но судя по тому, как вспыхнула кожа на щеках под осторожными прикосновениями его холодных пальцев, в обморок я упаду скорее от счастья, не сумев вынести ту нежность, от которой перехватывало дыхание.

— Просто встала слишком резко, — прошептала я, неосознанно склоняя голову ближе к нему и подставляя щёку под его пальцы, как изголодавшийся по хозяйской ласке зверёк, всем своим видом умоляющий «ну же, погладь меня ещё».

— Не пугай меня так больше, ладно?

— Не буду, — очень серьёзно ответила я, наконец нашарив ладонью край его куртки и вцепившись в него, как в спасательный круг. Чтобы ему как можно сложнее было просто сорваться и уйти, бросив меня один на один со своими невысказанными чувствами. Почему-то именно в этот момент мне вспомнились сказанные им ещё в новогодние каникулы слова «Будь моя воля, я бы тебя вообще никогда не отпустил», и только теперь от них по-настоящему прошибло разрядом тока в самое сердце.

Я бы тоже — не отпустила. Никогда и никуда. И безумно бы хотела, чтобы и он до сих пор желал того же.

— Максим, пойдём ко мне? Мама посмотрит на твою рану и хотя бы обработает как следует.

— Мне кажется, сейчас не лучший момент для нашего… знакомства, — хмыкнул он, вопреки моим опасениям, не отстранившись, а напротив, обхватив меня за талию и прижав ещё ближе к себе.

— Не лучший, — кивнула я, и сама понимая, что потом у мамы возникнет очень много вопросов, на которые мне придётся как-то отвечать, — но лучшего момента можно ждать ещё очень долго, а я… не хочу.

Ожидание его ответа стало настоящей каторгой, затянувшейся на секунды тишины пыткой, в течение которой мою душу беспощадно клевали и рвали на куски хищники-сомнения. И после всех сказанных друг другу прежде слов, после взаимных обид и впервые произнесённой вслух мысли о том, что у нас никогда не сложится, у меня уже не хватало веры и надежды на то, что всё может стать как прежде.

Тот хрупкий мир, что выстраивался между нами прекрасным миражом последние два месяца, мы сломали, растоптали и похоронили под тяжёлой могильной плитой собственной нерешительности и непомерной гордости. Всё, что оставалось теперь — лишь ждать его решения: хочет ли он так же сильно, как я, хотя бы попытаться построить что-то новое, крепкое и настоящее, способное стойко вынести любые невзгоды.

Иванов сделал глубокий вдох; я почувствовала, как его плечи и грудь взметнулись под моей обессилено прислонённой к ним головой, и сама задержала дыхание, пытаясь боковым зрением увидеть на его лице хоть какую-нибудь подсказку, что же будет дальше. Но взгляд мазнул только по слегка приоткрытым, обветренным губам, которые он быстро облизал языком, и по чёткой линии подбородка, слегка перепачканного ржавыми разводами не до конца смытой крови.

Сердце ныло, билось в груди, призывая выпустить его на волю, прежде чем раздастся роковое «нет». Впрочем, и мне тоже хотелось сбежать, уже не дожидаясь вполне предсказуемого ответа.

— Пойдём, — одно лишь слово вылетело из его рта на выдохе, чуть не затерявшись среди волны горячего воздуха, обдавшего мои волосы на затылке. Это прозвучало тихо, но достаточно решительно и уверенно, чтобы не терзать себя очередными домыслами, действительно ли ему этого хотелось.

Но скрыть своего удивления мне всё равно не удалось: с десяток раз повторив про себя это короткое, но настолько ёмкое и важное по смыслу «пойдём», я слегка отстранилась и задрала голову, чтобы наконец посмотреть ему в глаза, и почему-то смутилась, внезапно встретившись с ним взглядом.

Максим точно больше не злился, но радости мне это не прибавило. Потому что теперь он выглядел подавленным, растерянным и беспомощным, а я была уверена, что, несмотря на всё своё желание, ничем не смогу ему помочь. Зато могу сделать ещё хуже и сама того не заметить.

— Ты как, Поль? Голова больше не кружится? Сможешь дойти до дома?

— Думаю, смогу, да, — пробормотала я, пытаясь объективно оценить собственное состояние, но выходило с трудом. Ноги, прикрытые лишь тонкими колготками, заледенели и еле двигались, пальцы, до сих пор цеплявшиеся за его куртку, так и окостенели в таком положении, а внутри всё неприятно и муторно дрожало после всех пережитых стрессов. — Голова не кружится, но в целом какая-то слабость в теле.

— Я буду рядом, но если вдруг станет плохо, говори об этом немедленно, — он инструктировал меня, помогая аккуратно подняться со скамейки и пристально вглядываясь в моё лицо, словно ожидал, что я вот-вот снова упаду. Конечно, у него были все основания так считать, а вот меня саму перспектива очередного обморока уже не пугала, потому что более вероятным казалось, что меня вот-вот вывернет наизнанку в один из ближайших сугробов.

Главное — не думать, что идти нам ещё около пятнадцати минут. И это воспринималось настоящей бесконечностью, когда твёрдая земля под ногами внезапно превратилась в зыбкую клейкую массу, в которой ноги увязали, проваливались и еле находили точки опоры, чтобы удержать равновесие.

— Подожди, — не успели мы пройти и десяти шагов, как Иванов выпустил меня и начал рыться у себя в рюкзаке, с опаской поглядывая в мою сторону. — У меня здесь должны быть…

Он так и не договорил, просто закинул рюкзак обратно на плечо и протянул вперёд ладонь. А на ней — два небольших шарика, обёрнутых золотой фольгой. Настолько хорошо мне знакомых, что, даже просто смотря на них, я чувствовала, как приятно похрустывает под зубами вафля и по языку разливается шоколадная сладость.

— Откуда они у тебя? — на самом деле этот вопрос уже потерял свою актуальность, потому что спустя несколько месяцев в позорном неведении я всё же догадалась о том, откуда брались эти конфеты. И даже не в тот момент, когда увидела их у Максима в руках — мало ли, сколько странных и нелепых совпадений бывает в жизни, а только встретившись с ним взглядом, в котором смущение ожесточённо боролось с яркими искрами насмешки над моей наивностью.

— Странно, что ты ни разу не задалась вопросом, откуда они появлялись у тебя, — хмыкнул он, не очень-то романтично сунув конфеты мне в руку, снова подхватил меня за локоть и повёл вслед за собой, с наигранной невозмутимостью пытаясь закончить ещё и не начавшийся разговор.

— Я думала, их мама подкидывает, — наверное, моё оправдание звучало очень жалко и неубедительно, но у меня ведь и правда за все месяцы ни разу и мысли не возникло, что я могу понравиться кому-то настолько сильно, чтобы заслужить тайно подбрасываемые подарки. Тем более требующие такой траты сил, но не содержащие ни одного намёка, никакой записки с указанием на то, кто пошёл на столь изящные жесты.

Но и с запиской бы, и с намёком я бы никогда не подумала на Иванова. И не потому, что мы уже встречались с ним — хоть и тайком от всех, а потому что априори считала его, сногсшибательно прямолинейного, серьёзного и порой удручающе приземлённого, просто не способным на столь возвышенно-романтические поступки. Словно это не он носил меня на руках в прямом и переносном смысле, подбирал волшебные места для наших свиданий, превратил совместные зимние каникулы в живое воплощение всего, о чём можно было только мечтать в отношениях с парнем, и сделал этот Новый Год самым потрясающим и запоминающимся из всех, что были и, возможно, из всех, что ещё у меня будут.

Как, ну как я могла быть такой слепой? Не замечать очевидных вещей, сомневаться в его отношении ко мне после всего, что он делал изо дня в день, каждым своим поступком беззвучно крича «Посмотри, как ты дорога мне!», в последнюю нашу ночь хрипло шепча «Ты так нужна мне».

Глупая, глупая Полина!

— Но почему.? — у меня не вышло толково сформулировать свои мысли, и вопрос так и оборвался на середине, пока я задыхалась от слишком жадного глотка морозного воздуха.

— Почему что? — неохотно уточнил он, словно эта ситуация была настолько обыденной, предсказуемой и понятной, что никаких пояснений больше не требовалось.

— Почему не сказал мне раньше?

— Зачем? Если бы я хотел, чтобы ты знала об этом, отдал бы лично в руки, — философски заметил Максим, упрямо не поворачиваясь в мою сторону, хотя у него не было ни единого шанса не заметить мой прямой, настойчивый, требовательный взгляд. Игра в молчанку затягивалась, мои подначиваемые любопытством нервы раскалились до предела, и терпение вот-вот должно бы лопнуть, но его выдержки оказалось и того меньше, и с тяжёлым вздохом поражения он продолжил говорить сам: — Сначала я не хотел, чтобы ты могла подумать, что это значит что-то… особенное. Какую-то симпатию.

— А это не значит?

— Тогда не значило. Я просто решил, что это будет чем-то вроде возможности искупить перед тобой собственное скотское поведение и успокоить свою совесть.

— Искупить передо мной, при этом мне об этом не сказав?

— Да ты бы только обернула эту ситуацию против меня же! Придумала бы какой-то скрытый злой умысел или просто нещадно проехалась по проявленной мной мягкотелости.

— Ты серьёзно так думаешь?

— Я так думал. Раньше.

— И что изменилось?

— Всё изменилось, Поль. Как будто ты сама не знаешь, — ещё раз тяжело вздохнул он и поморщился, по инерции коснувшись пальцами разбитого места. — Но было очень забавно наблюдать, как ты продолжала ничего не замечать. Я ведь специально так открыто и нагло подбрасывал тебе эти конфеты, что ты давно могла бы поймать меня за руку прямо на месте преступления.

— Я всё равно не понимаю, — прошептала я, несмотря на то, что продолжать с ним разговор было страшно. Словно я каждым своим словом, жестом, движением всё сильнее давила на тугую пружину его терпения, готовую вот-вот оглушительно лопнуть. И пусть бы он снова сорвал на мне злость — ведь были для этого веские причины, мы оба об этом знали, лишь бы не уходил. — Получается, я могла бы никогда об этом не узнать?

— Получается, — хмыкнул он и всё же покосился на меня. И от взгляда этого, глубокого и пронзительного, мне захотелось спрятаться, потому что он жестоко топил меня в собственном невыносимом чувстве вины, которым я и так захлёбывалась весь этот вечер, давилась последние несколько дней, жила два года подряд. — Какой в этом был смысл? Ни один из моих поступков так и не смог изменить твоего отношения ко мне. Вряд ли с этим справились бы три килограмма конфет.

— Что ты вообще знаешь о моём к тебе отношении, что так уверенно об этом рассуждаешь? Или все мои поступки перестали что-либо значить для тебя в тот момент, когда я испугалась стать очередной жертвой всеобщей травли, как Рита, и без раздумий пойти на то, о чём ты меня, к слову, ни разу не просил? — останавливаться на полпути стало очень опрометчивым решением, но мне нужно было высказаться немедленно, и ноги крепко упёрлись в заледеневшую землю, а рука решительно скинула с себя ладонь Иванова.

Он не стал противиться: развернулся, чтобы встать лицом к лицу со мной, сунул руки в карманы куртки, на которой явно проступали тёмные блестящие пятна крови, и недовольно поджал губы, буравя меня взглядом исподлобья, смотревшимся особенно впечатляюще вместе с постепенно опухающим глазом.

— Что, скажешь, я не права, Максим? Ты первый и единственный раз озвучил своё желание тогда, в такси, и я сразу согласилась. Но до этого ты ведь сам молчал, а я да, дура, представь себе, что не замечаю и не понимаю элементарных вещей. Так может быть, это тебе стоило найти себе более раскрепощённую, смелую и догадливую девушку и не тратить на меня своё время?

— Ты совсем рехнулась?! — выпалил он, всплеснув руками, только в голосе не звучало ни злости, ни раздражения от моего неожиданного нападения. Скорее недоумение, растерянность и искренний испуг, словно он поверил в то, что я смогу отказаться от него и смириться с тем, что обнимать, целовать, да даже доводить его будет кто-то, кроме меня.

Но внутри шевельнулось маленькое мстительное чудовище, что трепетало от счастья, когда я вернула Максиму недавно нанесённую обиду. И оно требовало сделать ему так же больно, как было мне, а лучше — во много раз больнее.

Он решительно двинулся на меня, но я успела отскочить в сторону, хотя тело повело от резкого движения. Телефон, зажатый в моей ладони с тех самых пор, как мы остановились, лёг ему в руку, заранее разблокированный, только огромным усилием воли с психу не отправившись в свободный полёт в ближайший сугроб.

— Вот, смотри, что я писала тебе до того, как ко мне привязался Романов, а ты увидел это и своей реакцией показал, что совсем мне не доверяешь!

— Я тебе доверяю, — твёрдо сказал он и тут же сгрёб меня в охапку, воспользовавшись моим секундным замешательством. Опустил телефон обратно ко мне в карман, даже не взглянув на экран, потом смахнул с моей щеки след от скатившейся слезы, которую я сама не заметила и не почувствовала из-за холода, и начал говорить медленно, тщательно подбирая слова и явно сдерживая свои эмоции: — Да, я вспылил, когда увидел тебя с ним. Ушёл покурить и попытаться успокоиться, чтобы не свернуть ему шею со злости. Я ведь знаю, что он тебе нравится. Случайно подслушал твой разговор с Колесовой ещё в начале осени.

— Это не значит… это было просто… давно, — мне взвыть хотелось от его признания, и как назло не находилось слов, чтобы объясниться и заверить его, что всё это в прошлом настолько далёком и не имеющем для меня какого-либо значения, что я и правда порой забывала, какие чувства испытывала к Романову.

Потому что и не было их, тех самых чувств. Восторженное обожание той картинки, которую он прорисовывал вплоть до мельчайших штрихов, создавая свой идеальный образ, и признание его очевидно прекрасных внешних данных — вот и всё, что двигало мной. Боже, да даже сейчас, после устроенной Романовым сцены, я не испытывала к нему и сотой части того раздражения и злости, что бурлили внутри в самом начале нашего знакомства с Максимом.

— Я всё понимаю, Поль, — Иванов явно не кривил душой, и от этого становилось ещё противнее, словно я и правда жестоко обманула его доверие и оказалась одной из тех ветреных дурочек, до последнего не способных определиться с собственными чувствами. — Это же чёртов идеальный Дима Романов, он нравится всем.

— Пусть так, и когда-то он мне нравился, — тихим и осипшим от волнения голосом я специально выделила последнее слово, желая подчеркнуть, что всё это лишь прошлое, — это вовсе не значит, что я бы бросилась к нему после нашей ссоры. И ни к кому другому… Да я четыре дня пыталась до тебя достучаться! А ты… ты…

— Да знаю я, — горько воскликнул он и прижал меня вплотную к себе, обхватив ладонью затылок и зарывшись пальцами в мои волосы, и от этого чувственного и властного движения, настолько любимого мной в той жизни, где мы были вместе, внизу живота всё стянуло горячими нитями. Мне хотелось поцеловать его кожу, прильнуть губами к тому месту на шее, где быстро-быстро пульсировала маленькая венка, но вместо этого я лишь прислонилась к нему кончиком замерзшего носа, и он вздрогнул, ощутив это ледяное прикосновение, и будто опомнился, тут же отстранившись от меня. — Пойдём. Нам стоит остыть, прежде чем снова возвращаться к этому разговору.

Максим не изменял самому себе, демонстрируя способность к анализу ситуации и принятию взвешенных и обдуманных решений, в то время как внутри меня всё вскипало от обиды, злости, отчаяния и желания немедленно броситься к нему на шею и целовать, и кусать, и зализывать собственные укусы и повторять ему, какой он дурак и какая я дура. А ведь он был прав, абсолютно прав, и сейчас ярость нам обоим застилала глаза алой пеленой, подталкивая говорить те вещи, о которых потом приходилось жалеть.

Но и молчать — невыносимо. Как идти по первому, самому хрупкому льду, слышать громкий и пронзительный треск под своими ногами, замечать воду, выплёскивающуюся из белой паутины трещин маленькими порциями, но упрямо и безрассудно продолжать движение к неминуемому падению.

— Ты сказал три килограмма? Почему именно столько? — решилась я озвучить вопрос, назойливо крутившийся в мыслях какими-то смутными предположениями, которые мне никак не удавалось связать воедино и понять, что именно в этой формулировке кажется таким знакомым.

Набрать код от двери в подъезд показалось мне непосильной задачей, и вместо этого я терпеливо ждала, когда же мама возьмёт трубку домофона, не сводя взгляда с Иванова, слегка замешкавшегося с ответом.

— Когда мы попали в медкабинет после того урока физкультуры и ты пыталась отпроситься у медсестры, сказала, что три килограмма конфет помогут тебе забыть о пережитом стрессе. Не знаю почему, но я запомнил эту фразу и потом, уже после нашего формального примирения, решил взять её за идею.

Я развернулась к нему, полна решимости хотя бы попытаться высказать свои эмоции поцелуем: лёгким и мимолётным, если ему захочется отвернуться от меня, или долгим, неторопливым, выражающим всё наболевшее за время нашей ссоры, если он захочет ответить. Но именно тогда с противным скрипом разъехались двери лифта, которым мы впервые решили воспользоваться, вместе зайдя в подъезд, а ещё до того, как мы успели выйти на площадку, настежь распахнулась и дверь в мою квартиру.

Мы с ним синхронно прислонились друг к другу плечами, стушевавшись под удивлённым взглядом моей мамы. Она осмотрела меня с ног до головы, задержавшись подольше на лице, наверняка мертвецки-бледном после недавнего обморока, потом дотошно оглядела Максима и нахмурилась, добравшись до его боевого ранения.

— Мама, это Максим, — я отмерла первой и успела подтолкнуть его в спину как раз незадолго до того, как лифт задребезжал, высказывая желание отправиться дальше по своим делам. Жаль, обстоятельства складывались так, что у меня не было возможности ехидно напомнить ему о том, что он, вообще-то, сам очень хотел познакомиться с моими родителями и даже обижался на мои осторожные уговоры повременить с этим, а теперь притих и напрягся, словно ему предстояло зайти в клетку с разъярённым львом.

Но если бы меня спросили, кто опасней: лев или моя мать в паршивом настроении — я бы искренне задумалась над ответом.

— Здравствуйте… — непривычно тихим и робким голосом отозвался Максим, переводя жалобный взгляд с меня на мою маму, проявившую больше догадливости и утешительно бросившую ему:

— Можно просто Екатерина.

— Мам, можешь обработать рану?

— Могу, — тяжко вздохнула она, не забыв быстро закатить глаза с фирменным выражением «вечно у тебя одни проблемы» на лице. Прошла вглубь квартиры и бросила через плечо: — Раздевайтесь, мойте руки и проходите на кухню.

Изначальная растерянность Иванова быстро сменилась молчаливой задумчивостью, и мне не терпелось спросить, не жалеет ли он о том, что согласился прийти. Но вместо этого я только бросила ему тихое «не переживай», когда в ванной комнате мы схватились за одно полотенце.

— Итак, что произошло? — с ходу спросила мама, рукой указав Максиму на стул прямо напротив неё, пока сама она продолжала раскладывать на столе флаконы, бинты и пластыри, воодушевлённо копошась в нашем огромном чемоданчике-аптечке. Он покорно сел на подготовленное место, но отвечать не спешил, из-за чего ей пришлось снова закатить глаза. — Меня интересует только то, в каких условиях была получена травма.

— С лестницы упал.

— Рассечение о край ступеньки?

— Мне показалось, что об лёд, который был сверху.

— Удар был именно в результате падения? — уточнила она, осторожно прикоснувшись пальцами к краю раны и разглядывая её с искренним любопытством. Он еле заметно поморщился и выдал сдавленное «угу», поглядывая в мою сторону. — С какой высоты? Голова не кружится, не болит? Не тошнит?

— А как же врачебная тайна? — неожиданно насмешливо вставил Максим и взглядом указал на меня, прислонившуюся к дверному косяку со скрещенными на груди руками и нервно покусывающую губы.

Такой дерзости я от него точно не ожидала и уже было открыла рот, мысленно выбирая, в каком именно направлении готова отправить его с такими шутками. Но мама посмотрела на меня задумчиво, кивнула и вдруг легонько улыбнулась, будто посчитала его претензию действительно забавной.

— Полина, сходи пока, переоденься, — мягко предложила она, ввергнув меня в ещё больший шок, чем прежде. Разве можно было подумать, что родная мать пойдёт на поводу у дурацкой прихоти Иванова в ущерб интересам собственной дочери?

А интересы у меня были самые что ни на есть собственнические. Мой обиженный Максим, моя вина в его разбитом лбе, а значит, и мне предстоит сводить его с ума своей заботой. Но как это делать, если меня внаглую выставляют за дверь, лишая возможности вникнуть во все подробности происшествия и узнать все нюансы его состояния?

Недовольно поджав губы, я отправила ему убийственно-укоризненный взгляд, отгоняя от себя мысли о том, что выглядит он совсем неважно: побледневшие губы, болезненный цвет лица и слипшиеся от крови волосы по краю проступающего огромного синяка. Несмотря на то, что мне пришлось уйти, успокаивала лишь уверенность в том, что моя мама точно не выпустит его, досконально не осмотрев.

Удалялась я с гордо поднятой головой и крайне оскорблённым видом, однако не успела дойти до своей комнаты, так и замерев посреди коридора, когда услышала тихий и вкрадчивый вопрос Максима:

— Вы, наверное, ненавидите меня?

— А должна бы? — в голосе мамы звучал неподдельный интерес и, на счастье, совсем не было тех ледяных ноток раздражения или презрения, которых я так опасалась, решив привести его к нам.

— Это ведь я виноват в том, что Полина тогда тайком уехала из дома. Я так сильно хотел познакомить её со своей семьёй, а на новогодние праздники как раз один из тех редких моментов, когда мы собирались все вместе. И это было… очень эгоистично с моей стороны.

— Отрадно это слышать, — заметила мама, и я уже по интонации угадываю, что она улыбается краешком губ. — Но Полина достаточно взрослая, чтобы осознавать последствия своих поступков, именно поэтому я считаю вполне справедливым то наказание, которое она понесла за свой обман.

Дальше слушать я не стала: на цыпочках прокралась к себе в комнату, аккуратно прикрыла за собой дверь, боясь любым не вовремя прозвучавшим скрипом выдать своё присутствие при разговоре, явно не предназначавшемся для моих ушей. А сердце билось ненормально быстро, и губы складывались в улыбку, и по телу расходилась приятным теплом нежность к нему, упрямому, самоуверенному и настойчивому.

У меня появилось самое главное — надежда. Не верь он в нас, не желай наладить отношения, что мы по глупости чуть окончательно не сломали, разве стал бы делать всё это?

Быстро скинув с себя форму, заляпанную грязью и каплями крови, по-видимому, успевшими попасть на одежду, пока Максим выносил меня за пределы гимназии, я поспешила вернуться на кухню, где мама уже вовсю давала рекомендации по уходу за раной, настойчиво советуя ему не упрямиться и наложить швы, чтобы не осталось заметного шрама.

Я молча наблюдала за тем, как он, отблагодарив за помощь мою маму, поспешно одевается в коридоре, намеренно стараясь не смотреть на меня. А ведь он не мог не заметить, не почувствовать на себе мой испытующий и жалобный взгляд, умолявший любым жестом, словом, мимолётным касанием, даже приподнятым вверх уголком пухлых губ дать мне подсказку, что же ждёт нас дальше.

И когда он присел, чтобы завязать шнурки на ботинках, я не удержалась и сделала робкий шаг вперёд, протянула руку и кончиками пальцев коснулась его светлых волос, по-особенному мило топорщащихся на затылке. Мягкие и шелковистые, они словно ластились под подушечками и в то же время отправляли по ним быстрые, острые, сильные импульсы, напоминавшие разряды тока.

Максим замер на мгновение, и если бы не это, я бы всерьёз решила, что он и вовсе ничего не почувствовал: спокойно закончил со своей обувью, поднялся на ноги, снова отводя от меня взгляд, и даже сам открыл входную дверь.

— Максим… — позвала я шёпотом, ощутив, как горло перехватывает болью удушающих слёз, за тонкой пеленой которых его силуэт начинал постепенно расплываться перед глазами. Но самым противным было то, что мне в действительности нечего было ему сказать.

Ни одной достаточно веской причины, чтобы вырвать из него обещание вернуться. В мою квартиру, в мою жизнь… а из мыслей и сердца его, напротив, ничем уже не прогнать, не вытравить, не выбросить.

Мне оставалось только смотреть в его широкую, напряжённую спину, загородившую собой весь дверной проём, и с первобытным ужасом и болезненным отчаянием думать о том, что это может быть конец.

— Прости, Поль, — так же тихо ответил он, не оборачиваясь, — мне нужно ещё немного времени.

========== Глава 37. Про окончательную капитуляцию. ==========

— Хороший мальчик. И что ты его от нас так долго прятала? — хмыкнула мама, выглянув в коридор и убедившись, что дверь захлопнулась именно за ушедшим Ивановым.

— Потому что дура, — тихо пробубнила я под нос и ушла к себе в комнату, отказавшись даже от столь необходимого после долгого пребывания на улице тёплого душа, которого требовали ноющие мышцы и раскрасневшаяся от холода, зудящая кожа. Потому что я боялась, что мама захочет развить эту тему или задать мне несколько вопросов о случившемся, а у меня совсем не было сил и желания говорить о чём-либо, хоть как-то связанном с событиями этого сумасшедшего вечера.

Меня словно разорвали, перемололи огромными жерновами и растёрли в порошок, а потом попытались сгрести получившуюся пыль в одну кучку и придать былую целостную форму. Нужно ли говорить, что ни черта из этого не вышло?

Единственное, чем милосерден ко мне оказался минувший день, это ощущением невыносимой усталости, благодаря которой я заснула, только коснувшись головой подушки, и впервые с нашей ссоры спокойно проспала всю ночь подряд, не просыпаясь в тревожном бреду каждые полчаса и не мучаясь сумбурными, изматывающими кошмарами. А главное — я не успела спуститься в самое сердце преисподней, куда неизменно вела кривая лесенка самобичевания.

Во вторник я встала с удивительно ясным сознанием и конкретной целью добраться до Максима, чего бы мне это ни стоило. И в гимназию спешила как никогда раньше, расстёгивала куртку прямо на ходу, чтобы не потерять ни одной секунды и тотчас же броситься в другую часть гардероба, где было закреплённое за ним место.

Увы, там меня ждало первое разочарование в виде абсолютно пустой вешалки. Зато, задумчиво слоняясь среди завешанных одеждой рядов, я внезапно врезалась в Чанухина, тоже выглядевшего крайне задумчивым.

— А Максим сегодня не придёт? — спросила я, потирая ушибленную о его плечо переносицу и чертыхаясь про себя. Давно следовало научиться смотреть перед собой, а не оглядываться по сторонам прямо на ходу.

— Не-а, — качнул головой он и только потом развернулся и внимательно посмотрел на меня, словно только в тот самый момент вообще заметил, с кем разговаривает.

— Он в порядке? — на всякий случай уточнила я, хотя ещё вчера, перед сном, коротко изложила суть произошедшего в сообщении Артёму и попросила держать меня в курсе, если что-то вдруг случится. Но и не спросить я не могла, надеясь по крупицам собрать хоть какую-то информацию о Максиме.

Однако Слава выглядел потерянным и, несколько раз быстро моргнув пушистыми ресницами, осторожно, неуверенно, расплывчато произнёс:

— Вроде бы, — и настороженно уставился на меня, явно догадываясь, что этот вопрос был задан не просто так.

Я тоже явно догадывалась, что он ещё не видел своего друга со вчерашнего вечера. И можно было предположить, что Иванов приехал и сразу лёг спать, а утром просто не успел попасться Славе на глаза, или скрывался специально, не желая отвечать на логично возникшие бы вопросы, но… Но что-то подсказывало мне, что причина совсем в другом.

Например, в том, что кто-то просто не ночевал дома.

И этот кто-то сейчас поправлял узел на своём галстуке, пытаясь прикрыть с его помощью недостающую на рубашке пуговицу, вырванную очень яростно, так, что ткань в этом месте чуть топорщилась ошмётками оставшихся ниток. И та часть рубашки, что виднелась из-под тщательно застёгнутого на все пуговицы пиджака (это у Чанухина-то, который надевал его только по праздникам и после минимум трёх подряд просьб завуча) была помята до неприличия. Точь-в-точь так же, как вещи его друга, что мне пришлось отглаживать всего пару дней назад.

Впрочем, всё это пустяки. По сравнению с тем, как ощутимо от него пахло не сигаретным дымом или даже женским парфюмом, а именно тем тёплым и уютным ароматом, что всегда так привлекал меня в комнате Марго.

— Увидимся на обеде, — мне пришлось поспешно ретироваться, чтобы скрыть от него по-детски глупый смешок, так и просящийся наружу начиная с той секунды, как на меня снизошло озарение по поводу вероятного развития вчерашних событий. На фоне ссоры с Максимом, драки с Романовым, обморока и знакомства мамы с моим потенциально-бывшим парнем мне удалось напрочь забыть об увиденном вчера, во время дискотеки.

Оставалось только сжимать кулачки и надеяться, что у Риты и Славы наконец всё станет хорошо. Чуть более определённо, постоянно, понятно, чем все предыдущие месяцы сомнений и метаний, на фоне которых их вчерашнее поведение выглядело просто феноменальным прорывом.

Продержавшись до середины первого урока, я украдкой взяла телефон и написала Иванову сообщение, на которое очень долго смотрела, прежде чем отправить, терзаемая сомнениями. У меня не было ни единого предположения, что делать, если ему снова взбредёт в голову меня игнорировать. Только отпустить ситуацию и снова послать его к чёрту, лелея очередную обиду.

≪ Как ты себя чувствуешь?

На быстрый ответ (и ответ вообще) я не особенно рассчитывала, что совсем не мешало мне сосредоточенно и безотрывно всматриваться в экран телефона, пока он обнадёживающе не мигнул подсветкой.

≫ Как человек с обычной шишкой на лбу, к которому относятся как к смертельно больному.

≫ Ты сама как, Поль?

Как я? Как человек, который умер и воскрес несколько раз подряд и от одного лишь короткого сообщения, простого вопроса может восстать из плотного пепла отчаяния и взлететь от счастья. Оказывается, достаточно лишь на секунду вернуться назад в прошлое, где мы могли непринуждённо переписываться часами напролёт, чтобы испытать такую искреннюю радость.

Пальцы сами собой набрали откровенное «я скучаю по тебе», но голос разума остановил меня прежде, чем это оказалось отправлено. Не время. И совсем не так мне хотелось сказать об этом: упираясь взглядом в испещрённую мелкими царапинками поверхность стола, вместо того чтобы смотреть в его пронзительно-голубые глаза, и сжимая в руках телефон, когда пальцы могли бы нежно касаться его тёплой, чуть шероховатой на костяшках и подушечках ладони.

≪ Нормально. Пытаюсь крепко стоять на ногах)

Увы, на этом наше общение так и закончилось, только успев начаться, а вместе с тем снова испортилось настроение, опустившись до той нулевой отметки, когда мне даже дышать казалось очень скучным и утомительным. Апатия оплетала меня тугими силками, подобно дементору высасывала все жизненные силы и покрывала мир вокруг толстым слоем серой пыли.

Мне было до того мучительно «никак», что недавнее «плохо» уже не казалось настолько ужасным. Тогда меня ломало изнутри, но после периода ненависти к себе и горьких слёз наступал момент, когда я брала себя в руки и думала-думала-думала, придумывала один за другим варианты, как исправить то, что сама же натворила. А теперь мои мышцы, мысли, чувства одревеснели, заплесневели и поросли мхом, превращая меня в бестолковую и пустую куклу со стеклянным взглядом и выражением полного безразличия на лице.

Стоило отдать должное Наташе: она терпеливо выносила мою кислую мину, ни разу не высказав недовольства, и проявляла столько воодушевления, что сполна хватало на двоих. Точнее, даже на троих, как пришлось убедиться, когда к нам перед обедом присоединилась витающая где-то в облаках Марго с лёгкой улыбкой на губах.

Было так странно смотреть на неё, счастливую и умиротворённую, впервые за долгое время спокойно смотревшую по сторонам, а не озиравшуюся, как затравленный зверёк. И от радости за неё мне и самой хотелось улыбаться, скинуть налипшую на сердце холодную плёночку меланхолии и снова поверить, что всё ещё может быть хорошо.

— Где там шляется Чанухин? — пробурчала Натка, выглядывая из-за спины одного из парней, шумной компанией столпившихся прямо перед нами. По мере того как их количество увеличивалось, наша очередь к буфету всё сдвигалась назад, но даже бойкая и самоуверенная Колесова не решалась высказать негодование, скептически оглядывая этих лбов класса восьмого-девятого, уже успевших обогнать меня в росте.

Хотя будь тут Максим, не преминул бы заметить, что большинство людей обгоняет меня в росте ещё при окончании детского сада.

А ведь не такая я и низкая, на самом-то деле. Вон, тот же Коля Остапенко, что тоже пытался под шумок прибиться к нашей компании, подобравшейся максимально близко к прилавку с едой, и оказался бесцеремонно послан Натой в конец очереди (а нечего было подлизываться к Таньке и смеяться над её шуточками), был выше меня на каких-то еле заметных пару сантиметров. И со своими одноклассницами я была наравне, по крайней мере, до очередного урока физкультуры, где приходилось снимать туфли на высоком каблуке.

Ученики всё прибывали на обед, и в помещении становилось изнурительно душно, словно кто-то решил хитроумно разогнать толпу, выкрутив отопление на максимум. Пока я расстёгивала ещё одну пуговицу на своей блузке, а Наташа закатывала на своей рукава, мерзлячка Анохина лишь неторопливо стягивала с себя пиджак.

И, как оказалось, очень хорошо, что она не сделала этого раньше.

— Рит, — тихо позвала я, озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости нет никого из адептов школьной секты слухов и сплетен. Хорошо, что мой заговорщический тон сразу привлёк её внимание и, перехватив вопросительный взгляд светлых глаз, мне не удалось сдержать хитрую улыбку. — Лучше не снимай. Блузка очень просвечивает и видно…

— Как сильно ты ударилась о чей-то рот, — пришла мне на выручку Натка, при этом бесцеремонно ткнув пальцем прямо в ключицу мгновенно смутившейся Рите. Там, под тонкой полупрозрачной тканью, ярко выделялась россыпь бордово-синих пятен, которые начинались от шеи, причудливым зигзагом спускались вниз и кокетливо прятались под очертаниями светлого кружевного белья.

— Кажется, — покачала головой я, склонившись ближе к подругам и снизив громкость своего голоса до самого минимума, — это проступает надпись «мы просто друзья».

Марго быстро вернула себе спокойствие, укоризненно посмотрела на нас, широко улыбающихся, и накинула пиджак обратно. И можно было решить, что ей всё равно, но взгляд её упрямо потянулся вниз, к носкам собственных туфель, как случалось каждый раз, когда она нервничала и пыталась это скрыть.

— Я смотрела в зеркало перед выходом, и вроде не было видно, — пожала плечами она, не став оправдываться или убеждать нас, что это ничего не значит.

Значит, ещё как значит. И все микро-шаги друг другу навстречу, постепенно совершаемые ими за последний месяц, и замаскированные под танец объятия, и кричащие о страсти следы на коже, и вырванные пуговицы. И тем более то, как медленно Слава подходил к нам, без труда просачиваясь сквозь шумную толпу, и не сводил с Марго взгляда, искрящегося предвкушением и желанием. Он остановился рядом с ней, опустил ладонь на талию — аккуратно и вполне невинно, но глаза его будто не переставая ласкали её, прикасались к каждому сантиметру тела, фанатично трогали-трогали-трогали и не могли оторваться.

Да всё это значило больше, чем любые слова банальных признаний. Больше, чем можно было описать.

Они просто стояли рядом, но на них всё равно оглядывались и смотрели с интересом. Потому что чувствовалось между ними то особенное, что невозможно не заметить и при этом не нужно выпячивать наружу.

У нас с Максимом было не так. Всё не так. Мы с ним просчитывали свои шаги и думали о мнении окружающих, только я из страха осуждения и желания сделать всё правильно, а он — из отчаянного стремления доказать всем вокруг, и в первую очередь самому себе, что вправе делать то, что захочет. Я прогибалась под правила, он хотел сломать их и презрительно швырнуть себе под ноги. А в итоге оба мы стали заложниками своих комплексов и ожесточённой борьбы со всем миром, в которой теряли свои истинные лица.

Я искренне считала, что мы шли на какие-то компромиссы ради друг друга, но на самом деле — просто замалчивали проблемы. Мы не разговаривали. Так, чтобы по-честному, без прикрас или попыток ничем не задеть другого, поэтому вся накопленная правда просто вылилась из нас в пылу прошедшей ссоры.

Высыпалась на голову щедро скопившимися претензиями и взаимными обидами, которые теперь нужно было как-то смыть с себя, а потом понять и простить друг другу.

— Итак, вчера, пока наши ответственные и обязательные дежурные отлучились на минутку покурить и больше не вернулись, — с сарказмом начала рассказывать Натка, стоило нам всем занять только освободившийся стол, — на празднике не обошлось без происшествий.

— Кто-то напился? — снисходительно уточнил Чанухин, охотно приняв из рук Колесовой очередное огромное яблоко, создание которого явно не обошлось без современных достижений генной инженерии.

— Издеваешься? Да вчера пили вообще все, кроме нас! — закатила глаза она. — Дошло до того, что у компании каких-то малолеток прямо в зале вылетела из рук и разбилась бутылка с портвейном. В зале! Заставила этих придурков всё убирать, пока учитель не пришёл, так один себе руку порезал об осколки, его я сразу отправила домой.

— Нат, это я почти никого не досматривала, — тихо отозвалась Рита и поёрзала на стуле будто от смущения, на самом деле чуть ближе придвинувшись к сидящему рядом Славе, который выслушивал пламенную речь Наташи с выражением ироничного безразличия на лице. — Вот они и протащили…

— Цыц! — шикнула на неё Натка и снова вперилась в Чанухина своим «именно ты виновен во всех этих бедах» взглядом. — А потом я обнаружила в туалете блюющую девятиклассницу. Долбанных полчаса я бегала к кулеру с водой, помогая ей прийти в чувство, а потом ещё провожала её до дома — хорошо, что живёт она неподалёку от меня и я опоздала не настолько, чтобы мои родители успели поднять тревогу.

— Очень увлекательная история, — съехидничал Слава, нагло ухмыляясь. — А от меня ты чего хочешь?

— Пфф, благодарности, конечно же! И признания моих заслуг по сохранению вашего светлого лика перед завучем.

— Шпасибо, — бросил он, как ни в чём не бывало пережёвывая яблоко.

— И извинения за сердечки.

— А это была идея Макса.

— А он не должен был сегодня прийти? — Марго посмотрела на странно замершего Чанухина, потом на уставившуюся на него Наташу и, наконец, на меня, нервно закусившую нижнюю губу от осознания того, что никто из них до сих пор не в курсе произошедшего вчера.

— Он подрался с Романовым, — тихо произнесла я, оглядываясь по сторонам, чтобы не оказаться подслушанной. Если бы вчера кто-то стал свидетелем драки, слухи бы уже вовсю ходили, а раз нет — стоило приложить максимум усилий, чтобы сохранить это в тайне и не обеспечить Иванова новыми проблемами с руководством гимназии.

— Что? — воскликнула Наташа.

— Что? — в унисон ей переспросила широко распахнувшая глаза Рита.

— Круто, — хмыкнул Слава, словно действительно обрадовавшийся этой новости. — И каков финальный счёт?

— Максим рассёк себе лоб, — неохотно ответила я, поморщившись и передёрнув плечами от неприятных воспоминаний, — а Романов… я, если честно, даже не посмотрела, что там у него.

А ведь я и правда настолько распереживалась за Иванова, что больше ничего на тот момент перед собой не видела и не слышала. И обратила бы внимание, пожалуй, только не хватай у Романова головы — и то не факт. До чего же нелепой и забавной на этом фоне выглядела ревность Максима и упоминания о моей старой симпатии к его врагу.

— Сегодня он не пришёл на занятия, — нерешительно добавила Анохина и боязливо покосилась на Славу, то ли правда отпустившему непростую ситуацию между ними и Димой, то ли просто великолепно умевшему скрывать свои чувства. И вероятность и того, и другого, была абсолютно равна.

— Надеюсь, у него что-нибудь посерьёзнее разукрашенного лица, — хмыкнул Слава, и вот тогда-то стало проще простого различить в голосе нотки злости и еле сдерживаемого раздражения.

И мне было так странно поймать себя на мысли, что я с Чанухиным полностью согласна. Мне, всегда придерживающейся стороны «переговоров» в любом конфликте, очень настороженно и пугливо относящейся к открытой демонстрации физической силы и всегда считавшей отталкивающим зрелище чьей-либо драки, теперь просто до безумия хотелось встретить Романова с синяками, царапинами и гипсом на тех самых мерзких пальцах, что вчера до боли впивались в моё плечо.

А ведь он и не делал ничего плохого никому из нас. Разве что проявил чуть больше пугающей настойчивости, чем следовало, а главное — просто оказывался рядом в моменты нашей слабости. Подбодрил меня в первый учебный день, очаровав своей харизмой, попался под руку Рите, цеплявшейся за любую возможность спровоцировать Чанухина на действия, осознанно или не очень подставлялся под вспыльчивого Максима, нарываясь на конфликт. И мы велись, как дети, принимая придуманные им правила игры.

Оставалось только восхититься хитростью Димы и тем, сколько дерьма скрывалось за приятной внешней оболочкой.

***

К тому, что на следующий день Максим придёт в гимназию, я была подготовлена. Спасибо ему за рьяное желание познакомить меня со своими братьями, потому что Артём явно проникся идеей свести нас обратно и сообщал мне о любых изменениях как в планах Максима, так и в его настроении.

Единственное, что было лишним, — просьба Тёмы хотя бы попытаться изобразить удивление и неожиданность, когда я встречу его брата. Нечего тут изображать: ступив в коридор нужного мне этажа и увидев Иванова на расстоянии примерно трёх метров от себя, я остановилась, как вкопанная, увязнув в превратившемся в болото полу, и сжала моментально вспотевшими ладошками края своего пиджака.

Дышать стало тяжело. Сначала получилось сделать глубокий вдох, но вытолкнуть из себя этот воздух никак не получалось, словно он застрял где-то в груди, встал поперёк горла, противно заполнил рот и только тогда вывалился со странным шипяще-хрипящим звуком. Потом не выходило снова вдохнуть, хотя я, правда, пыталась: открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыбка.

Над бровью у него до сих пор был тщательно приклеенный моей мамой пластырь, призванный немного стянуть края раны и минимизировать шрам, который, как она меня заверила, остался бы в любом случае. А ниже красовался огромный синяк, растёкшийся по глазу и добравшийся даже до скулы, отчего выглядел Максим воинственным, грозным и… чуть-чуть несчастным.

Первой мыслью стало тут же броситься на него и зацеловать. Второй — не броситься, а быстро подойти, и не зацеловать, а просто аккуратно прижаться к нему, чтобы ненароком не сделать больно.

Примерно в то же время он, видимо, заметил меня краем глаза (или услышал, как что-то недовольно бормотали его же одноклассники, вынужденные обходить стороной меня, по-глупому торчащую прямо среди коридора) и обернулся.

Искра, безумие, страсть и нежность. Вот что я ожидала и чувствовала внутри, думая о нашей встрече.

А в реальности он заметно смутился, встретился со мной взглядом и… кивнул.

Он. Мне. Кивнул.

Что-то резко и звонко щёлкнуло в моей голове: это опускалась на глаза пелена злости и обиды, а на огромную арену эмоций вырывался неконтролируемый и безудержный зверь по имени Ярость, готовый разнести в щепки всё и всех, кто попадётся под когтистую лапу.

«А не пойти ли тебе в задницу, Максим?» — подумалось мне, и очень сильно хотелось, чтобы именно сейчас он вдруг научился читать мысли. Или понял этот посыл, взглянув на меня, — не зря же мама всегда твердила, что у меня всё на лице написано.

Я мигом проскочила мимо него и залетела внутрь своего кабинета. Чуть не сшибла с ног Колю Остапенко, задержавшегося около первой парты, где сидела Таня, и, кажется, даже что-то заискивающе блеющего перед ней, за что схлопотал от меня брошенное с раздражением и вполголоса «баран». Колесова, уже сидевшая за нашей партой, сначала удивлённо приподняла бровь и усмехнулась, явно намереваясь пошутить что-то на этот счёт, но, всмотревшись в моё лицо, моментально сдулась.

Да, видимо, на нём действительно всё-всё написано.

— Поль, вы… встретились? — начала уточнять Наташа, говоря тихо и неторопливо, будто делала маленькие боязливые шажки по минному полю.

— Да.

— И ты…

— Зла и расстроена. И снова зла. Готова рвать и метать и вообще ненавижу весь белый свет, — оживлённо тараторила я, выгребая свои вещи из сумки и почти истерично швыряя их на стол.

— Может…

— Может и зря я так из-за этого нервничаю, но не получается у меня эту ситуацию просто отпустить.

— А…

— А что делать, я понятия не имею, — всплеснула руками я, ненароком смахнув с края увесистый учебник, с громким грохотом свалившийся на пол.

— Но…

— Но опускать руки я, конечно, не намерена, хотя с каждый чёртовым днём этого хочется всё сильнее, — подобрав учебник, я посмотрела на Натку, подперевшую ладонью подбородок и больше не пытавшуюся что-то сказать. Зато мне хотелось ещё высказаться, и если бы не присутствие целого класса вокруг нас, то вряд ли хоть что-то смогло бы остановить внезапно прорвавшуюся плотину моей откровенности.

Кстати, одноклассники поглядывали на меня с интересом. Не вписывалась злая и агрессивная Полина Романова в картинку привычного мира, где нужно было приложить огромные усилия, чтобы услышать от меня хоть один звук. И тот обычно был лишь тонким и жалобным писком.

Мой взгляд ненадолго пересёкся с прищуром Филатовой, уже принявшей боевую стойку: скрещённые на груди руки, мерзкая ухмылочка и выражение абсолютного превосходства над остальными.

— Что, Романова, плохое настроение? — протяжно пропела Таня, слегка покачиваясь из стороны в сторону, извиваясь совсем как змея, которая поднимает своё гладкое и скользкое тело вертикально над землёй.

Остановить её наступление было почти невозможно. Почти — потому что мало кто пытался, на самом-то деле. Чаще всего это хамство просто спускали на тормозах, отмалчивались или отшучивались, только разводя руками и бормоча что-то вроде «ну это же Таня, она такая». А Таня искала границы дозволенной с окружающими дерзости и, тех самых границ не находя, начинала упиваться своей вседозволенностью. Например, открыто оскорблять даже Наташу, которую раньше никто не смел трогать.

Я-то, наивная, всегда думала, что это исключительно заслуга стойкого характера Колесовой, никогда не дававшей себя в обиду. А оказалось, что так повелось ещё с тех времён, когда за её спиной стоял Ян, которого здесь необъяснимо боялись даже отпрыски тех семей, которые сами имели деньги и связи.

С Филатовой же мы взаимно раздражали друг друга с первого моего дня в гимназии. И ни к кому она не питала столь трепетной ненависти, как ко мне: ни к пухленькой Анюте, ни к сплошь покрытой прыщами Нине, ни даже к тихоне-Сёме, которого природа зачем-то создала по примеру тех слабых и не приспособленных к жизни особей, которым не суждено выжить в животном мире. Нет, все насмешки и придирки доставались непременно мне, а потом и Рите, и Наташе, решившим завести со мной дружбу.

И это пугало. Часто доводило меня до лёгкой дрожи и паники, потому что я редко могла сходу придумать что-нибудь столь же остроумное и ехидное в ответ (и вот тут Максим бы мог недоверчиво приподнять бровь и многозначительно хмыкнуть, приговаривая «ну-ну»), а срываться на банальное «отвали» имело бы смысл, если бы мой голос при этом не звучал так, словно жить мне осталось один вдох да три удара сердца.

А сейчас страшно не было. Было очень-очень плохо, и этот противный писклявый голос вызывал какую-то остро ощущаемую досаду, ведь мне не хотелось тратить свои силы и крайне нестабильные эмоции на ещё одни бессмысленные разборки. И, конечно, я злилась. На Иванова и его дурное поведение, но ничего ведь не мешало мне выплеснуть эту злость на кого угодно, правда?

— Можно? — спросила я у одноклассницы, сидевшей за соседней партой, и кивнула в сторону пустого одноразового стаканчика, принесённого от кулера. Дожидаться ответа, впрочем, не стала, и сразу взяла его в руки, подошла к Филатовой, которая так кстати выдерживала театральную паузу перед кульминацией своего спектакля, и протянула стаканчик ей. — Вот, возьми, это тебе.

— Зачем? — видно, она слегка растерялась, но презрительно искривившиеся губы всё равно спасали положение и помогали сохранить лицо.

— Сцедить яд. Ну, знаешь, как это делают со змеями. Сразу полегчает, — забирать у меня стаканчик она почему-то не спешила, и пришлось просто оставить его на столе и пожать плечами, показывая, что я сделала всё, что было в моих силах.

— Ты вообще ебанутая? — прошипела Таня мне в спину, опомнившись только в тот момент, когда я успела дойти обратно до своего места. Наверное, стоило бы вовсю насладиться её смятением и недоумением и испытать злорадное торжество, впервые одержав маленькую победу над древним злом, но не сегодня.

Сил не было. Совсем. Словно эти перемещения по кабинету были полётом шарика, который не успели вовремя завязать, и вот: он окончательно сдулся.

— Ага, — зачем-то подтвердила я и безвольно опустила голову на стол, спрятав лицо в сгибе локтя.

Чудесное начало прекрасного дня, не иначе.

***

Иванов меня избегал.

В принципе, над этой ситуацией можно было бы посмеяться, но мне она почему-то не казалась сколько-либо весёлой. Только угнетающей, печальной и вызывающей тревогу, от которой под сердцем тягостно ныло.

На переменах он не появлялся в коридорах, явно осознанно пропустил обед и даже в курилке его так и не удалось застать, хотя сама я дважды выходила туда под каким-то нелепо-оправдательным поводом и была готова засунуть куда подальше своё негативное отношение к тому, что он вообще начал курить. И чем больше времени проходило с нашей ссоры, тем больше наше с ним поведение напоминало какой-то детский сад, а сами мы — капризных малышей, не научившихся справляться с малейшими проблемами.

Встретить Максима мне не удалось, зато, в расстроенных чувствах поднимаясь по лестнице, я чуть не врезалась в Диму, остановившегося прямо посередине и явно не намеренного пропускать меня.

— Я как раз хотел тебя найти, Полина, — сказал он, заставив меня напрячься ещё сильнее и настороженно вглядываться в его лицо, ради чего пришлось сильно задрать голову вверх. В голосе его, обычно обволакивающе-бархатистом и очень приятном, сейчас звенели металлические нотки злости, а заметно опухшая переносица была тщательно замазана тональным кремом, из-под которого под ярким дневным светом, льющимся из окна, всё равно проступал синяк.

Рядом с Романовым мне было очень некомфортно. Да и страшно, что скрывать, ведь я прекрасно помнила, как он совсем не галантно хватал меня и силой удерживал, не позволяя уйти, и сейчас повторять это на бис совсем не хотелось.

— Я хотел извиниться за произошедшее на празднике. Я просто выпил лишнего, — сдержанно произнёс он явно заранее заученную фразу, но при этом лицо его так дёрнулось и скривилось, что не оставалось никаких сомнений, что ему ничуть не жаль.

— Это всё? — уточнила я, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и думая только о том, как бы скорее оказаться от него подальше. И извинения его мне были не интересны и не нужны, даже будь они действительно искренними, что уж говорить про вот этот фарс, вызывающий больше недоумение, чем желание проникнуться к нему пониманием.

И ради чего всё это? Чтобы сохранить свой образ в чужих глазах? Если да, то Дима оказался ещё более закомплексованным, чем я.

— Всё, — недовольно поморщился он и отодвинулся в сторону, открывая для меня проход, чем я не преминула тут же воспользоваться.

И забыла об этом случае минуты через две, продолжая предаваться унынию и размышлениям о том, имеет ли вообще смысл и дальше добиваться внимания Максима. Да, пусть он в своё время побегал за мной дольше, но он — не я, и между нами уже произошло слишком много, чтобы теперь играть в молчанку и прятки друг с другом.

А он произносил те слова, которые хотелось бы навсегда забыть, а потом целовал так, словно мои губы были антидотом к принятому им смертоносному яду. Отталкивал, прогонял от себя, а следом шёл искать и не давал снова сбежать. Говорил о доверии, но не позволял ни мне, ни себе быть до конца откровенными друг с другом.

Воспоминания обо всех чудесных моментах наших отношений — вот то единственное и последнее, за что я так отчаянно хваталась, чтобы не утонуть в затягивающей трясине собственной слабости. И внутренний голос повторял на взводе, что я просто не нужна ему больше, что нет смысла надеяться на чудо, что именно такой болезненный финал этой странной истории предсказуемо напрашивался с самого начала.

Но мне хотелось верить, что всё ещё возможно изменить. Если не вернуть вспять, то хотя бы заслужить абсолютную честность на прощание.

— Поль, — позвала меня Наташа, нервно дёргая за рукав футболки, пока я сосредоточенно пыталась развязать спутавшиеся на кроссовках шнурки и люто ненавидела спортивную форму, уроки физкультуры, гимназию и, заодно, и всю свою жизнь. — Прочитай.

Она сунула мне в руки телефон с уже открытой перепиской с Ритой, и я чуть не выронила его, пробежавшись по последним строчкам:

≫ Иванов написал директору заявление с отказом от места в футбольной команде.

≫ Слава ничего об этом не знал.

≫ Говорят, физрук в бешенстве.

— Может быть, вам всё же стоит как-то поговорить? — осторожно уточнила Колесова, которая тоже находилась под впечатлением от этих новостей. Мало того, что Максим не был склонен к настолько странным и импульсивно-истеричными поступкам, но и команду свою он обожал и занятия футболом всегда воспринимал по-серьёзному, а не считал обычным развлечением для тех, кому скучно после уроков.

— Чтобы поговорить, нужно обоюдное желание, — буркнула я, пытаясь скрыть от неё свои настоящие эмоции. А во главе их стоял обычный испуг за этого несносного упрямца, о котором я думала — а теперь ещё и невозможно переживала — каждую минуту, не переставая.

Но и поддержать и помочь ему никак не могла, пока он отталкивал от себя всех и решительно жал на красную кнопку саморазрушения.

То, что Евгений Валерьевич в бешенстве, мы успели прочувствовать на себе в первые же минуты занятия. Нет, он не срывался на нас по пустякам, не повышал голос и даже относительно спокойно перенёс и забытую форму, и псевдокашель, и снова забытый реферат от моих одноклассников (да-да, тот самый, чей номер мне ещё до зимних каникул нашёптывал Иванов, а потом, довольный собой, выдал на руки уже готовым — у него оставалось несколько заранее написанных ещё Артёмом).

Но лицо физрука выражало ярость. И играющие желваки, и нахмуренные брови, и поджатые тонкие губы — честно, при виде его со стороны меня невольно посещала мысль о том, что с Ивановым они неуловимо похожи.

И когда где-то у входа в зал мелькнула до боли знакомая высокая и широкоплечая фигура с взъерошенными светлыми волосами, я только несколько раз быстро моргнула, пытаясь прогнать от себя видение, и подумала, что окончательно помешалась на Максиме. Но нет, не помешалась — Евгений Валерьевич поспешно бросил нам резкое «отрабатывайте», а сам скрылся вместе с Ивановым в своём кабинете.

Крики стали слышны примерно минуты через три. Орал физрук, и голос его набирал обороты постепенно, сначала просто пульсировал небольшими толчками выкриков, следом взорвался пугающей канонадой и под конец оглушил нас иерихонской трубой. Добротные стены не позволяли разобрать, что именно он говорил, но скандал набирал обороты и разносился эхом по залу, поэтому все ученики бросили свои занятия и теперь с любопытством прислушивались и переглядывались друг с другом.

Забыв обо всём на свете, я тут же ринулась в раздевалку. Уже дёрнула вверх футболку, но нитка на вороте зацепилась за серёжку и, пока я распутывала её, успела сообразить, что вряд ли успею переодеться: слишком много времени уйдёт на то, чтобы натянуть на себя колготки и застегнуть все маленькие пуговички на блузке, да и тогда мне придётся снова влезть в туфли на красивом, но чертовски неудобном и неустойчивом высоком каблуке.

Быстро перекинув из сумки в шкафчик увесистую стопку учебников и тетрадей, я услышала, как скрипнула дверь в кабинет физрука и по коридору разнеслись глухие торопливые шаги.

Почти успела!

Только вот вылетев следом за Ивановым из раздевалки, я оказалась прямо напротив раскрасневшегося Евгения Валерьевича, который быстро смерил меня оценивающим взглядом, зацепившимся за висящую на плече сумку, и, кровожадно ухмыльнувшись, скрестил руки на груди.

— А куда это ты собралась с середины урока, Романова?

— Я… мне… просто… ну… — замялась я, поглядывая на длинный извилистый проход, ведущий в основную часть гимназии, и оценивая, есть ли у меня шанс сейчас просто сорваться и убежать от учителя, а уже потом придумать для этого достойную отмазку. Бегал он наверняка лучше, но не будет же догонять и тащить обратно нерадивую ученицу? — Мне срочно надо уйти. У меня… эти… женские проблемы! Вот только начались.

— Ой, и у тебя тоже? — ехидно усмехнулся он, кивнув головой в ту сторону, куда минутой ранее ушёл Максим. Я почувствовала, как щёки заливает краска, а внутри всё обрывается от осознания того, что наспех придуманный план провалился. Но Евгений Валерьевич только вздохнул, махнул рукой и сказал: — Ладно, иди. И передай своей проблеме, чтобы он переставал страдать хернёй.

— Спасибо! — радостно воскликнула я, немедленно разворачиваясь на пятках, чтобы успеть догнать Иванова до того, как он снова пропадёт в неизвестном направлении, но была снова остановлена окриком физрука:

— Романова!

— Ч-что?

— А если не вернёшь мне игрока, в пятницу поставлю на ворота тебя. Прямо в том костюмчике с Хэллоуина, чтобы деморализовать команду соперника. Так что постарайся…

— Хорошо, — смущённо кивнула я и побежала в сторону гимназии.

***

Максим сидел на скамейке, глядя даже не на футбольное поле, а просто себе под ноги, словно в слегка притоптанном и грязном от чужой обуви снеге можно было найти ответы на те вопросы, с которыми нам не под силу было разобраться самим. А я остановилась в нескольких шагах от него, вдохнула полной грудью, запыхавшись после бега, потому что его я всё же снова упустила и только каким-то чудом, внезапно очнувшейся интуицией, велением сердца решила прийти именно сюда.

Он не прогонял и не просил уйти — пожалуй, второе оказалось бы намного хуже. Проще вынести, понять, прочувствовать раздражённое и импульсивное «отвали», и намного больнее пропустить через себя парализующее тихое «оставь меня, пожалуйста».

И, как оказалось, принимать на себя удар яростью тоже проще. А смотреть на него, разбитого, подавленного, растерянного, становилось невыносимо с каждой следующей секундой. И воздух, ледяной и свежий, жёг и причинял боль, а снег похрустывал, отсекая каждый мой нерешительный шаг навстречу ему.

Я села около него, оставив между нами пару сантиметров расстояния, которые помогали забыть, что кто-то вообще есть рядом, если ему этого захотелось бы. Но оказалась всё равно настолько близко, что отчётливо слышала, как иногда он с силой втягивал воздух через нос, пытаясь успокоиться, и каждый такой раз сердце замирало и резко ухало вниз.

Мне казалось, что мы просидели наедине друг с другом и своим молчанием несколько часов, прежде чем я осмелела достаточно, чтобы просто повернуть голову и открыто посмотреть на его сосредоточенный профиль. Убедиться, что это он, настоящий и настолько близкий. Поймать себя на мысли, что даже вот так — уже счастлива.

— Почему ты отказался от места в команде? Это же настолько важно для тебя, — я надеялась на какую-нибудь реакцию с его стороны, но Иванов упрямо молчал, только взгляд его оторвался от собственных ног и устремился вперёд, на футбольное поле.

— Значит, не настолько, — спустя какое-то время отозвался он, пожав плечами. — Разве кто-нибудь будет сам отказываться от того, что ему по-настоящему важно и нужно?

— А кто из нас от кого отказался? — с вызовом спросила я, еле сдерживая желание схватить его лицо в ладони и силком развернуть к себе, чтобы видеть его губы, видеть выражение его уставших и потускневших глаз, будто вместе с февральским небом затянувшихся плотной серой пеленой.

— Я от тебя не отказывался…

— А я от тебя? — он дёрнулся и снова уставился себе под ноги, и я могла бы понять это молчание, могла бы засчитать его как неуверенное «да», как банальное «я не знаю» или как полное надежды «нет». Но на этот раз мне не хотелось додумывать, угадывать, строить предположения. Мне нужно было услышать его. Как есть, начистоту, пусть это будет нестерпимо больно. — Скажи мне, Максим. Ты попросил время, и я дала его тебе, и если будет нужно, дам ещё сколько угодно. Но я хочу знать, чего именно жду. Что ты хочешь решить для себя? Дойти наконец до мысли о том, что тебе всё это не нужно?

— Да. Я хотел убедить себя, что мне не нужны и не важны наши отношения. И ты — тоже.

Мою грудь сдавило болью от застрявшего внутри пронзительного крика, от непролитых слёз, от отчаяния, тупым лезвием бьющего по сердцу. Но было ещё кое-что странное в этом терпком, горьком моменте истины: сладкий привкус скорой свободы.

Я хотела освободиться от этих сводящих с ума сомнений. Получить его заветное «да» или убийственное «нет», лишь бы выбраться из тягостного, удушающего своей жарой адского пекла ожидания.

Его взгляд наконец был направлен прямо на меня, но теперь мне не хватало ни сил, ни смелости посмотреть на него, а щёку обжигало таким теплом, словно его пальцы не переставая ласкали её, не пропуская ни миллиметра светлой кожи. Такая вот фантомная нежность, которую пыталось воспроизвести моё тело, отказываясь признавать, что она утеряна навсегда.

— Полли, прости меня, — его ладонь, внезапно опустившаяся поверх моей, была такой огромной и холодной, словно немного, чуть-чуть, самую малость чужой, и от этого пугающего чувства меня внезапно начал бить озноб. А взгляд метнулся к нему в поисках опоры и защиты, которые я получала всегда, когда в этом нуждалась.

И хотела, хотела, очень сильно хотела получить сейчас, хоть в последний раз.

— Ничего у меня не получается, Поль, — Максим рывком притянул меня к себе, обнял за плечи и прислонился своим лбом к моему, и вылетавший изо рта воздух клубами пара скрывал нас друг от друга, разрывая мучительно-близкий зрительный контакт. Всё вокруг так шумело и кружилось, будто я падала в обморок, и эта последняя секунда перед тем, как всё исчезнет, длилась бесконечно. — Не получается себя в этом убедить. А я ведь считал себя рациональным и логичным. Думал, вот сейчас просто разложу всё по полочкам и сам пойму, что мне это не нужно. Раньше ведь всегда получалось, понимаешь? Убедить себя, что мне не нужна полноценная семья и нормальные, как у всех, родители, что я могу спустить на тормозах все ошибки брата, а заодно и сам сделать вид, будто ни в чём перед ним не виноват. Даже с чёртовым футболом это сработало. Пусть это всё наглая ложь самому себе, но у меня выходило обманываться и как-то жить дальше. А тут… всё бесполезно. Не получается у меня без тебя.

— Ты мне очень нужен. И важен. И дорог, — прошептала я, ощущая, как к глазам начинают подступать те слёзы, которые не успели пролиться от горя и стремились на волю теперь, от звенящего и вибрирующего за всеми внешними эмоциями чувства облегчения. — Это правда, Максим.

Я чувствовала его приятное мятное дыхание на своих губах, замёрзший кончик его носа изредка соприкасался с моим, и порывы зимнего ветра трепали и спутывали пряди моих волос, выбившиеся из низкого хвоста, и облепляли наши с ним щёки. И мне впервые не хотелось поцелуев. Не хотелось прерывать этот хрупкий, невесомый момент, в который он стал для меня ближе, чем когда-либо прежде.

Не в момент первого поцелуя и не в тот миг, когда наши обнажённые тела впервые соединились, а именно сейчас. Словно пока мы сидели друг напротив друга, наши души срастались, и это было так больно и так восхитительно приятно.

— Знаю, что и сам во многом не прав, но я так зол и обижен на тебя, Поль. Очень сильно. Но я и подумать не могу о том, чтобы обидеть тебя в ответ. А когда понимаю, что опять ляпнул что-то не то и причинил тебе боль, мне удавиться хочется.

Я взяла в руки его ладонь — ту самую, что до сих пор нерешительно и боязливо лежала поверх моей, крепко прижала её к своей щеке и опустила голову ему на колени. Беззвучно плакала, содрогаясь всем телом, утыкалась носом в сгиб его большого пальца и чувствовала, как Максим лёгким дуновением ветра перебирает мои волосы.

Наверное, стоило что-то сказать. Спросить, уточнить, договориться. Но не хотелось прерывать нашу тишину, казавшуюся самой уютной на свете.

— Не выгонишь меня за то, что я опять реву на трибунах? — попыталась пошутить я, хотя получившаяся кривая улыбочка вряд ли гармонировала с красными от слёз глазами и красным от холода носом.

— Будем считать, что с тех пор я всё же поднялся в своём уровне развития, — хмыкнул Иванов, и у него шутка тоже не удалась: на бледном лице с огромным синяком явно проступала усталость. — Чего ты хочешь, Полли?

— Хочу быть с тобой, — вылетело из меня без раздумий, словно этот ответ давно уже крутился на языке и только ждал подходящего вопроса. — Хочу быть честной и открытой, чтобы у нас не было больше недомолвок. Хочу разговаривать с тобой очень много и рассказывать даже о том, что всегда считала глупым и не важным, и чтобы ты тоже мог поделиться со мной любыми пустяками, которые задевают твоё сердце. Хочу, чтобы мы доверяли друг другу настолько, что не возникало бы необходимости напоминать об этом или постоянно доказывать. Это… слишком много и сложно, да?

— Я думаю, что это намного проще, чем кажется, — он наклонился и прижался губами к моему виску, горячим дыханием щекоча кожу и заставляя сердце биться на предельной скорости. — Знаешь, рядом с тобой мне всегда так спокойно. Это… даже описать тяжело. Что-то такое домашнее и уютное…

— Мне кажется, что я могу завернуться в тебя с головой, как в тёплое одеяло, под которым меня не сможет достать ни один монстр, живущий под кроватью, — призналась я, отчаянно шмыгая носом и прикрывая глаза от удовольствия и смущения, вызванного собственной откровенностью. А потом потёрлась щекой о его ладонь и решилась затронуть ту тему, игнорировать которую было абсолютным безумием. — Максим, я никогда тебя не стыдилась. Совсем наоборот… Я правда боюсь возможных пересудов о том, что я тебе не пара. Потому что ты… ну, откровенно говоря, достаточно известен и популярен в гимназии, а я… не привыкла выделяться. Но я правда хочу…

— Если тебе нужно ещё время, я подожду, — в голосе тут же перебившего меня Максима не было ни раздражения, ни злости, ни разочарования, которые я так боялась услышать. Но по телу побежали мурашки, а дышать стало будто тяжелее, потому что тон его звучал точь-в-точь так же, как произнесённое ещё в новогоднюю ночь «Ты точно этого хочешь?», преследовавшее меня в красочных и приятных снах.

Он не осуждал меня, понимал и принимал. Как и тогда, у меня не оставалось сомнений, что ему окажется под силу смириться с любым моим ответом, каким бы он ни был.

И именно поэтому я снова не смогла отказаться.

— Слишком несправедливо по отношению к тебе будет снова просить о подобном, — меня трясло от холода и волнения, но на губы всё равно лезла счастливая улыбка, которую совсем не хотелось от него прятать. Пусть видит, в самом деле, в какой сахарный сироп меня превращают даже самые простые и невинные его ласки. — Я и сама устала постоянно оглядываться по сторонам, боясь показать свои чувства. Предлагаю начать с самого важного — моих родителей. Какие у тебя планы на эти выходные?

Комментарий к Глава 37. Про окончательную капитуляцию.

Дорогие мои читатели!

У нас впереди последняя глава и эпилог (по размеру он не будет сильно уступать обычной главе).

Я очень благодарна вам за всю проявленную активность, за комментарии, за все плюсики в ожидании главы! Они очень стимулируют меня и показывают, что я трачу своё время не впустую!)

Итак, если у вас ещё есть какие-то вопросы или предложения - самое время их озвучить))

========== Глава 38. Про признание собственных чувств. ==========

Вообще-то, я оказалась той ещё хитрой жопкой.

Потому что мне в любом случае следовало бы убедить Иванова в эти выходные явиться на повторный осмотр к моей маме, за долгие годы работы так и не разменявшей любовь к своей профессии на хроническую усталость и коллективно-бессознательное недовольство начальством, графиком смен и зарплатой. За его рану она действительно переживала (может, отчасти, и за него самого — по моей маме вот так сходу не поймёшь) и донимала меня расспросами: как выглядит синяк, не появилось ли каких-нибудь новых жалоб, которые могли бы указывать на полученное сотрясение. Узнай мама, что Максим всё же собрался играть за команду на пятничном футбольном матче, — ей бы наверняка стало плохо от подобного безрассудства.

Нет, конечно же, я действительно хотела познакомить его со своими родителями. Не просто потому что «надо», а из искреннего и немного наивного желания, чтобы самые дорогие мне люди могли найти друг с другом общий язык.

В конце концов, папа очень любил футбол и хорошее чувство юмора. А мама… мама ценила тех, кто не принимался спорить с её безоговорочно верным и не подлежащим пересмотру мнением.

Но была у меня ещё одна идея. Безумная. Отчаянная. И очень захватывающая и будоражащая моё воображение, стоило лишь подумать о моменте её претворения в жизнь.

Хоть с Ивановым мы и обсуждали постепенное, плавное и мягкое по восприятию признание собственных отношений, я хорошо помнила главный родительский завет: чем быстрее сорвёшь пластырь — тем проще и безболезненней это будет.

Моё вчерашнее внезапное исчезновение с урока физкультуры не осталось незамеченным, и при первой же появившейся возможности Филатова начала отыгрывать свою коронную партию, распаляясь с таким воодушевлением, словно мои поступки волновали её многим больше, чем меня саму. Правда, после прозвучавшей в первом же предложении надоевшей комбинации слов Романова-Иванов-жалкое зрелище я перестала слушать и переключилась на собственные мысли, позволив Натке вступить в ожесточённую оборону.

По крайней мере Колесовой и правда нравилось участвовать в перепалках и всеми силами пытаться сбить с нашей Тани спесь — так почему бы не позволить ей это? Потому что меня совсем не прельщали перспективы погрызться с кем-либо на перемене, и единственным человеком, с кем мне действительно нравилось соревноваться в остроумии, был Максим.

Только для нас это из постоянной манеры общения превратилось в некое подобие ролевой игры, странной прелюдии, которая разгоняла по крови ударную дозу адреналина, подстёгивала азарт и накаляла напряжение между нами до того предела, что непременно следующий потом поцелуй казался взрывом атомной бомбы: он оглушал, сшибал с ног, разрывал на ошмётки и напрочь лишал рассудка.

Хотя после нашей ссоры на меня точно так же действовал вообще любой его поцелуй. И тот, что был вчера на прощание у моего подъезда, когда я зарывалась в его волосы с такой отчаянной жаждой, что наверняка причиняла ему боль, но всё равно не могла остановиться. И тот, каким мы поздоровались сегодня утром в раздевалке, дико набросившись друг на друга и свалив на пол чужие куртки. И тот быстрый и неловкий, что я приберегла для нашей следующей встречи, откладывающейся из-за его необходимости обсудить своё место в команде с директором и Евгением Валерьевичем.

Удивительно, но после нашего с Ивановым примирения я не ощущала ожидаемого прилива беззаботного счастья или приятного волнения. Мне просто было так спокойно, словно все проблемы этого мира перестали существовать и стало абсолютно точно наперёд известно, что впредь всё будет хорошо. Пусть это наверняка и был самообман, но определённо самый лучший из всех, что удавалось для себя придумать.

Прошла уже треть выделенного на обед времени, когда он наконец присоединился к нам в столовой, взъерошенный, слегка раскрасневшийся и особенно умилительно ворчливый.

И пусть останутся при своём мнении все, кто скажет, что занудство не может быть сексуальным. Я убедилась: очень даже может! И невнятное бормотание себе под нос, и морщинка между нахмурившимися бровями, и скрещённые на груди руки — всё, принадлежащее ему, вызывало во мне сладкое и тягучее желание, от силы которого хотелось вцепиться зубами в край стола.

— Ты не ответишь? — спросил Слава, указывая на настойчиво вибрирующий телефон Колесовой, который та демонстративно игнорировала, перевернув экраном вниз.

— Нет, — тут же ответила она, и в голосе сквозила явная нервозность и напряжение.

Я отвлеклась на пришедшее мне сообщение, сначала слегка насторожившись от такого совпадения, но потом, увидев в строке отправителя имя Максима, сразу расслабилась и бросила на него удивлённо-заинтересованный взгляд, прежде чем прочитать внезапное послание.

≫ Если ты продолжишь так на меня смотреть, я разложу тебя прямо на этом столе!

Торопливо спрятав телефон обратно в карман, я поёрзала на месте, поправила волосы, быстро посмотрела по сторонам, убедившись, что никто из друзей сейчас на меня не смотрит, снова поправила волосы и только тогда решилась взглянуть на Иванова. Он развалился на стуле с видом невозмутимым и самоуверенным, нагло ухмылялся и глаз с меня не сводил, наслаждаясь моими алыми от смущения щеками и улыбкой, настойчиво трогающей губы.

Мне хотелось фыркнуть, горделиво задрать нос вверх и сказать ему, что меня таким не испугаешь. Скорее наоборот — раздразнишь ещё сильнее, возьмёшь на слабо и подтолкнёшь к тем поступкам, за которые потом мне будет очень стыдно. Но сначала…

— Наташ? — на этот раз не выдержала Рита, с подозрением покосившись на трезвонивший телефон, и, словно опомнившись, Натка быстро сбросила очередной звонок.

И так ещё несколько раз подряд.

Мы все, не сговариваясь, молчали и смотрели на неё. А она — удручённо закусила губу и уставилась прямо на лежащий на столе телефон с таким затаённым страхом, будто из него, как в японских кошмарах, должна была вот-вот выползти жаждущая нашей смерти девочка-монстр.

Взвинченная до предела, она дёрнулась и почти подпрыгнула на месте от очередного звонка. А потом привычно протянула к телефону руку и всё же приняла вызов.

— Да… нет. Я не могу. Потому что у меня вообще-то ещё есть уроки на сегодня. И мозги тоже, да. Пфф, конечно же нет! Ладно, сейчас выйду, — несмотря на то, что разговаривала она очень уверенно и не стушевалась ни на мгновение, на лице её отображались сомнение и растерянность, а взгляд панически бегал по скучной поверхности стола, с лихвой выдавая внутренние переживания.

— Ты куда? — остановила я резко поднявшуюся со стула Колесову, пытавшуюся держаться бодро, несмотря на вмиг побледневшее лицо. Происходящее нравилось мне всё меньше, и внутренности сжимались от неприятного предчувствия.

— Ян приехал. Хочет поговорить, — пояснила она, передёрнув плечами и криво усмехнувшись. Чанухин тихонько присвистнул, очень эмоционально выразив общее мнение по поводу этого события: прошло уже столько времени после каникул, что все мы, включая и саму провинившуюся Наташу, перестали ждать от него каких-либо ответных действий.

Однако Ян преподнёс неожиданный и не самый приятный сюрприз, и вряд ли стоило рассчитывать на то, что спустя месяц он прилетел обратно в Россию и приехал к гимназии, чтобы просто поздороваться или перекинуться парой слов с бывшей, подставившей его девушкой.

— Ладно, пойдём, — хмыкнул Максим, тоже поднимаясь со стула, а следом за ним подорвался и кровожадно ухмыляющийся Чанухин, который, кажется, единственный взбодрился и обрадовался от того, что воздух вдруг пропитался остро-пряным запахом опасности.

— Думаешь, Ян собирается свернуть мне шею? — Натка остановилась, вцепилась пальцами в спинку своего стула и смотрела на собиравшихся парней с недоумением. В принципе, мы с Марго тоже оказались шокированы и не пытались как-либо это скрыть, успевая только следить за разворачивающимися действиями.

— Ну если так, то я точно хочу быть первым, кто это увидит.

— Ой, Иванов, а может, я не собираюсь дарить тебе такой повод для радости?

— Твоя дурость уже один нескончаемый повод для моей радости, — съязвил он и быстро подмигнул мне, ободряюще улыбнувшись. — Так что заканчивай болтать и пойдём уже.

Стоило им уйти, как мы с Анохиной, не сговариваясь, бросили недоеденный обед и выскочили следом. У больших окон в холле первого этажа уже было несколько заинтересованных разворачивающимся зрелищем учеников, и мы поспешили присоединиться к ним, молясь, чтобы все самые страшные опасения не сбылись.

Внимание привлекала в первую очередь машина, на которой приехал Ян: ярко-бирюзового цвета, вытянутая и низкая, отдалённо напоминавшая красный Мерседес матери Иванова, только визуально — ещё более дорогая и вызывающе-пафосная. Но ни его самого, ни Наташи не было видно, зато Слава и Максим стояли и спокойно переговаривались друг с другом на расстоянии пары метров от машины, немного в стороне, словно просто случайно оказались там в то же самое время.

— Это машина его матери. Видела несколько раз, как она забирала его на ней, — глухо отозвалась Марго, от волнения плотно обхватившая своими тонкими пальцами моё запястье. — Значит, родители должны быть в курсе его возвращения сюда.

— Думаешь, после всего случившегося они бы разрешили ему встретиться с Наташей?

— Сомневаюсь… А с другой стороны — разрешили же снова привести её к себе домой, хотя возможный скандал с несовершеннолетней явно подпортит карьеру отцу Яна.

— А кто его отец?

— Павел Валайтис, — я посмотрела на неё округлившимися глазами, чтобы убедиться, что точно правильно всё поняла, и получила утвердительный кивок головой.

Дополнительных пояснений не требовалось: это имя в последний год было настолько на слуху, что даже мне, не особо следящей за политикой, оказалось хорошо известно. Скандальные разоблачения коррупции среди высших чинов, ряд новых мер по обеспечению прозрачности грядущих выборов, неожиданные назначения и перестановки на самой верхушке власти — во всех громких делах теперь непременно фигурировал Павел Валайтис, бывший судья, ныне отчаянный борец за справедливость и активист во благо нашей родины, чей рейтинг среди населения рос в геометрической прогрессии, предрекая его скорый переезд из здания государственной думы через дорогу, прямиком в Кремль.

— И они позволили своему сыну такое вытворять? — ошарашенно спросила я, боясь даже предположить, что было бы, раскопай журналисты хоть какую-то часть истории с Колесовой. А её видео, отправленное его невесте, теперь воспринималось мной не иначе как попытка изощрённого суицида.

— Его очень любят. Боготворят. Ему бы, кажется, позволили вообще всё, что он бы захотел. Его мать до сих пор носится с ним, как с младенцем.

— И на что он способен, Рит? То, что я слышала о нём, рисует картину какого-то инфернального чудовища, а не подростка.

— Я сама не знаю. Мы с ним не то чтобы сильно общались… я была не того круга, — тон, которым она сказала об этом, был на удивление равнодушным, словно её действительно ничуть не волновало деление на какие-то мифические классы людей. — Но он непредсказуемый. Избалованный и ужасно эгоистичный. Даже сама Наташа много раз признавала, что вообще не понимает, что у него на уме.

— Он может сделать ей что-нибудь… плохое?

— Раньше такого точно не было. В отношениях с Наташей он всегда предпочитал насилие психологическое, тем более хорошо знал, как на неё воздействовать. Но теперь… я надеюсь, что обойдется.

Минуты текли медленно, и я отрывалась от окна только для того, чтобы снова взглянуть на часы и убедиться, что прошло всего лишь шесть минут, а отнюдь не несколько часов. К счастью, разговаривали Ян с Наташей в машине, поэтому ученики быстро расходились, не увидев ничего интересного и заслуживающего внимания в факте очередной очень крутой тачки, остановившейся у ворот гимназии. Кажется, кого-то из младшеклассников по утрам вообще привозит на Бентли личный шофёр, разодетый в костюм и фуражку на манер старых американских фильмов, так что здешний народ богатством и понтами уже не удивишь.

Тревога никак не желала отступать, и я до боли обкусывала губы и неимоверным усилием останавливала себя от желания тоже выбежать на улицу. Вряд ли я смогла бы чем-то помочь, а мешать тем более не хотелось, поэтому оставалось только гипнотизировать взглядом поочерёдно то кричащие-яркую машину, то фигуру Иванова, опрометчиво вышедшего на улицу прямо в форме, даже не накинув на себя куртку.

Пусть его рыцарство отозвалось в моей душе трепетом и чистым восторгом, однако за такое вот наплевательское отношение к своему здоровью я всё равно ему обязательно выскажу.

Наташа выскочила из машины так внезапно, что в первое мгновение мы с Марго даже не поняли, что произошло. Парни тоже: они переглянулись между собой и спокойно пошли вслед за ней ко входу в гимназию.

— Наташ? Ты как? — обеспокоенно спросила я, когда, порыскав взглядом по сторонам, Колесова наткнулась на нас и, подойдя, обессилено прислонилась плечом к стене.

— Я… — она облизала губы, потом растерянно посмотрела на приблизившихся Максима и Славу, заметно успокоившись в тот же миг, как поняла, что это всего лишь они, потом потёрла лицо ладонями, словно пыталась привести себя в чувства, прежде чем смогла продолжить: — Да нормально я. Не ожидала, что он сюда явится прямо посреди дня, долбаный мудак.

— И что он сказал? — голос Риты упал до шёпота от волнения, и она инстинктивно, неосознанно схватилась за опустившуюся на её талию ладонь Чанухина.

А Максим встал позади меня, облокотился на подоконник, будто просто выглядывал в окно, и я смогла прислониться спиной к его ледяному после улицы плечу, всё равно дающему ощущение защищённости, и, оглянувшись, поймала его успокаивающую лёгкую улыбку.

— Он сказал мне «спасибо», — скривившись от злости, выпалила Натка, — объяснил, что сам бы и пытаться не стал оспорить договорённость между родителями и друзьями семьи, а теперь свадьба сорвалась сама собой и его вернули в Москву, где можно вовсю наслаждаться прежней беззаботной жизнью.

— То есть он не собирается тебе мстить за то видео? — не веря своим ушам, уточнила Рита, округлившая от изумления глаза.

— Нет! Самая худшая месть — это факт того, что вот этими вот руками, — она злобно зыркнула глазами и покрутила перед лицом до сих пор дрожащими от волнения ладонями, — я сделала его счастливым!

***

— Я чувствую себя обманутым, — честно признался Иванов, рвано выдыхая горячий воздух мне в макушку. Его подрагивающие от долгого напряжения пальцы аккуратно поправляли мою одежду, прилипшую к влажной от выступившей испарины коже, пока сама я не могла даже толком пошевелиться, чувствуя, как ноги предательски подгибаются от слабости. Шероховатая поверхность стены неприятно царапала лоб, но была достаточно прохладной, чтобы продолжать прислоняться к ней в надежде скорее погасить внутренний пожар, вопреки всему словно разгоравшийся ещё сильнее с тех пор, как Максим отстранился.

— Почему? — шепнула я, на удивление ловко перехватив его ладони у своих бёдер и неторопливо развернувшись к нему лицом. Спина по выработанному на отлично рефлексу прижалась к стене подъезда, руки обвили его за шею, а губы — упёрлись в подбородок, чуть солоноватый на вкус.

— Ммм, кажется, я не хотел больше тайком обниматься с тобой в подъезде, — задумчиво протянул он, прихватив зубами мою нижнюю губу и потратив следующие пару минут на жадные и жаркие поцелуи, в которых мы оба, не успевшие восстановить дыхание, медленно задыхались. А когда остановился, то потёрся кончиком носа о мой висок, пытаясь успокоиться, и будоражаще-хрипловатым голосом произнёс: — И трахаться в нём тем более не входило в мои планы.

— То есть это всё-таки был экспромт? — ответом на моё насмешливое уточнение стал его укоризненный взгляд, впрочем, не очень-то вяжущийся с хитрой и довольной улыбкой на губах.

— А это был экспромт? Или ты заранее готовила план моего подъездного соблазнения?

— Я? Соблазнения? Тебе почудилось, — фыркнула я, нагло выдерживая его прямой испытующий взгляд и всеми силами изображая самое невинное выражение лица, на которое вообще была способна, отчаянно хлопая ресницами на широко распахнутых глазах.

Вообще-то да, это именно я его соблазнила. Очень неловко, неумело, торопливо и слегка неуклюже. Путалась в одежде, под которую смело лезла трясущимися от волнения руками, нервно дёргала показавшиеся бесконечными заклёпки, маленькие и большие пуговицы, молнии и тяжёлую пряжку ремня, оставившую мне неприятно саднящую царапину на ладони. Шептала что-то невразумительное и глупое между поцелуями, смотрела на него из-под полуопущенных ресниц, задерживала дыхание, осторожно касаясь пальцами удивительно бархатистой на ощупь кожи на его члене под низкий, яростный рык.

И я, как ни странно, не испытывала стыда. Только пьянящее удовольствие, тёплым мёдом растекавшееся в груди, и странное веселье от собственной шалости.

Эти эмоции перебивали собой и раздражение от прилипших ко лбу и шее мокрых от пота волос, и ноющую боль в пальцах, которыми я скребла по стене под быстрые и ритмичные толчки внутри себя, собрав под ногти ошмётки дешёвой краски, и усталость в мышцах, не привыкших к подобного рода нагрузкам, и даже лёгкий дискомфорт между ног, напоминавший о том, что прежде мы не бросались друг на друга как дикие.

— Может быть, зайдёшь ко мне? — предложила я, взъерошив его влажные волосы и оставив их забавно топорщиться острыми колючками.

— Я бы с удовольствием, Полли, — выдохнул Максим и перехватил мою ладонь, прижав к своей щеке, — но, боюсь, сейчас у нас слишком компрометирующий вид, чтобы показываться на глаза твоим родителям.

— Они вернутся с работы только часа через два с половиной, — пожала я плечами, изо всех сил прикусывая внутреннюю сторону щеки, чтобы не улыбнуться, глядя на то, как до него медленно доходит суть сказанного и вместе с тем картинно округляются от изумления ярко-голубые глаза. — Как раз успеем привести себя в нормальный вид.

— Ох, Поля, — он покачал головой и довольно прищурился, даже в вечернем сумраке плохо освещаемого подъезда заметив, как порозовели от смущения мои щёки, — куда же делась прежняя хорошая девочка?

От упоминания когда-то навязанного мне и столь надоевшего в последнее время образа тихони захотелось передёрнуть плечами и обиженно огрызнуться. Чёрт с ним, мнением общества, но мне до слёз не хотелось, чтобы он считал меня выращенным в тепличных условиях нежным цветочком, к которому и прикоснуться лишний раз страшно.

— Не знаю. Поищем её вместе? — моё пропитанное ехидством предложение вызвало у него широкую улыбку. Именно такую, от которой моё сердце каждый раз билось о грудную клетку, как запертый в банке мотылёк, а мысли склеивались в единую бесформенную массу приторной сгущёнкой восторга. И сам он словно знал об этом, поэтому использовал ямочки на своих щеках как беспроигрышное оружие против моей вредности.

Иванов быстро чмокнул меня в кончик носа, подхватил на руки, перекинул через плечо и потащил вверх по лестнице, на мой родной четвёртый этаж, при этом очень удачно придерживая мои ягодицы своими ладонями.

— Уверен, она сидит связанная где-нибудь в недрах шкафа и не догадывается, что ты здесь вытворяешь, — он цокнул языком, сопроводив это ещё и парочкой увесистых шлепков по моей попе, от которых я только сдавленно ойкнула. — Хотя знаешь, пусть там и сидит. Такая ты мне нравишься больше.

— Какая «такая»? — я покорно висела у него на плече, даже не пытаясь барахтаться или вырываться. Куда уж мне бороться с этой самоуверенной и дурной громадиной, за которой у меня успешно получается спрятаться от всего мира.

— Кардинально не прохожая на ту занудную зазнайку, за которую я тебя когда-то принял.

— К счастью, моё мнение о тебе тоже претерпело существенные изменения с момента нашего знакомства, — хмыкнула я и, заметив, как он собирается выйти на площадку, испуганно взвилась, чуть не свалившись с его плеча. — Максим, опусти!

— Да помню я, помню про твою бешеную соседку-доносчицу, — рассмеялся он, галантно пропуская меня вперёд и терпеливо ожидая, когда я справлюсь с ключом от квартиры, никак не желавшим попадать в замочную скважину. Пальцы до сих пор подрагивали, и мышцы словно окостенели, поэтому приходилось прикладывать усилия, чтобы просто пошевелить рукой.

Кое-как справившись с верхней одеждой и добравшись до ванной комнаты, я застыла напротив зеркала, разглядывая себя, и теперь ясно понимала, что именно подразумевал Максим, говоря про слишком компрометирующий вид. Можно было найти рациональное объяснение и прилипшим к влажной коже волосам, и смятой форме, и растрёпанности — но блеск в глазах выдавал меня с головой.

Это было так странно и непривычно: видеть себя такой. Незнакомой. Счастливой до одури. Излучающей тепло, маленьким солнышком вспыхивающее внутри, если он просто находится рядом.

Максим остановился за моей спиной, обнял меня за талию своими крепкими горячими руками, костяшками пальцев поглаживал сквозь блузку чуть выступающие нижние рёбра, а подбородок опустил мне на плечо, потеревшись щекой о шею. И, слегка улыбаясь, разглядывал нас в отражении с таким упоением, словно до конца не мог поверить, что всё это — реальность.

И я не могла поверить в это тоже.

— Ты не злишься на меня? — я встретилась взглядом с его небесного цвета глазами, в которых словно искрились бликами яркие солнечные лучи. И плевать, что на самом деле это наверняка лишь отблески подсветки, установленной над зеркалом. — Я наговорил столько всего, о чём теперь жалею.

— Нет, не злюсь. Я просто рада, что мы смогли преодолеть это. А ты, Максим? Ты до сих пор обижен из-за моего поступка?

Мои пальцы коснулись его виска и медленно спустились вниз, к подбородку, обведя контур выступающих скул. Чуть царапнули светлую кожу ноготками, оставив один еле заметный розовый след, коснулись уголка пухлых губ, обветренных и шероховатых на ощупь и из-за этого дарящих до странного болезненно-приятные ощущения во время поцелуев. И замерли, купаясь в горячих волнах дыхания, вырывавшегося из его приоткрытого рта.

— Я не обижен, нет. Но испытываю что-то, похожее на страх. Страх того, что ты снова испугаешься и пойдёшь на попятную в самый последний момент.

— Я никогда больше так не сделаю, — обнимающие меня руки сжались так крепко, что вместе с этими тихими словами с губ сорвалось приглушённое «ох!».

— А ещё, Полли, страх того, что ты разочаруешься, как только узнаешь меня получше.

— Я боюсь того же самого, Максим. Что ты поймёшь, как сильно я отличаюсь от образа, сложившегося в твоей фантазии. И сразу уйдёшь, — сил хватало только на то, чтобы шептать ему об этом и при этом не отводить в сторону взгляд, жадно впитывать глазами тёплое спокойствие и непоколебимую уверенность, которые выражало его лицо. Наверное, только благодаря им я набралась достаточно смелости, чтобы говорить об этом так открыто и прямо.

— Мне кажется, я уже узнал тебя достаточно, чтобы всё для себя решить, — произнёс он, улыбнувшись. И этого простого, короткого ответа оказалось достаточно, чтобы сбросить с себя часть сомнений, стальными оковами сковывающих тело.

— Я тоже узнала о тебе достаточно, Максим. Ещё с самого начала познакомилась с худшими проявлениями твоего характера. Случайно узнала то, о чём ты сам не хотел мне рассказывать, — он нахмурился, и мой указательный палец сразу же опустился на маленькую морщинку между бровями, легонько поглаживая её подушечкой по столь полюбившейся мне привычке. — Да, Наташа проговорилась о том, какую роль ты сыграл в том скандале.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Потому что для меня это не важно. Я понимаю, почему ты не стал об этом рассказывать. И поступок твой понимаю и принимаю. Ты дорог мне таким, какой есть, и это не изменится, — я легонько улыбалась, следя за тем, как кончик его носа мазнул вдоль по моей шее и губы прильнули к изгибу, прятавшемуся за оттянутым в сторону воротничком блузки.

Я откинула голову назад и прикрыла глаза от удовольствия, всей ладонью зарывшись в его мягкие, растрёпанные волосы. А потом, напротив, усилием воли заставила себя смотреть в зеркало, словно со стороны наблюдая за тем, как изредка мелькает над светлой кожей и белоснежной тканью розовый кончик языка, как пальцы не спеша расстёгивают одну за другой маленькие пуговки на моей груди, как он довольно жмурится, ласкаясь.

Каждое его движение, каждое прикосновение, каждое мельком пойманное выражение лица складывались в зрелище настолько завораживающее, что я захлёбывалась чистым восторгом.

Он стянул одну половину уже полностью расстёгнутой блузки, оголив моё плечо, и прошёлся по нему дорожкой маленьких, быстрых, мимолётных поцелуев-касаний. А потом бросил хитрый взгляд на наше с ним отражение и замер. Поднял голову, аккуратно коснулся кончиками пальцев маленьких синих пятнышек, выделявшихся на коже.

— Какой же я идиот, — покачал головой Иванов, поджав губы и тут же сникнув. И такой прелестный, наполненный нежностью момент упорхнул, как капризная и почти неуловимая птичка, заметившая присутствие чужака.

Мне же захотелось закатить глаза: Дима Романов, сам того не зная, умудрился испортить всё даже на расстоянии.

— Не ты. Это Романов так схватил меня на празднике, когда ты увидел нас вместе, — упоминание о том случае окончательно сбило весь игриво-романтический настрой, но позволить ему считать себя виноватым в чужой несдержанности я тоже не могла. Хоть и знала, как много таких же следов оставляли на мне именно его пальцы.

— Тем более идиот. Если бы сразу во всём разобрался, то знал бы, что ломать ему нужно не нос, а руки, — проворчал он, разворачивая меня к себе лицом и сразу же прижимая к своей груди.

Так мы и стояли какое-то время: вместе, рядом, наслаждаясь объятиями друг друга. Пуговицы его рубашки холодили полоску кожи, обнажившейся между краями расстёгнутой на мне блузки, и он провёл пальцами над пупком, заставив меня вздрогнуть от будоражащего ощущения покалывания, принесённого этим прикосновением.

— Ты ведь собиралась идти в душ? — его тон был мало похож на вопросительный, а руки уже уверенно стягивали с меня одежду, справляясь с ней намного быстрее, чем получилось бы у меня.

— А ты? — уточнила я, хватаясь за маленькие белые пуговки, нагретые теплом моего тела.

А если бы он прижался ко мне сейчас, то я наверняка просто расплавила их и спалила его рубашку, — настолько сильный огонь разгорался внутри.

— Сколько у нас есть времени до прихода твоих родителей?

— Два часа.

— Отлично. Я успею, — пробормотал он, покусывая и посасывая мою мочку, как сладкий леденец, пока пальцы бегали вверх-вниз вдоль позвоночника, ласково поглаживали шею и дразняще замирали чуть ниже поясницы. Я хотела бы высказать зависший на кончике языка вопрос, но именно в этот момент мой рот оказался занят поцелуем и желание разговаривать тут же пропало. — Успею объяснить тебе последнюю тему по математике, — быстро шепнул он, прервав поцелуй и тут же снова припав к моим губам. — Потому что… увидел случайно… как ты решила последнюю… самостоятельную… и не могу тебе позволить… Ай!

Он дёрнулся от внезапного укуса в нижнюю губу, но посмотрел на меня всё равно с наглой ухмылкой, и я была уверена: снова, паршивец, думает о своих логарифмах.

— Будешь много болтать — и времени на математику у нас не останется, — пригрозила я, расплываясь в коварной улыбке. И снова смело вступила в схватку с ремнём на его брюках.

***

Родители приехали на полчаса раньше ожидаемого. Только их прихода мы всё равно не услышали, да и мало что вообще могли услышать сквозь тот гул звуков, который сами и же создавали на кухне, устроив на столе настоящую вакханалию.

Максим хватался за волосы, закатывал глаза, громко и протяжно стонал и периодически показательно бился лбом об стол, когда я в очередной раз доходила до середины уравнения и досадно ошибалась в какой-то мелочи. Я психовала, дулась, повторяла «ой, всё!» и кривлялась в ответ на его шутки, так или иначе связанные с оценкой моих умственных способностей.

И вообще: сам дурак. После стресса от появления Яна и внезапно устроенного нами вечернего секс-марафона хотелось развалиться на мягкой кровати и как следует выспаться, а не пытаться понять то, что понимать мне совсем не хотелось.

Поэтому появлению в дверном проёме родителей я несказанно обрадовалась, даже прервала свою пылкую речь о том, как прекрасно мне удастся прожить всю жизнь без его дурацкой математики. А вот Максима мне стало искренне жаль: сначала он побледнел, цветом лица идеально слившись с собственной форменной рубашкой, потом его щёки и уши вспыхнули алым, и, пробормотав невразумительное «здравствуйте» и «мне уже давно пора», мигом выскочил в коридор.