Три килограмма конфет

Конечно же, это подкупало. Заставляло сердце биться на запредельной скорости, щёки — покрываться ярким румянцем, а из разума вытесняло все мысли, кроме тех, что крутились в пьяном вальсе вокруг прекрасного чувства доверия.

Доверие значило в сотни раз больше, чем влюблённость. Влюбиться можно просто так, подсев на обольстительную улыбку, купившись на однажды проявленную галантность или упав вместе в осеннюю грязь. Влюбиться вообще очень легко: достаточно зацепиться за пару-тройку жестов, которые хочется записать на видео и сутками смотреть на повторе, или же запомнить аромат, что кружит голову эфиром и одновременно прошибает насквозь, как нашатырь. Влюблённость запускается биохимическими реакциями, не поддающимися нашему контролю, вынуждая просто смириться с ней или подчиниться её власти.

А вот доверие можно только заслужить. Доказать своими поступками, подтвердить чередой подкидываемых жизнью испытаний, заработать в честном и открытом бою между желаниями и обстоятельствами.

И как-то пугающе быстро Иванов заполучил моё доверие в свою собственность. Приманил его сладким молчанием в период нашей холодной войны, пригладил шёрстку скомканными телефонными извинениями, ласково почесал за ушком, прибежав вытаскивать меня с той вечеринки и немедля сообщив всё, что узнал о Наташе. И его обезоруживающая, дезориентирующая, сражающая наповал откровенность стала тем крючком, на который я тут же попалась.

— Странно, я никогда внимания не обращал, что здесь находится больница. Почему-то всегда считал, что это огромное старое здание принадлежит какому-нибудь музею, — спустя несколько минут вдруг заговорил Максим, первым не выдержав комично затянувшейся паузы. Я старалась идти наравне с ним, но всё равно чуть отставала, не поспевая за размашистым шагом и буксуя в навалившем за последние несколько дней рыхлом снеге, так и не счищенном с тротуаров.

— Ты знаешь этот район?

— Я достаточно хорошо знаю весь центр. А в пределах бульварного кольца так вообще каждый закоулок раньше знал, но с тех пор здесь многое изменилось, — он пожал плечами и немного сбавил скорость, в очередной раз заметив, как мне приходится чуть ли не бежать вслед за ним. Улыбнулся, стоило нам снова поравняться.

И взял меня за руку.

Просто сжал мою дрогнувшую от неожиданности ладонь в свою, прохладную, совсем не по-детски большую и сильную, и уверенно повёл вслед за собой.

«Чтобы не отстала и не потерялась», — успокоила я сама себя, ведь мы лихо прошли мимо входа на ближайшую станцию метро и отправились дальше в направлении, конечная точка которого оставалась для меня загадкой. Наверное, стоило спросить, куда именно мы прогуливаемся, но с губ сорвался совсем другой вопрос:

— Ты жил здесь?

— Можно и так сказать, — рассмеялся Иванов, свободной ладонью взъерошив и без того растрёпанные на ветру светлые волосы. — Ты же знаешь, наверное, что мой брат — фотограф? — я только кивнула в ответ, всё ещё не в состоянии отвести взгляд от его макушки. Хотелось провести по ней нежно-нежно, пригладить забавно торчащие пряди, узнать, какие они на ощупь. Мне казалось, что жёсткие и колючие, как и его характер. — До того как увлечься фотографией, Тёма всегда рисовал. Карандаш и альбом буквально из рук не выпускал, постоянно делал какие-то наброски, зарисовки, причём всего подряд: то какой-нибудь резной фасад дома, то бредущие по аллее люди, то купающиеся в луже голуби. Но там, где мы живём, смотреть было не на что, поэтому при первой же возможности мы уезжали в центр и гуляли сколько могли. С третьего класса. Четыре года подряд. Знаешь, вот сейчас мне кажется очень странным, что два ребёнка днями шатались одни по огромному городу.

— Как вас вообще отпускали? — я покачала головой, даже не представляя, что бы на это сказали мои родители. Наверное, маму бы хватил инфаркт, посмей я лет в десять отойти дальше чем на километр от нашего дома. И Костя, вкусивший свободу от тотального контроля многим раньше меня, никогда бы не смог решиться на такой опрометчивый поступок.

— Никто не спрашивал, где мы ходим, а сами мы не говорили. Потом у кого-то из знакомых отца похитили ребёнка за огромный выкуп, с нами провели воспитательную беседу в стиле «не берите конфетку у незнакомых дядек и не садитесь к ним в машины». А в телефоны поставили чип с отслеживанием, не предупредив. Вот тогда-то отец увидел наши перемещения и тяги к прекрасному не оценил, запретил шляться где попало и посоветовал найти себе занятие получше. Ещё полгода мы просто оставляли телефоны дома и уезжали, куда хотели. Потом Тёма переключился на фотографию и следом уже на свои тусовки, так что здесь мы не бывали уже пару лет. Жаль, кстати, рисовал он очень красиво. У нас дома до сих пор целая полка с рисунками, теми, что сохранились после всех его гоголевских порывов.

— Я всегда завидовала людям, которые умеют хотя бы сносно рисовать.

— О, поверь мне, я тоже! В моём исполнении даже солнышко больше смахивает на пентаграмму. И когда люди сначала знакомятся с моим невероятно творческим и почти гениальным братом, а уже потом со мной, сразу интересуются, чем же я занимаюсь. Это всегда самый неудобный момент, потому что я не занимаюсь ничем. Ну так, мяч по полю гоняю.

— И ещё плачущих девчонок с трибун, — хихикнула я, очень быстро расслабившись от его спокойного, неторопливого повествования и согревающего мою ладонь прикосновения. И как его ледяные пальцы могут приносить столько тепла?

— Не обобщай. Ты такая единственная, — фыркнул Иванов, стойко перенеся мою внезапную подколку. А вот у меня от его ответа быстро-быстро забегали мурашки по коже, несмотря на полное осознание того, что это лишь милая, ничего не значащая шуточка.

— Я тоже поразительно криворукая. Настолько, что все поделки в детский сад и часть школьных творческих заданий за меня делал брат, — честным признанием я попыталась хоть как-то извиниться за свою выходку, а ещё удовлетворить внезапно столь остро возникшую потребность в ответной откровенности. Потому что он так легко рассказывал о себе, о своей жизни и семье, а для меня даже эта небольшая правда стала будто резко отщеплённым от тела лоскутом кожи. — А потом ещё и деньги за это брал.

— Зато ты хорошо пишешь.

— Что пишу? — я уставилась на него в недоумении, хлопая глазами, и тут же чуть не рухнула в ближайший сугроб, поскользнувшись на незамеченном участке обледенелого снега.

Если вспомнить, сколько уже раз за несколько месяцев нашего знакомства Максиму приходилось подхватывать меня на лету, удерживать от падения или отлеплять от своей широкой груди, то не оставалось никаких сомнений, что я не только криворукая, но и кривоногая, глухая и почти слепая. И просто непозволительно неуклюжая.

Честно, я не представляла себе, насколько серьёзные причины могли сподвигнуть его провести полдня в компании такого ходячего недоразумения.

— Просто пишешь. Насколько я могу судить по тем отрывкам сочинений, что нам периодически зачитывает на уроках мегера.

— Мегера? Марина Петровна? Учитель русского и литературы? — на каждый мой преисполненный изумлением вопрос он только размашисто кивал головой и довольно усмехался. — Не может этого быть. Она меня ненавидит.

— О, ну она вообще всех учеников ненавидит, — скорчил скорбную мину Иванов, — но твои сочинения часто ставит в пример того, как следует размышлять в нашем возрасте. Я точно знаю, потому что на её уроках у меня персональное место прямо напротив учительского стола, — ну, знаешь, по принципу держи врагов ближе друзей, — и не раз видел твоё имя на тетради, откуда она читает. Ещё с прошлого года, но тогда я не знал, кто ты. У нас сейчас вообще столько новеньких в классах, что не упомнить.

— Пример того, как стоит размышлять? Серьёзно? — нервно рассмеялась я, с трудом веря в то, что он мне рассказывал. Пожалуй, мегера была единственным учителем, от которого считалось невозможным добиться хоть слабого подобия похвалы, а уж тем более для такой посредственной ученицы, как я. — И как ты только выдержал такое? Неужели ни разу не вставил даже одного маленького саркастичного замечания?

— Ты не представляешь, как я настрадался, — он тяжко вздохнул, картинно возведя глаза к плотно-серому небу, изредка вытряхивающему из себя сухие ошмётки оставшегося снега. — Сначала записывал всё на листочке, но потом концентрация похвалы в адрес твоих способностей превысила мой порог терпения, и чуть не задохнулся от возмущения. Вот увидишь, скоро все будут обсуждать, как на уроке литературы я чуть не умер от внезапного астматического приступа.

Я смеялась неестественно, слишком наигранно и напряжённо, совсем позабыв о необходимости смотреть себе под ноги. Наблюдала за его яркой, живой мимикой: взлетающими вверх уголками чувственных пухлых губ, необъяснимо лукавым прищуром глаз, сопровождавшим улыбку, и, конечно же, ямочками, появляющимися лишь на несколько секунд, будто дразнящими моё воображение и играющими со мной в прятки. И не могла оторваться от него. Не могла избавиться от совсем неуместной, странной и пугающей мысли, что я и правда в него влюбилась.

То ли наконец свыклась с этим состоянием и приняла его, то ли увязла в чувствах ещё глубже, вместо того чтобы скинуть с себя их груз и попытаться вернуться к беззаботной жизни.

И то ощущение, что преследовало меня раньше во время наших перепалок, распирающее, разрывающее изнутри желание задеть его как можно сильнее, ударить по самому больному месту, — теперь именно оно переросло в настолько же страстное желание прикоснуться к нему, прильнуть ближе, поцеловать хотя бы разрумянившуюся на морозе щёку с двумя тёмными точками-родинками на ней.

И просто поцеловать его по-настоящему, в губы. Много, очень и очень много раз.

Меня затапливало нежностью по отношению к нему. Нежностью, неуместной в наших отношениях, вряд ли необходимой ему не только с моей стороны, а вообще — кажется, вот таким язвительно-насмешливым, крутым и популярным парням нравятся взрослые штучки, а не наивные, нерешительные порывы от неопытных романтичных особ.

Мы неторопливо брели по заснеженному городу, всё ещё держась за руки, и я боялась наступления момента, когда по какой-нибудь причине придётся отпустить его ладонь. Не знала, протянет ли он её снова и стоит ли протягивать самой? Не понимала, что мы вообще делаем. И для чего? Почему?

Вдали виднелись остроконечные красные шапочки кремлёвских башен, чуть припорошённые белым. Я уже не чувствовала кончик собственного носа, и даже любовь не помогала согреться под ошпаривающим кожу зимним ветром, порывы которого становились всё настойчивей и злее по мере приближения к Москве-реке.

— Нам срочно нужно в кино, — не терпящим возражений тоном заявил Максим, словно прочитав мои мысли о скором обморожении. И если я уже плюнула на все попытки выглядеть красиво и натянула шапку, разумно рассудив, что уложенные волосы всё равно не спасут лицо с алым от холода носом, то он наотрез отказывался накинуть хотя бы капюшон. — Потому что домой я надеялся возвращаться только часов через шесть, и за это время у меня могут закончиться все потрясающие истории о провалах моего пришибленного братца.

— Расскажешь истории о своих провалах, — довольно ухмыльнулась я, выжидающе поглядывая на него, встретившего моё предложение с непроницаемо серьёзным лицом.

— Нет таких. Я идеален во всём!

— Просто признайся, что ты о них забыл, — не отступала я, меняя ухмылку на хитрую, самодовольную улыбку, которую нагло скопировала у него же самого.

— Ну ладно, будет тебе одна прекрасная история, — грустно вздохнул Иванов, признавая своё поражение. — У нас есть старший брат, Никита, от первого брака мамы. И когда мы с Тёмой были маленькие, то очень завидовали ему, ведь к нему почти каждые выходные приезжал отец, куда-то возил, играл, даже нас с собой иногда брал или привозил какие-то плёвые подарки. Но это казалось таким необычным, потому что своего родного отца мы тогда видели в разы меньше — просто не знали ещё, что родители подали на развод. И тогда Артём как-то сдуру придумал, будто отец Никиты на самом деле нам тоже родной и скоро нас всех к себе заберёт и мы будем жить дружно и весело. Он рассказывал мне об этом с таким упоением, а мне и пяти тогда не было, и я поверил. И, конечно же, при первой возможности рассказал об этом бабушке, вот только в силу возраста не учёл один неудобный момент…

— Что это бабушка по линии родного отца?

— Ага. В общем-то, я очень поспособствовал тому, чтобы максимально ускорить бракоразводный процесс родителей и превратить его в цирковое представление с торжественным вскрытием конвертиков с тестами на отцовство, на которых после того случая настояла именно бабуля. Непонятно зачем, потому что мы оба внешне просто копии отца. Ну и… будь я тогда поумнее, сразу бы понял, что богатая фантазия брата ещё не раз принесёт мне очень большие проблемы.

Я прикусила нижнюю губу, не представляя, как у него получалось рассказывать о таких вещах с непринуждённой и вполне искренней улыбкой, ровным, спокойным голосом, в котором не звучало ни единой нотки тоски, грусти или злости. Будто всё это было обычным, нормальным, естественным: что дети в полной и обеспеченной семье могли расти с мечтами найти себе других родителей, оставались предоставлены сами себе, становились свидетелями разборок взрослых людей, вообще не считавшихся с их чувствами.

— Так, Полина, не делай такое скорбное лицо! Семья у меня, конечно, со странностями, но особенных причин страдать из-за этого я не вижу. Мы с братьями никогда ни в чём не нуждались и, по большому счёту, вообще не знали настоящих проблем и забот. И я знаю огромное количество тех, кто мечтал бы оказаться на моём месте. Да взять хоть того же Славу: когда я после уроков садился в такси и ехал домой к приготовленному домработницей ужину, он напрашивался в гости к кому-нибудь из одноклассников на весь вечер, чтобы там покормили, потому что отец не платил ни копейки, а мать в одиночку не могла их даже прокормить.

— Я, пожалуй, просто воздержусь от жалоб на своих родителей.

— Это пока тебя снова под домашний арест не посадили, — ехидно заметил он, пропуская меня внутрь небольшого здания, неприметного с виду и похожего на обычную серую коробку, резко контрастирующую с изящными малоэтажными домиками, стоящими по соседству. Не успела я опомниться и спросить, зачем нам сюда, как наткнулась взглядом на развешенные вдоль стен постеры с текущими фильмами и почувствовала идущий изнутри сладковатый запах готовящегося попкорна.

Иванов явно не преувеличивал, утверждая, что знаком здесь с каждым закоулком. Я бы никогда не догадалась, что здесь может находиться кинотеатр, однако людей внутри оказалось на удивление много. Не столько, конечно, как в ближайшем к моему дому торговом центре в субботний день, но всё равно предостаточно, учитывая странное расположение и мимолётно замеченные мной цены на билеты, превышавшие стандартные почти в три раза.

Кажется, Максима это совсем не смущало, и он как ни в чём не бывало подвёл меня к небольшому экрану со списком ближайших сеансов.

— Выбирай, — он кивнул на сменяющие друг друга названия с кратким описанием фильмов, а сам мгновенно уткнулся в телефон, набирая кому-то сообщение.

— Может быть, лучше ты? Я понятия не имею, что ты предпочитаешь смотреть…

— Мне всё равно. Я не привередливый, — отозвался он, не отрываясь от экрана телефона. Видимо, почувствовав неладное, всё же поднял на меня недоуменный взгляд, увидел выражение еле сдерживаемого смеха на моём лице и закатил глаза. — Ой, вот не надо начинать. Я действительно не привередливый, это у вас там какие-то особенные критерии к выбору того, что можно и что нельзя смотреть.

— Не у нас, а у Риты и Наташи, — поспешно исправив его, я всё же начала неторопливо пролистывать список фильмов, уже ощущая лёгкую панику от необходимости делать выбор. И почти неосознанно, больше для самой себя, продолжала ворчать под нос: — Рита предпочитает что-нибудь очень умное, чтобы над каждой деталью и каждым словом приходилось очень долго размышлять, а Наташа, напротив, максимально лёгкое и туповатое кино, чтобы не надо было думать вообще.

— А что предпочитаешь ты? — его вопрос застал врасплох, заставив испуганно вздрогнуть и поднять глаза от экрана компьютера. Иванов стоял напротив, скрестив руки на груди и смотря на меня насмешливым, пробирающе-испытующе-изучающим взглядом, будто юный натуралист, уже занёсший скальпель над распластанной перед ним лягушкой и воодушевлённый мыслью о том, что скоро сможет вовсю покопошиться у неё внутри. — Ну, кроме как подстраиваться под чужой выбор. Какие-нибудь сугубо личные предпочтения? Собственное мнение? Право голоса? Ты вообще используешь слово «хочу»?

— Мне придётся заплатить тебе за эту незапланированную психологическую консультацию? — единственным разумным выходом показалось отшутиться от его метко бьющих в цель вопросов, на которые я не могла дать вразумительные ответы.

Или, конечно же, могла. Вот только звучали бы они неутешительно и, пожалуй, слишком жалко, обнажая все мои страхи и комплексы, выполняющие роль сломанного компаса в жизненных дебрях.

— Да, тебе определённо придётся отблагодарить меня за оказанную бесценную помощь, — крайне довольный собой, Максим чуть склонил голову набок, расплываясь в плотоядной улыбке, а мне пришлось прятать собственное смущение, демонстративно опустив взгляд обратно на экран. Думать о каких-то фильмах было абсолютно невозможно под его настойчивым, совсем не скрываемым вниманием ко мне, пускающим по телу волны жара, рябь маленьких мурашек и брызги странного покалывания, ощущавшегося на стремительно согревающейся после мороза коже.

Мне очень хотелось посмотреть ему в глаза. Взглянуть в них всего на одно мгновение, на почти не ощутимые доли секунды, чтобы убедиться: там, в кристально-прозрачной толще воды, щедро расплескавшейся по его радужке, живёт что-то неизведанное, страшное и манящее сильнее, чем зов русалок. И это влечёт к нему, обманывает, дурманит сознание и стремится затянуть к себе, увлечь на самое дно, откуда больше не будет спасения.

Поэтому мои пальцы быстро перелистывали электронные страницы. Так быстро, что невозможно успеть прочитать описания хотя бы до середины, но мне было уже как-то всё равно. Я, кажется, только что утонула.

— Выбрала? — мурлыкнул он, встав рядом со мной и прижавшись вплотную к моему плечу. От жары немного закружилась голова, и мне пришлось отвлечься от экрана, чтобы поскорее стянуть с себя пуховик.

— Нет.

— А сейчас? — в голосе Иванова столько веселья, что мне хотелось то ли раздражённо рявкнуть на него, чтобы не мешал, то ли нервно рассмеяться вместе с ним.

Господи, и если меня так накрывало эмоциями лишь от пары минут его присутствия рядом, что же будет в темноте кинозала, где нам придётся провести минимум полтора часа плечом к плечу?

— Выбери сам, — не выдержав психологического насилия, я признала свой провал и отошла от компьютера под его самодовольную усмешку.

— Смотри, на ближайшие полчаса есть всего три сеанса. Фильм с пометкой ужасы и триллер сразу отбрасываем, если ты, конечно, не носишь с собой флакончик с нашатырём, — я только закатила глаза, ещё сильнее позабавив и без того излучавшего непривычно хорошее настроение Максима. Он уверенно тыкал в экран и комментировал свои действия таким деловым тоном, словно занимался не выбором фильма, а как минимум решением дел государственной важности. — Остаются мультик или остросоциальная драма. Ну же, Полина, всего лишь одно из двух. Ты справишься!

— Мне просто всё равно. Любой, — ответ вырвался из меня даже раньше, чем я успела его обдумать. Выбрать одно из двух тоже не так-то легко, как может ему показаться. А если драма скучная? А если мультик глупый? А если я ошибусь, взяв на себя ответственность за выбор, то как не грызть себя за это ещё очень долго, обдумывая все причины, подтолкнувшие меня к неправильному пути?

Удивительно, как я вообще смогла выбрать между старой и привычной влюблённостью к Романову и новой, тогда ещё не окрепшей, к Иванову. Ведь принимать решения — вообще не моя сильная сторона.

Да и в целом, нет у меня никаких сильных сторон. Я вся слабая, безвольная и податливая, как размягчившийся на солнце пластилин.

— Значит, мультик, — заключил Максим, не отводя от меня взгляд, тут же хмыкнул и укоризненно покачал головой. — Судя по выражению твоего лица, ты расстроена, а значит, мультик ты смотреть на самом деле не хочешь. Мы идём на драму. Эксперимент окончен.

Я только насупилась и поджала губы, молча плетясь вслед за ним к кассам и прикидывая, сколько у меня вообще с собой денег и хватит ли мне на что-нибудь ещё, кроме билета. Однако на мою аккуратную попытку влезть, чтобы расплатиться за себя, он смерил меня настолько уничижительно-зловещим взглядом и обиженной гримасой, что мне пришлось нахмуриться, но всё же молча отползти на безопасное расстояние, оставив все попытки сопротивления.

— Ну просто гений, миллиардер и филантроп, блин, — недовольно ворчала я, злясь на него за все эти поступки, что вынуждали ощутить себя маленьким, ни на что не способным и бестолковым ребёнком, которого то сюсюкали, то угрожали поставить в угол.

Мало того, что обманом и шантажом заставил встретиться с ним, так ещё и сейчас ловко манипулировал мной и даже не пытался это как-то скрыть.

— Ты забыла сказать «плейбой», — насмешливо шепнул мне на ухо Иванов, идущий следом и казавшийся огромным исполином, выросшим за моей спиной. И это внушало восторг, помноженный на вполне естественный страх от осознания того, насколько он больше и сильнее меня.

— Я не забыла, — ехидно возразила я, выбив из него наигранно-печальный вдох.

Забавно, но мы оказались одеты почти идентично: в тёмные джинсы и обычные серые толстовки, что в совокупности с одинаковым цветом волос и глаз делало нас очень похожими. И когда продавец, отдавая нам купленный попкорн, назвал меня сестрой Максима, тот сначала от души посмеялся, а потом как-то до обидного серьёзно произнёс «да не дай Бог». А вот мне, напротив, становилось очень тепло на душе от подобной аналогии, ведь с момента смерти брата я ещё ни разу не чувствовала себя настолько защищённой.

И поэтому неосознанно льнула к Иванову, пытаясь отхватить больше ласки и человеческого тепла, по которым так сильно изголодалась. Насладиться ощущением того, что рядом есть кто-то большой, сильный и внушающий доверие. Уверена, он сам бы хохотал до приступа боли, если бы только догадывался, какими качествами успела наградить его моя неуёмная фантазия, разраставшаяся от долгого одиночества и сумасшедшей влюблённости.

Первые минуты сеанса я даже дышать нормально не могла, ощущая приятное тепло в том месте, где наши плечи слегка соприкасались друг с другом. Еда совсем не лезла, более того — от нервов начало тошнить, и мне приходилось пить часто и маленькими глотками, забивая стоящий в горле ком страха перед своими желаниями, неуверенности в его мотивах и заранее появившейся тоски. Не стоило тешить себя мечтами о том, что это иногда, совсем чуть-чуть, самую малость напоминало свидание.

Ничего серьёзного. Ему просто необходимо было уехать из дома, так ведь?

К счастью, фильм оказался действительно интересным, и я сама не поняла, как втянулась в происходящее на экране настолько, что смогла ненадолго позабыть о своём настолько же заинтересованном спутнике. Это позволило отвлечься и унять напряжение, грозившее обернуться для меня каким-нибудь необдуманным, постыдным и непоправимым поступком. Например, просто осуществить давно терзавший меня порыв и поцеловать его. Хотя бы так же, как делал раньше он, в лоб. Хотя бы прикинувшись, что это такая шутка.

— Что же вынудило тебя скитаться большую часть выходного дня? — вскользь поинтересовалась я, пользуясь отличной возможностью скрыть интерес и лёгкое смущение за низко опущенной головой. Вообще-то, молния на куртке работала просто отлично, но возиться с ней было достаточно правдоподобным оправданием того, почему мне до сих пор не хватало смелости поднять на него взгляд.

Мы стояли у выхода из кинотеатра, внутри которого становилось по-настоящему тесно по мере того, как приближалось вечернее время. Однако у Максима оказалась ещё одна идея о том, куда нам необходимо попасть, перед тем как отправиться по домам. Озвучить это место он, конечно же, отказался, только коварно улыбнувшись в ответ на слабые попытки проявить стойкость характера и скинуть с себя роль ведомой.

— Свадьба матери.

— Что? — я оторопела настолько, что забыла обо всём и совсем невоспитанно уставилась прямо в его непроницаемо-спокойное лицо.

— А что? — непонимающе переспросил меня Иванов, отвечая взглядом честным и открытым, будто действительно искренне не понимал причин моего изумления. Вот уж кому следовало блистать в школьных спектаклях с таким врождённым актёрским талантом.

— Ты сбежал со свадьбы своей матери? — пришлось аккуратно уточнить мне, чтобы убедиться в правильности той информации, подробности которой он совсем не спешил раскрывать. Наверняка вовсю наслаждался моей реакцией.

— Не сбежал, а отказался присутствовать, сославшись на важные дела. Было бы не очень красиво, если бы после такого я просто весь день проторчал дома, не находишь? — пожал плечами Максим, открыв передо мной дверь и галантным жестом предложив выйти на улицу. — И потом, на регистрации я уже был и весь имевшийся на этот месяц запас вежливости исчерпал. Сегодня только банкет со всеми этими застольями, песнями-плясками и очень наигранными пожеланиями счастья, а я искренне ненавижу любые скопления веселящихся людей, тем более незнакомых.

После духоты переполненного кинотеатра воздух на улице казался ледяным настолько, что грудь обжигало болью с каждым вдохом. Начинало темнеть, и щедро развешенные вдоль улицы новогодние гирлянды заиграли яркими красками, вынуждая с непривычки щуриться от их ослепляющего света. Днём здесь было довольно мило: старинные домики мягкими силуэтами возвышались над белоснежными сугробами, сливаясь в единую светлую, нежно-пастельную картину, на которой не хватало только тёмного пятна лошади, запряжённой в повозку седовласым крестьянином.

Теперь город показывал совсем иную свою грань, преобразившись почти до неузнаваемости. Яркий, зовущий, почти агрессивный в своей кричаще-настойчивой иллюминации. Казалось, даже воздух стал совсем другим, более тяжёлым и насыщенным, слегка пьянящим.

— Если бы я сегодня ещё пару раз услышал настойчивые пожелания сердобольных гостей поскорее завести пару-тройку детишек, у меня бы от злости эпилептический припадок случился. Потому что неплохо было для начала пожелать уделить хоть немного внимания уже имеющимся, — раздражённо процедил Максим сквозь плотно сцепленные зубы.

Наверное, мне вообще не следовало поднимать эту тему, потому что теперь он выглядел очень злым, но ещё больше раздосадованным и как будто немного потерянным, и меня мучило то, что я никак не могла ему помочь. Не имела ни малейшего понятия, какие слова смогли бы сойти за утешение и хотелось ли ему слышать их от меня.

— И потом, братья тоже не посчитали нужным приехать, чтобы поучаствовать в этом фарсе, — словно опомнившись, уже намного веселее и спокойнее заговорил он. — Вот я подумал, с чего это должен один за всех отдуваться? Я и так самый младший, мне с детства нелегко пришлось.

— А со старшим братом вы общаетесь?

— Да, в последние годы очень много. Был даже один тяжёлый период, когда мы общались с ним больше, чем с Артёмом, хотя мне казалось, что больше, чем с Артёмом, просто невозможно, — Иванов хмыкнул и покачал головой, продолжив с тёплой улыбкой: — С Тёмой мы вообще постоянно вместе были, сколько я себя помню. Вроде как он старше, но так повелось, что это я за ним присматривал, к тому же мы хорошо ладили, да и… ну, это, наверное, вполне естественно, что мы держались вместе, потому что только друг другу и были нужны. С Никитой у нас довольно большая разница, меня он на девять лет старше, и ему с нами вообще не нравилось. Ни играть, ни присматривать в редкие моменты, когда об этом просили. И сами мы ему совсем не нравились. Ревновал сильно. Мы ему завидовали, потому что у него был отец клёвый, хоть и нищий, а он нам — потому что в редкие часы, когда наш приезжал, заваливал дорогущими подарками и щедро снабжал деньгами. До сих пор помню, как родители развелись и Никита радовался и орал, что теперь мы тоже безотцовщины. В общем, большую часть своей жизни я помню его как самого мудацкого старшего брата из всех возможных. А потом он, наверное, просто повзрослел и резко стал нормальным.

— Это, наверное, какая-то особенная традиция всех старших братьев — очень долго быть говнюками, а потом резко становиться нормальными, — грустно усмехнулась я, вспоминая наши с Костей бесконечные ссоры и пререкания, закончившиеся всего лишь за пару лет до его смерти. Примерно в тот самый день, когда я неумело утешала его после расставания с первой девушкой. — Мой тоже терроризировал меня большую часть… своей жизни.

Я пыталась прислушаться к собственным ощущениям, чтобы успеть замолчать до того, как захочется истерично зарыдать. Как ни странно, плакать мне совсем не хотелось. Напротив, появлялось чувство облегчения от самой возможности поделиться своими воспоминаниями о брате. Тем более с тем, кто наверняка поймёт меня. И с тем, с кем внезапно очень хочется поделиться чем-нибудь личным, сокровенным и ценным.

— У вас была большая разница в возрасте? — голос Максима звучал очень тихо, даже как-то несвойственно ему осторожно. Он явно боялся сказать или спросить что-нибудь не то и выглядел очень умилительно в этой несмелой попытке проявить тактичность.

— Почти пять лет. Достаточно для того, чтобы у меня не оставалось ни единого шанса хоть раз как следует дать ему сдачи. А дрались мы постоянно! Ну как дрались… скорее он меня бил, а я его потом щипала исподтишка, чтобы он ответил при родителях и получил от них взбучку. И дохлого таракана мне как-то раз на подушку подкинул, и я в отместку испортила ему все плакаты и тетради с Властелином Колец, которые он так обожал. И сама за это получила, потому что родителям пришлось покупать всё заново. Тогда мне было так обидно от этого, а сейчас почему-то смешно вспоминать.

— Властелин колец? Кажется, я догадываюсь, какое прозвище у тебя было в детстве, — искренне рассмеялся Иванов, снисходительно поглядывая сверху вниз на моё насупившееся лицо.

— Это настолько банально, что даже не смешно. Брату, кстати, тоже было не смешно, когда он в шестнадцать стал одним из самых низких парней в классе и хоббитом дразнила его уже я.

— Мы тоже с братьями постоянно дрались. И всегда из-за какой-то сущей ерунды. А доставалось в итоге почему-то именно Тёме. Не помню, чтобы он хоть раз больше полугода без очередного гипса проходил. А Никиту мы несколько раз очень не по-братски подставляли, когда тот девчонок начал в дом таскать. Вообще большое счастье, что теперь он в другой стране живёт, потому что он обещал отомстить — и, уверен, при первой же возможности сделает это даже спустя столько лет.

От вполне естественного, предсказуемого и логичного факта, что Максим таскает к себе домой девчонок, я смутилась в разы сильнее, чем в тот момент, когда впервые случайно наткнулась на порно, как раз вовсю демонстрировавшее самую суть всего процесса. Покраснели, кажется, даже кончики моих волос. Как назло, именно тогда мы зашли внутрь необходимого здания, и под ярким тёплым светом можно было вовсю любоваться алой краской смущения, щедро залившей моё бледное лицо.

— Никита, кстати, был фанатом Гарри Поттера. Каждый Новый год он пересматривал все вышедшие к тому времени фильмы, а для нас это была просто каторга, и мы изощрялись как могли, чтобы этого избежать. Прятали пульт, один раз расковыряли розетку — счастье, что нас тогда током не убило, придурков малолетних. Пока как-то незаметно сами не втянулись. От любви до ненависти… — глубокомысленно добавил Иванов, если и заметивший моё странное состояние, то, к счастью, виду не подавший. — Мы пришли.

Вынуждена признать, что у Максима вышло в который раз меня удивить. Мы оказались на небольшой смотровой площадке, на высоте всего лишь этажа четвёртого-пятого, но именно отсюда открывался вид на самый центр Москвы. Крыши, покрытые искрящимся, как бриллианты, снегом, отражающим от себя свет фонарей, игриво выглядывающие из-за них конфетные купола храма Василия Блаженного и напыщенно-золотые — храма Христа Спасителя. И большая, идеально круглая, молочная Луна на чернильном ночном бархате.

— Здесь так красиво, — выпалила я на одном дыхании, подходя ближе к краю и любуясь открывающимся панорамным видом на смутно знакомые улицы и строения. Наверное, впервые в жизни я пожалела, что так редко бывала в центре и совсем не представляла, насколько эстетически прекрасным окажется родной город после заката.

— Я сам здесь ещё не был, — признался он, подойдя следом и облокотившись локтями на перила, что позволило мне ненадолго сравняться с ним ростом. — Раньше это место было закрыто на реконструкцию. А теперь и правда… очень красиво.

Мне так хотелось, чтобы он сказал что-нибудь ещё. Даже какую-нибудь глупость, или снова пошутил, потому что возникшая между нами тишина казалась такой пугающе пустой, как необъятная пропасть, которая непременно снова возникнет, когда мы разъедемся по домам. Вокруг нас сновали люди, громко и назойливо восхищающиеся получавшимися фотографиями, снизу шуршали и гудели машины, застрявшие в традиционной зимней пробке, а из здания доносилась слабая мелодия весёлой новогодней песенки.

«Сделай же хоть что-нибудь!» — мысленно молилась я, сама не понимая кому из нас двоих адресуя этот призыв отчаяния.

— Я, кстати, до сих пор пересматриваю все фильмы о Гарри Поттере на новогодних праздниках, — смущённо сказала я, нервно теребя пальцами подкладку в кармане своей куртки, и тут же пожалела о своём порыве, поймав его задумчивый, напряжённо-уставший взгляд.

— Я тоже, — улыбнулся Максим, снова выпрямившись в полный рост и делая шаг навстречу ко мне.

И можно было только предполагать, что именно он собирался сделать, и собирался ли вообще. Потому что мне пришлось отвлечься на совсем не вовремя зазвонивший телефон, на дисплее которого крупными буквами высветилось «Мама».

И хоть меня не ругали, а очень сдержанно и почти мягко поинтересовались, когда же я вернусь домой, настроение сразу спикировало вниз и приблизилось к экстремально низкой высоте, после которой катастрофа становилась уже неминуемой.

Но я ведь с самого начала понимала, что рано или поздно этот день подойдёт к концу, я просто вернусь домой и ничего в наших с Ивановым отношениях не изменится. Хотя теперь я знала о нём немного больше, понимала немного лучше и любила немного сильнее, чем этим утром. И это было так… плохо. Как будто у меня вышло ненадолго примерить на себя ту сладкую жизнь, которой в реальности никогда не будет.

— Пойдём, я уже вызвал такси, — бросил Максим уже на ходу, снова взяв за руку и потянув на выход. А потом добавил, будто извиняясь: — Мне всё равно мимо твоего дома проезжать.

Такси подъехало сразу, не дав опомниться и осознать, что именно происходит. А похоже это было на побег, коими в последнее время грешила именно я, пугаясь силы собственных чувств, не идущих ни в какое сравнение с когда-либо испытываемыми ранее.

Мы с Ивановым сели на заднее сидение машины, одновременно став задумчивыми и зажатыми, одним незамеченным рывком вернувшись даже не ко вчерашнему своему взаимодействию, а скорее к тому, как вели себя рядом месяца полтора назад. Но мне почему-то совсем не хотелось расплакаться от обиды, как обычно случалось. Потому что этот день был волшебным, несмотря ни на что. Пожалуй, вообще самым насыщенным, странным, непредсказуемым и просто лучшим из всех, что я помнила.

Максим неуверенно протянул мне один наушник, который я без раздумий тут же взяла, не собираясь отказываться от возможности узнать, какую музыку он слушает. Погрузиться во всё, хоть как-то связанное с ним, до самого дна.

А ведь я знала, что выплыть обратно на поверхность уже не получится. И завтра, когда останусь, как и прежде, ни с чем, мне будет невыносимо больно.

Я повернулась к окну, безуспешно пытаясь выхватить очертания домов, быстро превращающихся в смазанные подсвеченные пятна. Мелодию заигравшей песни узнала сразу: кажется, ей больше лет, чем мне.

Summer has come and passed

The innocent can never last

Wake me up when September ends

Я не жалела ни о чём. Может быть, и должна была бы, и держаться от Иванова подальше — самая безопасная и безболезненная тактика, которой стоило придерживаться с самого начала. Не отвечать ему оскорблениями на том самом уроке истории, не вступать в десятки мелких перепалок, не пытаться нанести разгромный удар и одержать победу в нашей войне. Войне, отныне проигранной мной окончательно и бесповоротно.

Максим смотрел на меня пристально, в упор, не мигая, и блики уличного света отражались в его глазах завораживающе мерцающими огоньками, словно в галактике напротив стремительно падали звёзды.

И я успела загадать своё желание.

Не помню, когда и как я успела повернуться к нему лицом, но его губы, тёплые, сухие и слегка шершавые на ощупь, прижались к моим очень резко, быстро, будто столкнувшись от экстренного торможения машины, как ни в чём не бывало продолжавшей нестись по вечернему городу. Это было не похоже на поцелуй. Скорее на жест отчаяния, мгновенно осознанную ошибку, случайное недоразумение… на что угодно, кроме попытки по-настоящему меня поцеловать.

Так и не попытавшись хотя бы раскрыть плотно сомкнутые губы, он чуть отстранился, оставляя меня наедине с паникой и отчаянием от того, что мой первый поцелуй так и не стал им.

«Что же ты творишь, Максим?» — хотелось прошептать мне, до сих пор ощущая его горячее дыхание на своих губах.

Here comes the rain again

Falling from the stars

Drenched in my pain again

Becoming who we are

Прохладная ладонь нежно легла мне на шею, и большой палец легонько мазнул по щеке, прежде чем я почувствовала, как его губы снова касаются моих. Теперь они были горячие, очень горячие и настойчивые, каждым мягким движением отправляли по моим венам новую дозу восторга, от которого меня почти трясло.

As my memory rests

But never forgets what I lost

Wake me up when September ends

И тогда я подалась навстречу ему, нерешительно и боязливо отвечая на поцелуй, ухватившись ладонью за его плечо, словно могла в любой момент упасть в пропасть, которая действительно разверзлась прямо под ногами, оставив меня беспомощно барахтаться в воздухе. И единственную жизненно необходимую точку опоры мне удалось найти, только запустив пальцы в его волосы, оказавшиеся такими неожиданно мягкими на ощупь.

Комментарий к Глава 21. Про отличное музыкальное сопровождение.

Всё, что я хочу и могу сказать это просто: ну наконец-то!

========== Глава 22. Про любовные треугольники. ==========

Где-то за плотной завесой удовольствия, кружившего голову и гонявшего по телу лихорадочную дрожь, назойливо маячила противная мысль, что я всё делаю не так. Приходилось действовать больше по наитию, отдаваясь на волю инстинктов и своих желаний, потому что эмоции зашкаливали, напрочь отключая возможность анализировать происходящее и хотя бы пытаться повторить его мягкие, неторопливые движения губ.

Его пальцы до сих пор лежали на моей шее, слегка поглаживали её, будто успокаивая и подбадривая неумелые ответные поцелуи, на которые мне хватало смелости. Но страх, что вот сейчас он отстранится, рассмеётся над моей неопытностью, разочаруется, так никуда и не уходил, даже напротив, будто разрастался по мере того, как мы продолжали целоваться, и накатывал внезапным удушьем каждый раз, когда его язык еле ощутимым, лёгким и дразнящим движением касался моих губ.

Со стороны картинка выходила банальная, но романтичная: нежные и чувственные поцелуи на заднем сидении такси, несущегося по заснеженному ночному мегаполису. Играющая фоном красивая баллада, естественно подходящая к своему концу, что до последнего момента оставалось незамеченным. Музыка была самым последним, о чём я могла тогда думать. И Максим, кажется, тоже.

Поэтому, когда в наушнике вовсю заорала следующая композиция из его плейлиста, очень некстати начинавшаяся с оглушительно громких, резких нот, мы оба буквально подскочили на месте от неожиданности, вынужденно оторвавшись друг от друга.

И пока я испуганно замерла в нелепой позе и думала, что же делать дальше, о чём говорить и как объяснить свой поступок (а надо ли вообще что-то объяснять?), Иванов тихо и смачно выругался, пополнив мой словарный запас на несколько очень эффектных словечек, а следом уверенно выдернул наушник сначала из моего уха, и только потом — из своего.

Вопреки ожиданиям, стыдно совсем не было. И когда мы недоумённо уставились друг на друга, за первой секундной неловкостью и попыткой смущённо отвести взгляд последовали слабые, сдавленные смешки, сдержать которые никак не получалось. Ситуация вышла до того нелепой, что посмеяться над ней стало единственным разумным решением.

А следующим решением — может быть, не самым разумным, зато невероятно приятным — стало снова начать целоваться, потому что говорить после такого совсем не хотелось.

Мы доехали до моего дома быстро. Намного быстрее, чем от неудобного положения успела окончательно затечь шея, чем мне удалось набраться достаточно наглости, чтобы вовсю насладиться ощущением проскальзывающих под пальцами коротких и мягких волос на его затылке и чем у него хватило смелости углубить поцелуй.

— Я тебя провожу, — безапелляционно заявил Иванов, как только такси остановилось. Я даже опомниться не успела, когда он успел выскочить наружу. Но, открыв дверь со своей стороны, зацепилась за порожек и эффектно вывалилась из машины прямо ему в руки, чуть не уронив нас обоих в снег.

— Ой! Извини, я не хотела, — я смущённо бормотала, уткнувшись носом в его куртку из какой-то очень приятной, бархатистой на ощупь ткани, к тому же, насквозь пропитавшейся его уютным запахом.

— Да? А я-то надеялся, — со смешком ответил он, сжимая мою талию руками так крепко, что чувствовалось даже сквозь плотную зимнюю одежду. И уже положив ладони ему на грудь, чтобы по привычке нехотя отстраниться и сохранить безопасную дистанцию между нами, я наконец поняла: теперь в этом не было необходимости.

Можно не убегать, чтобы спрятать от него красные от смущения щёки или по-щенячьи преданный взгляд, можно больше не переживать о том, что он подумает о моих к нему чувствах. Можно привстать на цыпочки и, подрагивая всем телом в такт заходящегося от счастья сердца, боязливо и осторожно прижаться губами к его подбородку. Можно закрыть глаза и, не сдерживая свои эмоции, одним импульсивным порывом обнять его за шею, а потом задыхаться от восторга, когда его ладонь ложится на макушку и начинает нежно поглаживать меня по голове.

И всё происходит так, будто мы делали это уже миллион раз: внезапно целовались, молча обнимались под косыми лучами тусклого оранжевого фонаря у моего подъезда, не могли оторваться друг от друга долго-долго, не решаясь попрощаться. Словно не про нашу ссору придумано с десяток остроумных шуточек, не из-за его оскорблений я много раз плакала, а язвительных замечаний — неделями боялась выходить из кабинета, опасаясь встречи. Всё естественно, как если бы наши отношения были просты, ясны и подходили под любое стандартное определение, придуманное людьми.

— А я уже подумал: вдруг ты делаешь это потому, что тебе просто неудобно мне отказать? — задумчиво пробормотал Максим, щекоча горячим дыханием моё ухо. Надо признать, что момент он выбрал вполне удачный, ведь сквозь сладкую пелену, затянувшую мой разум дурманящей дымкой, мне оказалось невероятно сложно добраться до смысла сказанного.

— Ты совсем дурак? — обиженно спросила я, пытаясь отшатнуться от него, как от прокажённого. И наверняка получилось бы, не вцепись он в меня с такой силой, что стало больно.

— Дурак, — он согласно закивал головой, улыбаясь смущённо и ловя мой взгляд, упрямо направленный куда угодно, кроме как на его наглое лицо.

Увы, его талант портить даже самый потрясающий момент всего парой слов никуда не испарился. Более того, теперь было в десятки раз обиднее, чем во времена наших стычек, когда я каждое мгновение напряжённо ожидала какого-нибудь внезапного болезненного выпада в свою сторону и готовилась при необходимости нанести ответный удар.

— Полин, ну извини, — его нос уткнулся мне в шею и несколько раз легонько скользнул кончиком вверх-вниз, вынудив меня сжаться, тихо пискнуть и попытаться вырваться с удвоенной силой.

— Я щекотки боюсь, — пришлось признаться мне, издав ещё несколько звуков, напоминавших то ли жалобный скулёж, то ли завывания умирающего животного. Иванов громко хмыкнул, наверняка еле сдержавшись от очередного саркастичного замечания, склонился ко мне резко и быстро — так, что на секунду сердце ушло в пятки от страха — и оставил на шее пылающий ожог, по очертаниям идеально совпадавший с его губами. А потом всё же разжал объятия и как ни в чём не бывало пошёл в сторону подъезда, словно не замечая моего недовольно-изумлённого взгляда.

— Ты так обиделась, что останешься ночевать на улице? — невинно поинтересовался он, подпирая плечом стену прямо возле домофона.

— Просто боюсь подпускать тебя к своей квартире, — мне пришлось всё же подойти к нему, на ходу выискивая в глубине сумки увесистую связку ключей. — Мало ли, что ещё из моих вещей ты решишь украсть?

— Ничего я не крал. Твоя куртка была у охранника, и если бы ты у него спросила, он бы сразу же её отдал.

За мгновение до его чистосердечного признания я успела приложить к домофону магнитный ключ, поэтому буравила Максима возмущённым взглядом в сопровождении противного и настойчивого писка. Про дверь я напрочь забыла, пока он сам, самодовольно ухмыльнувшись, не дёрнул ручку на себя, жестом предлагая мне пройти внутрь.

Или я наивна и доверчива, как маленький ребёнок, или он по-настоящему искусный и талантливый лжец. И при правильности любого из этих вариантов меня пугало то, насколько легко ему будет обвести меня вокруг пальца, заставить поверить не только в слова, но и в чувства, которых может вовсе не существовать. Сколько вообще правды в том, что происходит между нами сейчас?

Как бы мне ни хотелось выбросить из головы предложение помощи от Димы, оно всё равно прорывалось и назойливо крутилось в мыслях. Как много ещё я не знаю о Максиме?

— И как же она оказалась у охранника? — уточнила я, пытаясь сохранять видимость спокойствия и хладнокровия, которыми никогда на самом деле не владела.

— Я ему отдал и попросил подержать недолго у себя. Если бы кто-то спросил про неё, он бы отдал, а так дождался бы, пока я за ней приду. Такая у нас была договорённость.

— Договорённость с охранником? Ты владеешь врождённым даром убеждения или способностью к гипнозу? — если бы скепсис можно было разливать по бутылкам, как креплёное вино, то моего бы набралось на парочку бочек, не меньше. Проще приручить дикого волка, чем договориться о чём-то с тем вечно хмурым и всем недовольным дядькой, что дежурил около гардероба.

— Я владею деньгами, которые действуют намного эффективнее любого гипноза. Ты ведь сама говорила, что мне привычно покупать чьё-нибудь расположение, — Иванов ухмыльнулся, заметив, как я быстро сникла, прикусила губу и потупила взгляд. И правда ведь говорила. Мы вообще успели наговорить друг другу столько дерьма, что страшно было вспоминать. — Какой этаж у тебя?

— Четвёртый, — я взглянула на маленький экран над кабиной лифта, на котором светилась цифра девятнадцать, и тут же добавила: — Наверное, лучше по лестнице.

Почему-то мне не хотелось просто стоять и ждать ни секунды. Проще было идти, вынужденно двигаться, лишь бы максимально отвлечься от волнения, потому что вечер заканчивался совсем неправильно, просто отвратительно в сравнении с тем, как всё было каких-то минут пятнадцать назад. Не покидало ощущение, что это я всё снова испортила, не сумев вовремя обуздать свой гонор и утихомирить страхи, постоянно подталкивающие к опрометчивым поступкам и неадекватным реакциям.

Лестницы были изолированы от основной части подъезда, поэтому каждый наш шаг отдавался громким эхо, резво скачущим вверх по ступенькам и терявшимся где-то на уровне десятого этажа. Максим шёл прямо за мной, и мне казалось, что его взгляд должен бы уже выжечь в моём затылке огромную рану, подкрасив волосы багровым. Становилось жарко и душно, пришлось расстегнуть куртку и быстро оттянуть в сторону ворот толстовки, внезапно ставшей очень тесной и неудобной, слишком плотно обхватывающей шею.

Мы поднялись уже до третьего этажа, когда его ладонь коснулась локтя, останавливая меня.

— Всё ещё обижаешься? — очень серьёзно спросил Иванов, заглядывая мне прямо в глаза. Словно был уверен, что именно в них сможет увидеть истину, распознать ложь, рассмотреть что-то такое, о чём я не хотела, не могла, не собиралась говорить вслух.

Может быть, он был прав?

— Нет, — я покачала головой и, нервно облизнув губы, зачем-то добавила: — А ты?

— Ох, Полина, — укоризненно протянул он, расплываясь в довольно-хищной улыбке, достойной охотника, только что заманившего долгожданную добычу в капкан. Примерно так всё и получалось: за моей спиной была стена, а Максим стоял прямо напротив, пока не сократил остававшееся между нами расстояние всего лишь в один шаг.

Я не сопротивлялась, когда его руки снова обвили талию, на этот раз уже под вовремя расстёгнутой курткой, отчего прикосновения ощущались более горячими, волнующими и интимными. Не стушевалась, когда он склонился к моему лицу и поцеловал совсем иначе, чем в машине, сразу настойчиво и властно, агрессивно прихватил зубами нижнюю губу. Не дёрнулась от страха и не попыталась отстраниться, когда лопатки оказались жёстко вдавлены в стену, к которой он плотно прижимал меня своим телом.

Нет, напротив, я пылко обхватила его плечи руками, жалея о том, что на нём слишком много одежды и невольно вспоминая, какими крепкими показались его руки под одной лишь рубашкой; снова привстала на цыпочки, насколько возможно помогая компенсировать нашу разницу в росте. Податливо приоткрыла рот навстречу его губам и, почувствовав, как влажный язык проскользнул внутрь, тихо застонала.

Кажется, Максим слегка ошибся. Хорошие девочки так себя не ведут.

От его близости я просто с ума сходила. Судорожно хваталась за его шею, ерошила пальцами его волосы, осуществляя самую странную мечту последних нескольких недель, пыталась обнять и притянуть ещё ближе к себе, хотя это было почти невозможным. Он и так вжимался в меня так сильно, что не получилось бы даже вдохнуть полной грудью, но вместо вполне ожидаемого страха я чувствовала только возбуждение, тугим узлом скрутившее низ живота и вынуждавшее со всей силы сжимать бёдра, чтобы унять болезненно-ноющее ощущение между ног.

С непривычки терпеть это становилось почти невыносимо. Стоило ему лишь на мгновение сжать в кулак волосы, разметавшиеся по шее, или слегка прикусить мои губы, прежде чем наши языки снова соприкоснутся, как внизу всё пульсировало и сжималось от неудовлетворённого желания. Но отказаться от всего и оторваться от него я просто физически не могла, ощущая себя совсем как блуждавший в пустыне путник, нашедший живительный оазис.

Мне бы хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда. Но в тот же момент, когда Максим начал понемногу отстраняться, выпустив меня из надёжного плена своих рук и сменив страстные поцелуи на быстрые, мимолётные прикосновения губами к уголкам моих губ, мне захотелось благодарить его снова и снова. Потому что сама бы я скорее умерла, чем решилась прервать эту сладкую пытку.

— Давай встретимся завтра? — его голос был совсем не такой, как обычно. Он низкий, немного осипший, пробирал до мурашек, и я с уверенностью могла сказать, что теперь именно так будут звучать все мои сексуальные фантазии и эротические сны.

Вопреки всем ожиданиям, возбуждение и не думало никуда пропадать, облегчение не наступало, хотя мы уже вообще не касались друг друга.

— Я… надеюсь, что получится, — почему-то ответила ему шёпотом, до сих пор не сумев восстановить сбившееся дыхание. Меня подрывало послать весь мир к чертям и согласиться на все его предложения, но в кои-то веки голос разума смог пробиться через все эмоции и напомнить об обязательствах, которые следует выполнить. — На самом деле я смогу вырваться на час, максимум два. Если я не нагоню материал по математике и не вытяну нормальную оценку, боюсь, на каникулах меня будет ждать что-то значительно хуже домашнего ареста.

— Спасибо, что тебе не нужно нагонять что-нибудь из вашей гуманитарной ерунды, — он довольно улыбнулся и возвёл глаза к потолку, изображая мольбу. — По математике я сам всё тебе объясню, обещаю. Это будет самое полезное свидание в твоей жизни!

«А ещё первое свидание в моей жизни», — тут же пронеслось у меня в голове.

«Или, всё же, уже второе», — пришлось исправить саму себя, когда губы Максима снова коснулись моих.

***

Рассчитывать на успех не приходилось, и я заочно смирилась с мыслью о том, что встречу с Максимом всё же придётся перенести на какой-нибудь другой день. Если он сам, конечно же, захочет, а в этом у меня всё равно оставались сомнения, грызущие изнутри огромным прожорливым червяком, нерасторопно барахтающимся в животе каждый раз, когда я вспоминала все события субботнего вечера. Поверить в то, что моя жизнь могла так резко измениться и — о Боги! — именно в лучшую сторону, просто не получалось. Мне бы пришлось картинно щипать себя за руку, чтобы убедиться, что это был не очередной красочный сон, если бы мои набухшие, обкусанные, чуть саднящие после поцелуев губы не стали ежесекундным напоминанием о реальности произошедшего.

Внезапным спасением стало мамино обучение по воскресеньям, о котором я бы и не вспомнила сама, не услышав обсуждения родителей за завтраком. И судя по тому, что у мамы сегодня был назначен зачёт, у меня появлялась возможность около трёх часов посвятить математике. Точнее, человеку, знающему математику гораздо лучше меня.

Мы встретились в кафе неподалёку от моего дома (специально, чтобы у меня была возможность очень быстро вернуться в случае экстренной необходимости) и, взяв по кружке кофе, пытались систематизировать мои знания и вычислить пробелы. Получалось, увы, что у меня скорее обнаруживались редкие проблески знаний среди огромного пробела величиной примерно с треть учебника.

Иванов держался стойко, говорил спокойно и воздерживался от шуток в мой адрес, наверняка задействовав для этого всю имевшуюся выдержку. Наверное, он объяснял всё действительно очень хорошо, но я не могла заставить себя слушать, расплываясь от ощущения счастья, граничившего с эйфорией и помутнением рассудка. Сосредоточиться более чем на трёх словах подряд не выходило: я начинала заглядываться на его губы и думать о том, как близко мы сидим, вплотную прислонившись друг к другу.

— Полина, ты хоть что-нибудь услышала? — спросил Максим, вовсю забавлявшийся моей растерянностью. Каждый раз, как он отрывался от тетради, где быстро и наверняка правильно решал уравнение, параллельно объясняя мне, что к чему, мне приходилось воровато переводить взгляд с его лица на ровный ряд цифр, изображая увлечённость математикой.

— Как минимум вопрос, который ты только что мне задал, — ответила я, разглядывая уютную обстановку кафе. Время близилось к полудню, и посетители только начинали подтягиваться, и пока что можно было вдоволь насладиться возможностью побыть наедине. Именно эти мысли никак не давали мне покоя и не способствовали успешному освоению материала.

— Хотя бы честно, — он рассмеялся и притянул меня ближе к себе, одной рукой обняв за талию. Потерся кончиком носа о висок, несколько раз легонько коснулся губами щеки и только потом неторопливо поцеловал.

Я чувствовала себя счастливой. Это ощущение поразительного спокойствия и в то же время восторга окутывало тело тёплой дымкой, уютной и мягкой, словно меня заботливо обернули в плед, укрыв от промозглой погоды. Мне казалось, что ещё несколько минут этого состояния, ещё пару ласковых прикосновений, ещё хотя бы один поцелуй, — и я начну сиять и светиться, как лампочка огромной мощности.

А вот Иванов оставался невозмутимым и умиротворённым. Если мне приходилось прикладывать усилия, чтобы как-то сдерживать эмоции, выкручивающие кости, пробегавшие по нервным окончаниям с такой же скоростью и силой, как болевые импульсы, то он выглядел скорее как человек под анестезией. Я повторяла себе, что, в отличие от меня, для него это всё не ново и, возможно, даже привычно и обыденно, что парни вообще более сдержанные в проявлении своих чувств, да и волнение — ничуть не показатель наличия или отсутствия тех самых чувств. Я убеждала себя, что он и не обязан испытывать ко мне то же самое, что я испытывала к нему, и большинству достаточно и обычной симпатии, чтобы хорошо проводить время вместе.

Я старалась гнать прочь от себя все сомнения, не накручивать и просто наслаждаться происходящим между нами предновогодним волшебством. Получалось… нет, никак не получалось.

Стоило ему лишь отстраниться, как мою голову заполняли сумбурные мысли, а тело парализовал страх оказаться обманутой и преданной, остаться с жалкими ошмётками собственного сердца и беспощадно растерзанными крохами доверия.

Не представляю, как бы отреагировал Максим, сумей узнать хоть малую толику из того, о чём я думала. Но он пребывал в счастливом неведении, крепко сжимал меня в объятиях и целовал долго, настойчиво и увлечённо, так что я успела совсем забыть, ради чего мы вообще встретились.

А вот он не забыл: оставил несколько тёплых поцелуев на шее, сразу под ушком, где любые прикосновения отзывались особенно приятными ощущениями, и, прежде чем я опомнилась, успел пересесть на диванчик напротив.

— Думаю, так сконцентрироваться будет проще, — пояснил Иванов, поймав мой недоумённый и грустный взгляд. Я покорно кивнула, хотя концентрироваться совсем не хотелось, да и оставались большие сомнения, что у него действительно получится вбить в мою непутёвую голову какие-нибудь знания. — Давай я всё же начну с теории, а дальше уже попробуем на конкретном примере…

С тех пор как я действительно начала слушать его и пытаться вникнуть в объяснения, с огромным удивлением обнаружила, что рассказывал он увлекательно и чуть ли не с бо́льшим запалом, чем наш учитель. И дело было вовсе не в том, насколько хорошо Максим знал предмет — в этом у меня не оставалось никаких сомнений, — а в том, как сильно ему нравилось происходящее. Прежде мне доводилось видеть у него подобное воодушевление и азартный блеск в глазах только когда речь заходила о футболе.

Медленно, но до меня начинала доходить суть той ошибки, которую я повторяла из раза в раз, одним неправильным действием перечёркивая все дальнейшие попытки прийти к правильному ответу. Оказалось, лишь один маленький нюанс, неправильно воспринятая истина может принести столько проблем.

И речь ведь не только о математике.

Когда висящий над входом в кафе колокольчик радостно звякнул, я инстинктивно повернула голову в его сторону, как делала каждый раз, изучая немногочисленных утренних посетителей. Обычное любопытство, не более того: взглянуть на воркующую парочку, девушку с ноутбуком подмышкой или хмурого мужчину в офисном костюме, забежавшего за кофе на вынос.

Только вот увидев в дверях своего одноклассника, вытряхивающего снег из капюшона, я буквально дар речи потеряла, уставившись на него с таким изумлением, будто встретила снежного человека.

Максим, видимо, заметив отразившиеся на моём лице шок и смятение, тоже обернулся и тут же обменялся приветственным кивком с гостем, направившимся прямиком к нам.

Не знаю, почему я раньше не задумывалась о том, что это должно случиться. Всего пятнадцать минут назад мы целовались в кафе, куда в любой момент мог заглянуть любой знакомый, да и заходить внутрь было не обязательно: при желании рассмотреть нас в огромные стеклянные окна не составило бы труда.

Всё было предсказуемо. Но я всё равно понятия не имела, как теперь вести себя и что делать.

Опустить взгляд в стол и сжать ручку так сильно, что пластик жалобно хрустнул под пальцами, было точно не самой верной тактикой поведения.

— Сделать вид, будто мы незнакомы? — насмешливо спросил Иванов, пока одноклассник был слишком далеко, чтобы нас услышать.

В его голосе не звучало обиды — наверное, именно поэтому я вовремя не осеклась, не взяла себя в руки и не подумала, как отвратительно поступаю. В его голосе не звучало обиды — и его глупая шутка вполне сошла за ещё более глупое предложение. В его голосе не звучало обиды — или я её просто не услышала?

И вместо того чтобы смутиться, взять его за руку, покачать головой, прошептать тихое «нет» или пылко заверить любым доступным способом, что я вообще-то очень сильно хочу быть вместе с ним, я лихо шагнула на ту тропинку своей жизни, где висел указатель «слёзы, страдание, сожаление» и сдавленно, с нескрываемой надеждой прошептала:

— А что, получится?

— О, ребята, привет! — радостно воскликнул Рубен, стягивая с себя куртку, и тут же без всякого приглашения опустился на диван рядом с Ивановым. Видимо, оценив обстановку по разложенным на столе учебнику, методичке и тетради, в которой мирно соседствовали два абсолютно непохожих почерка, с долей интереса и щепоткой сарказма поинтересовался: — Вот это неожиданность, Макс. Подрабатываешь?

— Занимаюсь благотворительностью, — фыркнул Максим, но следующей фразой окончательно поверг меня в шок — Слава попросил его подменить. Наверное, понадеялся, что Полина вмиг всё усвоит, лишь бы скорее от меня избавиться.

Рубен легонько рассмеялся, а я закусила губу и бросила на Иванова быстрый взгляд исподлобья. Выглядел он расслабленным, вальяжно откинувшись на спинку дивана и ухмыляясь в той же фирменной самодовольной манере, как и при каждой нашей встрече начиная с того инцидента на поле и заканчивая, пожалуй, тем нелепым сравнением меня с ёжиком — самым странным моментом за всё время нашего общения, после которого он перестал задирать меня по любому подходящему поводу.

Сделать вид, будто мы не знакомы, не вышло бы. Зато вышло сделать вид, будто нас ничего не связывает.

И в его ответном взгляде — слегка вызывающем, раздражённом, высокомерном — в хитром прищуре глаз с одной слегка вздёрнутой вверх бровью, в неестественно искривившихся губах легко угадывалось злорадное «Ты ведь этого хотела, разве нет?»

Теперь я чётко понимала: нет, не хотела. И возвращаться к нашей старой войне теперь, к тому же, в присутствии другого человека, стало чем-то сродни прыжку на горстку битого стекла, на котором мне предстояло не просто удержаться на ногах, а, превозмогая боль и страх, станцевать достаточно убедительно для собравшихся зрителей.

— Могу тебе и заплатить, — пробурчала я, опуская взгляд обратно в тетрадь и пытаясь сосредоточиться на уравнении, которое только начинала решать.

— Чтобы я ушёл или чтобы остался?

— Чтобы вёл себя по-нормальному.

— За такое я беру только натурой, — парни дружно рассмеялись, поставив меня в положение настолько неловкое, что захотелось вылить почти нетронутый мной кофе прямо им на головы. Но вместо этого опрометчивого шага я только прошептала усталое «идиот» и изобразила крайнюю степень увлечённости математикой.

Вообще-то Рубен казался мне достаточно приятным и адекватным, хотя я знала его совсем мало — в прошлом году он учился в другом гуманитарном классе и перешёл к нам после переформирования профилей. А до этого, судя по его хорошим отношениям с Анохиной и Колесовой и приятельским замашкам в общении с Ивановым, был одним из их одноклассников. В гимназии уже столько раз перетасовывали учеников, подобно картам в колоде, что связи между ними оказывалось проследить тяжелее, чем любовные связи в подростковых сериалах.

Сейчас же они оба меня раздражали. Рубен тем, что появился не вовремя и влез в наш уютный мирок, а Максим — тем, что на кой-то чёрт решил поддержать мою дурацкую идею и разыгрывал этот спектакль.

Но ведь если бы он сам не хотел, то не стал бы этого делать, так?

— Что будешь делать с Романовым? — внезапно спросил Рубен, немало меня удивив. А вот Максима, кажется, ничуть, ведь тот и глазом не повёл, словно вопрос касался погоды.

— С ним — ничего. Отыграюсь на его однофамилице, пожалуй.

Не реагировать на его подколки было намного тяжелее, чем раньше. Тогда мне ничего не стоило выпалить первое пришедшее в голову оскорбление или проехаться по его умственным способностям, известным мне провалам или, что всегда срабатывало, по избалованности и обеспеченности. Теперь меня пугала мысль о том, что эти слова могут причинить настоящую боль, даже если он никогда этого не покажет.

Оставалось только сцепить зубы, молчать и корить себя за нерешительность. Нет, корить — неподходящее определение. Я начинала скорее люто ненавидеть себя за неправильно принятое решение.

— И что, тебя действительно снимут с капитанства после каникул? Из-за того, что он нажаловался? — никак не унимался Рубен, а меня так и подмывало поинтересоваться, как долго он ещё намерен составлять нам нежелательную компанию.

— Снимут и ладно. Потрачу освободившееся время на личную жизнь, — хмыкнул Иванов, специально задев меня ногой под столом, отчего я чуть не выронила из рук настрадавшуюся треснувшую ручку и очень быстро покраснела, выдавая себя с потрохами.

Он издевался надо мной — и это было плохо, потому что с моим низким уровнем контроля собственных эмоций и неспособностью складно врать каждая минута нашего представления давалась с неимоверным трудом. Он не злился — и это была единственная хорошая новость на сегодня, — потому что я боялась представить, как смогла бы дальше жить, сломав своей выходкой то хрупкое, маленькое, только успевшее зародиться между нами счастье.

— И Романов ту жалобу не писал, — внезапное откровение Максима удивило даже меня настолько, что мы с Рубеном одновременно недоуменно уставились на него. — Она анонимная, но он сказал, что ничего не писал, и я ему верю. А вот остальным ребятам в команде — уже нет, — он развёл руками, изображая печальную мину, потом встретился со мной взглядом и снова ехидно ухмыльнулся, словно мой вид вообще не мог вызвать в нём каких-либо других эмоций. — А чего это ты подслушиваешь, Полина?

— Потому что вы сидите напротив, а я не могу одновременно писать и затыкать себе уши, — парировала я, со злости ткнув ручкой в тетрадь с такой силой, что из треснувшего места вывалился маленький осколок пластика. Кажется, на Иванова это произвело даже большее впечатление, чем на хихикнувшего Рубена, потому что тот мигом сменил гнев на милость, придав голосу приятно обволакивающую мягкость.

— Вот здесь у тебя ошибка, — спокойно указал он ещё в середину наспех написанного решения, небрежно откинув пальцем в сторону кусочек прозрачного пластика. Наверняка заметил мою оплошность уже давно и специально ждал подходящего случая, чтобы продемонстрировать её как можно эффектнее.

Однозначно, у него получилось задуманное. Я моментально вскипела от ярости и еле удержалась от желания укусить его за этот самый палец, ограничившись громким, раздражённым выдохом и взглядом, выражающим тысячу страшных проклятий.

— Начнись у нас в команде такие бабские склоки, я бы нахрен всё послал, — глубокомысленно заметил Рубен и вместе с нами повернулся на очередной звонок дверного колокольчика, тут же расплываясь в улыбке. По-видимому, всё это время он ждал именно эту миловидную высокую шатенку, к огромному облегчению, точно не учившуюся с нами в гимназии. — Ну, я пойду, — он посмотрел поочерёдно на меня, потом на Максима, и усмехнулся: — Даже не знаю, кому из вас больше нужно пожелание удачи. Просто надеюсь застать завтра вас обоих целыми и невредимыми.

— Мне очень интересно, почему это нос разбила мне именно ты, но желают оставаться целыми и невредимыми всегда нам обоим? — обиженно проворчал Иванов, провожая моего одноклассника взглядом до столика в противоположном углу кафе, где тот расположился со своей спутницей.

— Потому что в лежачем положении после этого оказалась именно я? — пытаясь скрыть неловкость, я ляпнула первую пришедшую в голову глупость.

— Вообще-то, в таком же положении ты находилась и до попытки меня покалечить, — укоризненно напомнил Иванов, развернувшись ко мне и махнув по моему лицу слегка печальным взглядом, вмиг лишившимся недавнего апломба.

И правда, ведь тогда я лежала на мате и психовала, потому что он не считал. А потом, кстати, увидела, что в ведомости по нормативам были указаны цифры, соответствовавшие отличной оценке, и теперь-то я точно знала, что вписаны они были именно его почерком.

И мне вспомнилось, как незадолго до происшествия он наклонился ко мне так низко, к самому лицу, пристально вглядывался в глаза и позволял почувствовать лёгкое дуновение своего тёплого дыхания, касавшегося подбородка. Воспоминания эти будили ощущение предвкушения, приятной щекотки внизу живота, от которой по телу разбегались маленькие льдинки мурашек.

Интересно, как давно у него возникло желание меня поцеловать? Хотелось надеяться и верить, что чуть раньше, чем вчера в такси.

— Ты правда веришь Романову? — неожиданно выпалила я, резко поменяв тему нашего разговора. Возникла мысль рассказать о предложении «помощи» от Димы, потому что теперь его поведение выглядело откровенным свинством на фоне того, как Максим откровенно заступался за него перед другими.

Мистер Идеал стал совсем не идеалом, а заносчивый говнюк оказался вдруг заколдованным прекрасным принцем.

— Верю, — без тени удивления моим вопросом просто пожал плечами он, немного подумав, прежде чем продолжить: — Я просто уверен, что Дима этого не делал. Несмотря на некоторые трудности в нашем с ним взаимодействии, он не такой идиот, чтобы одной жалобой убивать тот имидж мистера идеальности, который создавал себе столько лет, — я чуть не прыснула от смеха, услышав в его речи почти то же самое прозвище, что сама дала Романову год назад. — Тем более, произошедшее между нами не тянуло на безоговорочную причину для того, чтобы сразу снять меня с должности, и он должен бы это понимать, прежде чем решиться на такой опрометчивый поступок.

— А что между вами было?

— Ну так, обменялись несколькими… комплиментами, — неуверенно начал бормотать Максим, внезапно вспомнив про почти остывший кофе и вцепившись в свою кружку, как в спасательный круг. Странно, но я была уверена, что парни вроде него с огромным удовольствием и гордостью рассказывают о том, как ставят на место зазнавшихся, держат кого-нибудь в страхе или ломают неугодным косточки, словно щёлкают семечки. Ему же, судя по нервным движениям пальцев в волосах и бледному, еле проступающему румянцу на щеках, упоминать о подобных подвигах казалось постыдным.

— Чем-то хуже того, что все мы слышали от Евгения Валерьевича, когда вы продули игру в апреле?

— Если тебе так необходимо это знать, я пообещал заставить его жрать землю и чуть не исполнил обещание прямо там же, поддавшись на его провокацию, — раздражённо ответил Максим, чьи щёки из светло-розовых быстро стали алыми, а губы сжались в неожиданно тонкую линию от напряжения.

— Что он тебе сказал?

— А что тебе рассказывает Рита? — неожиданно спросил он, поставив меня в тупик. Такого поворота в нашем разговоре я точно не ожидала.

— А причём здесь…

— При всём, — грубо прервал меня Иванов, — помнишь, я уже спрашивал тебя, знаешь ли ты, что происходит у Славы с Анохиной?

— Я ничего не знаю. Она мне ничего не рассказывает, — стараясь не выдавать напряжения и своей обиды, честно призналась я. Признавать подобное про себя было не настолько унизительно, как произносить вслух, но я не могла упустить, возможно, единственный шанс приблизиться к истине относительно происходящих с подругой событий.

— Вот и мне Слава тоже ничего не рассказывает, — недовольно отозвался он, ничуть не удивившись моему ответу. — И единственное, что я знаю, — это ту версию событий, что мне озвучил Романов. И повторять это я не горю желанием. В общем-то, Слава именно из-за этого со мной не разговаривал и даже спасибо не сказал, что я вступился за него. Но хрен бы с этим спасибо, на самом-то деле. Просто их молчание действует на меня, как красная тряпка на быка, и смотреть со стороны на это «всё нормально» сил моих уже нет.

— То есть Романов сказал что-то про них? Но ему-то откуда знать? Я была уверена, что это именно ты с ним… враждуешь.

— Я? — приподнял брови Максим, почти рассмеявшись от такого предположения. — Нет, у нас с ним так… небольшие претензии друг к другу. Ты ведь знаешь, что мы все дружили какое-то время? — я нахмурилась и отрицательно покачала головой, а он расплылся в довольной улыбке, словно смаковал возможность рассказать очередную увлекательную историю. — Слава с Димой знакомы были давно, жили в одном дворе. В общем-то, Слава именно поэтому и поступил к нам в гимназию, перевёлся к нему в класс. Потом мы с ним начали общаться: просто разговорились на одном из факультативов и у нас образовался, как бы это сказать… любовный треугольник. Романов, кажется, ещё тогда затаил на меня обиду за то, что я, мол, увёл его лучшего друга, хотя со Славой мы тогда общались не так уж часто, да и учились в разных классах, а свободное время я в основном проводил с Артёмом. Потом их крепкая и долгая дружба и без моего вмешательства закончилась дракой и превратилась в лютую ненависть.

— И произошло это из-за..? — аккуратно подвела я, боясь перестараться в своём допросе и сбить его с потока откровений.

— Из-за девчонки, конечно же. Вполне банально, — по его голосу можно было легко понять, насколько глупым он считал подобную причину для конфликта. Почему-то захотелось внепланово съязвить о том, что ему наверняка не знакомы такие проблемы, как борьба за чьё-либо расположение, ведь можно выбрать из тех, кто уже упал к его ногам. — Эта фифа, к счастью, у нас больше не учится. И ситуация там была очень некрасивая, с какой стороны ни посмотри. Но Слава и Дима до сих пор друг друга на дух не переносят. И стоит лишь кому-нибудь одному проявить симпатию к какой-нибудь девушке, как второму необходимо немедленно перехватить её. Как получилось с той же Светой: в начале года они ходили куда-то со Славой, а потом — бац! — посмотрите-ка, с кем теперь встречается Романов.

От неожиданного озарения я обомлела, уставившись на Максима с шоком, негодованием и страхом. Кажется, паззл наконец начинал складываться. Вот только вместо солнышка и ярких цветочков на картинке вырисовывалась гроза и мерзкие лужи грязи, брызги которой сейчас лежали у меня на душе, вызывая отвращение и брезгливость.

— Получается, что Рита тоже… как игрушка, за которую кто уцепится крепче, тот и победил? — сквозь зубы процедила я, окончательно сломав ручку, которую до сих пор сжимала в руке. Мне казалось, что от злости и обиды на глаза ложится сплошная красная пелена, грозящая вот-вот превратиться в слёзы.

— Ну, если у неё мозгов столько же, сколько у резинового мячика, то именно так и выйдет, — жёстко ответил он, мгновенно развеяв тот образ милого парня, что обманчиво успел сложиться у меня в голове. И как только я умудряюсь настолько ошибаться в людях? — Слушай, это всё звучит очень дико, я сам знаю. Это и есть дикость в каком-то роде, и оправдывать их поступки я не собираюсь. Но по большому счёту, никто из них не делает ничего особенно предосудительного. Это тебе не пари, где надо заработать себе галочку любым путём. Взрослые мальчики имеют право ухаживать за тем, за кем им хочется. И взрослые девочки могут сами выбирать, что с этими ухаживаниями делать, не находишь? Вестись на это или нет — уже их личный выбор и осознанное решение.

Уверена, выражение моего лица высказывало мнение обо всей этой ситуации намного лучше, чем сделали бы это слова. Я даже не могла понять, в ком разочаровалась больше: в Славе, который выглядел прежде просто показательно отличным и надёжным, или в Максиме, который, вопреки собственному утверждению, находил оправдания поступкам своего друга. Благо, в Диме я успела разочароваться ещё раньше.

А потом меня накрыло волной настоящей паники. Такой, от которой начинают дрожать руки, перехватывает дыхание и в вены словно вливают жидкую ртуть. Потому что мысль о том, что Иванов тоже вполне может быть участником подобных игр, а я — очередной испытуемой «взрослой девочкой», казалась вполне реальной, разумной и даже очевидной.

Наверное, очевидной она стала не только для меня, потому что он тоже мрачнел на глазах.

— Не надо так на меня смотреть, Полина, — его раздражённый тон не очень вязался с тем, как должен вести себя преступник, пойманный с поличным. Видимо, извиняться или оправдываться он не собирался. Настолько наглый или действительно безгрешный? — Могу сказать, что я такой хернёй не страдаю, а верить или нет — решай сама. И Слава хоть и ведёт себя как идиот, но ввязывать в это твою подругу он точно не собирался. Именно поэтому меня очень напрягает всё происходящее сейчас. Я ничего не понимаю, но чувствую, что что-то… не в порядке.

Правильным стало бы надменно фыркнуть прямо ему в лицо и уверенно сообщить, что поверить в его россказни может только последняя отчаявшаяся дура, успевшая срастись с собственными розовыми очками.

Примерно такая, как я. Потому что верила. Не хотела, но верила, не находя для этого причин и объяснений. Наверное, всем романтичным особам просто нравится приписывать объекту своей первой влюблённости все возможные положительные качества и упрямо игнорировать предостережения об опасности, выдаваемые не дремлющей логикой.

— Если, как ты утверждаешь, он не хотел втягивать в это Риту, почему бы не поделиться с ней этой информацией? Или это противоречит каким-нибудь выдуманным ими правилам тех увлекательных развлечений?

— Ты не поняла, Поля, — с мягкой, выражающей откровенное умиление улыбкой протянул Максим. — Она прекрасно обо всём знает. Именно поэтому я не понимаю, что же там происходит.

— Хорошо, — кивнула я, хотя всё, что приходило мне в голову, можно было охарактеризовать только нескончаемым потоком слова «плохо». И чем больше подробностей выяснялось, тем больше сумятицы это вносило в мои призрачные догадки. — И всё же, с какой стати ты веришь Романову, что он не писал жалобу? Кто, если не он?

— Это очень забавная ситуация. Верю, потому что он очень искренне взбешён и обижен. Романов считает, что жалобу написал я сам.

========== Глава 23. Про откровенность. ==========

Бежать от проблем, по сути, было некуда. Но я старалась!

Во-первых, изображала спокойствие и всеми силами делала вид, что меня ничего не смущает. Максим делал то же самое. И вот так просто, не сговариваясь, мы оставили ситуацию с моим одноклассником, произошедшую в кафе, не став ничего обсуждать и объяснять друг другу.

Во-вторых, перестала задавать вопросы, дав себе время прожевать и переварить ту информацию, которую уже получила от него. Жаль, большая часть услышанного мной оказалась категорически несъедобной, а отдельно взятые моменты и вовсе напоминали что-то ядовитое и способное нанести моему здоровью непоправимый урон. Например, лишить нормального сна, обеспечить постоянной тахикардией и подарить никуда не проходящие болезненные спазмы в животе, обусловленные нервами.

В-третьих, несмотря на свою воскресную решимость немедленно, сразу же по возвращении домой связаться с Ритой и поговорить начистоту, набрать её номер я так и не смогла. Даже мизерного сообщения не написала, вместо этого лишь обдумывала ситуацию и вспоминала все странности, которые появились в её поведении за последнее время.

Всё, что можно было сделать неправильно, я делала именно так.

Пожалуй, единственным правильным поступком стала просьба к Иванову узнать что-нибудь о Наташе, в ответ на которую он пылко пообещал выяснить всё, что сможет. Пылко — потому что этот короткий разговор состоялся как раз в перерывах между нашими поцелуями, снова настигшими на лестничной площадке моего дома, где на этот раз я обтёрла своей спиной, без сомнения, все стены с первого по четвёртый этаж.

Целовался Максим просто потрясающе. Несмотря на то, что с моим нулевым опытом делать такие заявления очень неразумно и претенциозно. Но стоило ему лишь снова прижаться своими тёплыми и мягкими губами к моим, как ноги начинали слабеть, коленки дрожали и предательски подгибались, и то, как очумело я хваталась за его куртку или обнимала руками шею, легонько впиваясь в нежную кожу ногтями, было уже не столько показателем страсти, сколько вынужденной необходимостью. Иначе, только почувствовав издевательски-замедленное движение самого кончика языка вдоль по нижней губе, я бы неминуемо упала вниз.

Впрочем, кое-что после наших моментов подъездного уединения всё же трескалось и опадало. Так, навскидку, я могла бы назвать только собственную гордость и очень тщательно вдалбливаемые мамой моральные принципы, чья тонкая и почти невесомая скорлупка рассыпалась под первым же ударом сильных эмоций.

Понедельника я боялась и ждала, ощущая себя примерно так же, как перед дверью стоматолога с ноющей зубной болью, когда перспектива долго, но не сильно мучиться и терпеть до последнего идёт рука об руку с вероятностью страдать сильно, быстро и прямо сейчас, если всё же решившишься на лечение.

Благо, всю дорогу до гимназии я пыталась отвлечься на рассуждения Марго об очередной прочитанной книге, а первым же уроком шла контрольная по той самой математике, вынудившая меня почти оставить воспоминания об Иванове, зато судорожно вспоминать всё, что он накануне усердно мне объяснял.

Было очень странно понимать, что рано или поздно мы должны будем встретиться на одной из перемен и при этом что-то сделать и сказать друг другу. И логично бьющийся в висках вопрос «что?» вводил в состояние транса, где за миллиардом различных вариантов не находилось ни одного, показавшегося бы верным.

Эмоционально-мыслительный коллапс, впрочем, никак не распространялся на моё тело. Оно, напротив, не справлялось с внезапно резко прибывшей энергией и стремилось избавиться от неё любым путём, от постоянной необходимости что-то теребить в пальцах до нервных постукиваний ногой по полу.

Новое сообщение пришло мне на телефон одновременно со звонком.

≫ Если ты провалила контрольную, то я тебя укушу!

Пожалуй, методы поддержки у Максима оставляли желать лучшего. Да и заботу и внимание, которые мне бы настолько сильно хотелось получить, он мог выражать только вот так ломано, неполноценно, словно не до конца понимал, в какие именно поступки и фразы необходимо облекать зарождающуюся внутри искру благородных порывов.

И если проанализировать его истории о семье, то становилось очевидным, что он мог действительно не знать и не понимать, как делать правильно. А я вот хорошо понимала, но не умела: привыкла быть самой младшей и априори самой опекаемой в семье, поэтому ласку и любовь охотно требовала, принимала и поглощала, но как самой её отдавать — понятия не имела.

≪ На всякий случай приготовлю для тебя намордник.

≫ Тогда я приготовлю для тебя кляп.

≫ О нет, кажется, я знаю другой способ заставить тебя замолчать!

Честное слово, я бы мечтала, чтобы стена в конце нашего кабинета хоть на пару мгновений вдруг стала прозрачной. Просто чтобы иметь возможность хоть одним глазком взглянуть на то, с каким лицом всё это пишет Иванов. Я, например, краснела, бледнела и хихикала, как маленькая девочка, ставя под большое сомнение собственную адекватность.

≪ А в случае успешной сдачи мне что-нибудь полагается?

≫ В таком случае тебе полагается как следует меня отблагодарить!

≫ Помнишь, где мы столкнулись во время Хэллоуина? Приходи туда на следующей перемене.

И я пришла. Ну, если быть совсем откровенной, то почти прибежала, хотя одёргивала себя и взывала к остаткам самолюбия и гордости, которые должны были напомнить, как это всё неправильно. Но они подозрительно притихли и позволили мне и дальше идти на поводу у… надо бы сказать сердца, но двигало мной отнюдь не оно. Скорее нервные окончания, переживающие тысячи маленьких смертей в тот момент, когда Максим ко мне просто прикасался. Действовало это как наркотик, и с постепенным увеличением дозы зависимость только росла, крепла и захватывала полную власть над моим телом и разумом.

Младшие классы ушли на каникулы раньше нас. Это я поняла в тот же момент, как свернула с лестницы в нужное крыло и услышала тишину вместо привычного детского визга, срывающегося на ультразвук. Обстановка в целом оставалась той же: вызывающие недоумение нелепые кривоватые рисунки на стенах и Иванов, поджидающий меня сразу за углом. Его руки сгребли меня в охапку прежде, чем я успела издать хоть один звук, ловко развернули на сто восемьдесят градусов и по сложившейся уже традиции прижали спиной к ближайшей стеночке, не позволяя даже дёрнуться лишний раз, не говоря уж о том, чтобы вырваться.

Я и не вырывалась. И не дёргалась, к слову, тоже, не считая лишь одного-единственного движения куда-то вверх, навстречу ему, чтобы удобнее было целоваться. Впрочем, школьные туфли были на высоком каблуке, и я впервые так обрадовалась своему нерациональному выбору, потому что нашу разницу в росте они компенсировали ровно настолько, что ему больше не приходилось сгибаться пополам, чтобы достать до моих губ.

Возможность в любой момент попасться на глаза какому-нибудь любопытному или просто заблудившемуся ученику будоражила воображение и усиливала чувствительность до каких-то нереальных пределов. Медленные движения его пальцев, с лёгким нажимом проводящих от плеч к локтям, ощущались так чётко и остро, будто на мне уже давно не было школьной блузки. Отсутствие между нами привычных нескольких плотных слоёв одежды вообще действовало очень опьяняюще, и вжимающееся в меня огромное и настолько приятно горячее тело вызывало тянущее чувство внизу живота, нарастающее так неумолимо, что это начинало вызывать дискомфорт.

От каждого доносившегося до нас странного звука я испуганно вздрагивала и прислушивалась ещё сильнее, поражаясь выдержке Максима, которого это, кажется, вообще не заботило. Саму по себе меня мало кто знал, но вот обнаружив в объятиях Иванова, в свете последнего скандала вокруг команды, и так находящегося в центре внимания, наверняка бы быстро запомнили. И мне подобная известность была совсем ни к чему, более того — перспектива стать объектом тщательного рассмотрения и обсуждения невероятно пугала.

Столь долгого тесного контакта между нами первый не выдержал именно он. Ослабил давление, делал поцелуи более невесомыми и нежными, отодвинулся на достаточное расстояние, чтобы я могла сделать глубокий вдох и при этом не бояться, что рёбра треснут под гнётом его тяжёлого тела. Даже ладони он лениво, словно через силу, убрал с моей талии, оперевшись ими о стену по краям от моего лица, что, впрочем, лично для меня было ещё более интимным. Так нарастало томительное ожидание следующих действий, и мне пока не удавалось угадать, что именно ему взбредёт в голову в следующий момент: игриво лизнуть уголок губ или резко скользнуть языком вглубь рта, почти касаясь нёба.

Оказывается, перемены у нас очень очень короткие. Их категорически не хватает, чтобы помимо объятий успеть обменяться хотя бы парой ничего не значащих фраз, но я была вполне довольна тем, что между разговорами и поцелуями мы сделали правильный выбор в пользу именно второго варианта.

Однако перемены хватило, чтобы успеть возбудиться от всего происходящего до такой степени, что мне срочно захотелось в душ. Остыть или дать себе разрядку — сама не успела решить, на ватных ногах еле двигаясь в сторону своего кабинета и сдерживая порыв оглянуться на вышагивающего позади Максима. Помимо саднящих и ноющих губ, наверняка приобретших призывный ярко-алый оттенок, и растрепавшихся под его пальцами волос меня без сомнения выдавал запах. Я пропиталась его ароматом насквозь и чувствовала его на себе не переставая, с каждым вздохом лишь более отчётливо ощущая приятную цитрусовую горчинку.

А вот окружающие, видимо, ничего не замечали и не чувствовали, даже не глядели в мою сторону, чем значительно приободряли и развеивали все страхи.

Всего лишь три дня тайных встреч, и нас ждут длинные зимние каникулы. Три дня — это ведь совсем пустяки, правда?

***

Иногда, поглядывая на пучеглазую синюю белку под потолком, я начинала немного ей сочувствовать. Быть может, рисовали её нормальной, но разве можно остаться прежней, если находятся психи, которые бегают тискаться в коридор, предназначенный для малышей? Кто знает, сколько ещё таких было до нас с Ивановым и что уже пришлось повидать бедным зверюшкам.

Наверное, мои стремительные исчезновения на всех переменах в этот день могли бы выглядеть очень подозрительно, но я успокаивала себя тем, что до меня никому нет дела, да и всегда можно соврать, что я бегаю к Рите. К тому же, Иванов учился в другом классе, так что попасться мы никак не могли и продолжали самозабвенно предаваться утолению тактильного голода, становящегося просто невыносимым под конец каждого урока.

— Дождёшься меня после уроков? Рита со Славой всё равно останутся на репетицию, — предложил Максим, обнимая меня очень трепетно и нежно. Пока моя голова удобно располагалась у него на груди, его пальцы неторопливо поглаживали лопатки, обводили их по контуру и вырисовывали на них что-то замысловатое. Не удивлюсь, если бы это оказались какие-нибудь математические расчёты или схема электрической цепи. — Хоть провожу тебя до дома, а потом уже сам…

— Прыгнешь в такси, — со смешком продолжила я, тут же заслужив лёгкий щипок за бок, от которого очень громко взвизгнула.

— Вот смешно вам всем, да? Просто туда, где я живу, больше ни на чём не добраться, — обиженно засопел он, а потом внезапно замер, заставив меня напрячься от мысли о том, что ему удалось услышать что-то подозрительное. Но вместо этого Иванов внезапно воодушевлённо выпалил: — А поехали ко мне? Сама всё посмотришь.

— Мне надо сначала отпроситься… — в животе как-то испуганно ёкнуло от его предложения, особенно когда оно прозвучало после того, как в течение всего дня я покорно позволяла тискать себя в укромном уголке.

И несмотря на то, что вёл он себя очень сдержанно, ни разу даже ненароком не попытавшись перейти границы дозволенного, и ограничивался лишь вполне невинными и осторожными прикосновениями, ехать к нему в гости казалось просто до чёртиков неправильным. Ещё более неразумным, чем всё остальное моё поведение последние несколько дней.

— Если просто прокатимся до моего дома и сразу обратно, меньше чем за час уложимся, — уверенно продолжал Максим, явно не замечавший моего напряжения до того как отстранился и заметил выражение смятения и лёгкого ужаса у меня на лице. — Да не нервничай ты так, сегодня я ничего тебе не сделаю. Подземелье с орудиями пыток ещё не успели отмыть от крови последней моей жертвы, а насиловать девственниц и расчленять трупы я предпочитаю в чистоте и порядке.

— Очень смешно! — буркнула я, за размашистыми движениями ладоней, якобы поправляющих растрепавшиеся волосы, пытаясь скрыть румянец. Как назло, сквозь огромные окна лился яркий солнечный свет, под которым каждая моя эмоция была видна как на ладони.

— Уверен, всем закопанным у нас на заднем дворе девушкам не было смешно, — очень серьёзным тоном сказал он, вынуждая почувствовать себя полной дурой. Никаких толковых причин так его бояться у меня не было, да и зачем, в самом деле, заманивать к себе трясущуюся от страха дурочку, когда не так уж сложно найти ту, которая и сама с удовольствием в гости напросится?

— Раз мы можем уложиться в час, то поехали, — с показательной уверенностью ответила я, передёрнув плечами так, будто не испытывала никаких сомнений и ничуть не боялась собственного опрометчивого решения. — Покажешь ваше домашнее кладбище.

Усмешка у Иванова была пугающей, дьявольски хитрой и не внушала мне особенного оптимизма. И несмотря на то, что умом я почти наверняка пришла к выводу о том, что делать он со мной ничего не собирается, какой-то маленький невидимый чертёнок постоянно многообещающе нашёптывал мне на ушко, какие непотребства могут вытворять коварные голубоглазые соблазнители с наивными, неопытными и по уши влюблёнными в них девушками.

И вопреки всем понятиям нормальности, подкидываемые воображением картины возможного посягательства на мою честь вызывали скорее трепет, волнение и желание нервно рассмеяться, а не ужас или отвращение. Думаю, окажись я опытнее или смелее, и сама бы с удовольствием посягнула на него, не ограничивая себя лишь робкими и пугливыми касаниями крепких плеч и рельефных рук, поглаживать которые было особенно приятно.

Такси забрало нас прямо из соседнего от гимназии двора и вырулило на ближайшее крупное шоссе. Максим, ничуть не стесняясь, с явно читаемой насмешкой на лице наблюдал за тем, как я неумело скрывала волнение за наигранной увлечённостью дорогой и открывавшимися из окна машины пейзажами.

— Страшно? — заговорщически шепнул он, склонившись к самому уху и полоснув жарким дыханием по чувствительной тонкой коже за мочкой. Я вздрогнула, ощутив, как по телу побежали мурашки, а в районе солнечного сплетения затянулся крепкий узел предвкушения, любопытства и опасности.

Самое время показать себя идиоткой и выдать какую-нибудь банальную шутку о том, нет ли у него дома красной комнаты.

— Нет.

Вот уж чего, а упрямства мне всегда было не занимать. Пожалуй, его мне при рождении отсыпали столько, что для смелости, рациональности и самоуверенности просто не осталось места.

Машина повернула направо, и через сотню метров мы уже ехали по узкой дороге, по обеим сторонам от которой находился глухой лес. Я даже не смогла понять, успели ли мы выехать за пределы города или нет, но местность казалась абсолютно необитаемой, что начинало навевать на меня лёгкий ужас. Путешествие всё больше напоминало неудачный розыгрыш, но Иванов лишь продолжал ухмыляться, не спеша воскликнуть долгожданное «Шутка!».

— Ты всегда такая трусиха или только меня настолько боишься? — довольно промурлыкал он и неожиданно взял меня за руку, принимаясь большим пальцем неторопливо поглаживать тыльную сторону моей ладони. Этот жест подействовал как слабая доза успокоительного, тут же разбежавшаяся по телу сначала покалыванием, а потом — еле ощутимым онемением.

Дорога заканчивалась огромными железными воротами и высокой стеной из красного кирпича, верх которой был щедро утыкан вертящимися во все стороны камерами. Обстановка напоминала пропускной пункт у какого-нибудь секретного, особенно охраняемого объекта государственной важности, но отъехавшая в сторону часть двери открыла вид на разношёрстные дома огромного коттеджного посёлка.

Однако дом Иванова был не самым большим и отнюдь не самым шикарным из тех, что мне удалось увидеть по пути к нему. И это вызвало какое-то странное чувство облегчения, потому что родители с детства приучали меня держаться подальше от людей с большими деньгами и мизерной совестью. Здесь у меня хотя бы будет оправдание: «Мама, папа, по меркам своих соседей Максим почти нищий!»

А по меркам моей семьи — я приехала в гости к олигарху.

За отдельным высоким забором пряталась небольшая лужайка, сейчас покрытая тонким слоем ровного снега — значит, кто-то периодически его убирал, ведь на улицах насыпало уже чуть ли не по колено. Расчищенная каменная дорожка вела к трёхэтажному коттеджу с большим красивым эркером с одной стороны и маленькими, почти декоративными балкончиками с другой. Выложенные светло-серым кирпичом стены, огромные окна и острая чёрная крыша — в целом, достаточно минималистично и не вычурно, но общего ощущения шика это никак не сбивало.

— Нравится? — как-то странно спросил Иванов, без ожидаемой насмешки или сарказма. Кажется, ему действительно хотелось узнать моё мнение, несмотря на то, что на моём шокированном лице и так легко было его разглядеть. — Оп-па, кажется, родители ещё дома, — протянул он, глядя на площадку сбоку, где перед опущенной дверью гаража стояли две машины: шикарная ярко-красная, с вытянутыми плавными линиями и изящными изгибами, и более агрессивный чёрный внедорожник.

— Я тогда наверное… ну, мне уже надо бы домой… — испуганно затараторила я, отступая назад, к уже успевшим закрыться за моей спиной воротам. Эти системы безопасности, камеры, шлагбаумы и охранники, разгуливающие по периметру посёлка, ощутимо действовали на нервы, создавая иллюзию своеобразной тюрьмы, куда ты попадал не только по собственному желанию, но и заплатив за это кучу денег.

— Мы вернёмся вовремя, не переживай. Пойдём, посмотришь сама на то, как я живу, — многозначительно хмыкнул Максим, хватая меня за руку и почти волоком таща за собой к дому. — Лучше один раз увидеть, чем сто — услышать, так ведь?

Мне хотелось бы пылко возразить ему, что конкретно в этой ситуации нет никакого желания ни видеть, ни слышать ничего связанного с чужой богатой и проблемной семьёй, но начинать своё появление в доме со спора как-то не особенно хотелось, поэтому я просто прикусила язык и понадеялась, что если не буду шуметь, то вовсе останусь незамеченной.

Эти мечты быстро разрушил Максим, на весь дом гаркнувший вопросительное «Мам?», пока мы стаскивали с себя заснеженные куртки.

— Ой, Максик, ты уже вернулся, — пропел кто-то из соседней комнаты, куда меня тут же потянул за собой довольный Иванов.

По крайней мере, теперь я точно знала, откуда он взял эту раздражающе-приторную манеру растягивать слова, в исполнении тонкого женского голоса его матери звучащую ещё более неестественно-наигранно.

Обставлен дом оказался вполне обычно. Я бы даже сказала, по-нормальному: красивая и современная мебель самой простой формы, в нейтральной серо-бежевой гамме. Никаких резных ножек, старинных канделябров, огромных кожаных диванов или яиц Фаберже, перемежающихся со статуэтками из слоновой кости, выставленных на полке над камином. Может быть, потому что камина тоже не было?

Помещение, куда мы попали, по-видимому, выполняло роль не только гостиной, но и столовой. Сбоку от стандартного набора из дивана, парочки кресел, журнального столика и огромного телевизора расположился длинный стол со стульями, в сторону которых меня как раз легонько подтолкнули.

Мама Максима была стройной шатенкой среднего роста, облачённой в безумно красивое лёгкое цветастое платье, великолепно подходящее для летнего зноя, но выглядевшее очень странно в условиях царившего на улице тридцатиградусного мороза. Назвать её красавицей не вышло бы, но неожиданно доброжелательная широкая улыбка придавала чертам лица миловидность, а вкупе с ухоженностью и внешним лоском выглядела она без преувеличения потрясающе.

— Мам, это Полина, моя девушка, — с ходу заявил Иванов, и я остановилась, как вкопанная, еле подавив в себе желание обернуться на него и убедиться, что в комнате не находится никакой другой девушки, про которую он мог бы так сказать.

Было приятно. И странно. И ещё раз очень приятно, непривычно и волнительно, особенно учитывая то, что статус наших с ним отношений я выяснила за секунду до знакомства с его матерью.

Определённо, я все подобные ситуации представляла себе совсем не так. А как именно — описать бы не смогла, теряясь и нервничая, когда дело доходило до конкретных формулировок. Целоваться тайком ото всех и изображать войну с человеком, в которого влюблена, тоже не входило в мои представления о первых отношениях, но именно я внезапно стала инициатором такой линии поведения, из-за чего сильно себя корила. Получалось, что мои первые отношения с самого начала пошли наперекосяк.

Причём с того самого момента, пожалуй, когда я влюбилась в человека, которому чуть не сломала нос и с которым мы раньше так открыто враждовали.

Под взглядом мамы Максима, остановившимся на моём лице, захотелось жалобно запищать и прикрыть голову руками. Светлые, полупрозрачные глаза сканировали меня всего пару мгновений, в течение которых было страшно даже дышать, и я невольно напряглась и сжалась, подсознательно готовясь услышать что-либо не очень приятное в свой адрес или же отбиваться от вопросов вроде ежемесячного заработка моих родителей. Но она лишь учтиво улыбнулась и выдала равнодушно-нейтральное:

— Очень приятно, — и тут же продолжила перебирать разложенные на журнальном столике документы, не обращая на нас никакого внимания.

Мы с Максимом успели сесть за стол, переглядываясь, и, судя по его хитрой улыбке и предвкушению, легко читающемуся на лице, впереди нас должно было ожидать что-то очень интересное.

— Я думал, у вас рейс утром.

— Перенесли из-за снегопада. Я опять потеряла где-то ключи от машины, отгонишь её в гараж, когда найдёшь?

— Конечно же, мам, — Иванов поймал мой вопросительный взгляд, быстро подмигнул и кивнул в сторону своей матери, намекая на то, что мне надо быть предельно внимательным слушателем и наблюдателем.

— Как дела в школе?

— Нормально, — пожал плечами Максим, не сводя с меня выразительного взгляда. — Завалил несколько контрольных, на меня написали жалобу директору и хотят выгнать из сборной. Может быть, и из гимназии к концу года выгонят, — бодренько закончил он, поставив меня в тупик своими словами. Если бы я такое сказала своей маме, ей бы наверняка понадобился валидол.

Однако его мать только кивнула пару раз и продолжила спокойно перебирать бумажки, бросив сладенько-певучее:

— Ты у меня умница, — и, задумавшись ненадолго, добавила: — Передай братьям, как мне грустно, что мы снова не увидимся. В следующем году обязательно проведём Новый год все вместе.

И в этот момент даже мне, совсем чужому человеку, было яснее некуда: ей ничуть не жаль. Об этом же кричала и вновь появившаяся на лице Иванова горькая усмешка, которую он не пытался спрятать, ехидно бормоча «о да, конечно же».

Такое отношение к нему казалось до боли несправедливым и незаслуженным. Настолько, что злость и обида сталкивались друг с другом и высекали маленькую искорку гнева, за пару секунд превращающуюся в бушующий внутри пожар. Грудь пекло изнутри, щекотало и обжигало языками пламени, становилось тяжело дышать, и, к собственному стыду, я чувствовала, как от подкатывающих слёз сдавливает переносицу и начинает щипать глаза.

Больше всего мне хотелось соскочить со стула, сделать шаг вплотную к Максиму и просто прижать его к себе. Обнимать долго, очень крепко, со всей нежностью стараясь обхватить его необъятное тело руками, гладить по голове и перебирать пальцами короткие мягкие волосы, изредка зарываться в них, позволяя сердцу выпрыгивать из груди от восторга, и целовать его в макушку, уверенно повторяя, что всё будет хорошо. Найти хоть какие-нибудь слова утешения и показать, что мне он действительно, по-настоящему нужен.

Потому что матери своей, очевидно, — нет.

Смотреть это отвратительное представление дальше не было никаких сил. И тогда я наклонилась к нему, осторожно коснулась пальцами его локтя, привлекая к себе внимание, и впервые решилась проявить наглость, чтобы уйти отсюда как можно скорее.

— Максим, а можно мне чай?

— А я бы выпил чего покрепче, — хмыкнул он, взяв меня за руку. О моём манёвре он, конечно же, догадался, но не злился, даже наоборот, смотрел на меня с выражением, очень похожим на благодарность.

— Котик, ты закончила? Нам пора ехать! — внезапно появившийся в дверях высокий мужчина перекрыл нам дорогу из гостиной. Нет, пожалуй, с его долговязой и худощавой фигурой в корне неверно заявлять, что он мог бы что-то перекрыть, — просто остановился среди прохода, а протискиваться мимо него стало бы очень невежливо. Он растерянно уставился на нас, словно не ожидал увидеть кого-то ещё в этом доме, а потом пробормотал скомканное: — А, это ты, Максим…

— Рустам, — сдержанно кивнул ему в ответ Иванов, привлекая меня ближе к себе. — Это Полина, моя девушка. Рустам… муж моей матери, — еле выдавил он из себя, до неприличия долго замешкавшись с правильным представлением мужчины.

— Очень приятно, — успела пискнуть я, стараясь не смотреть на мужчину, чтобы не выдать всю степень своего удивления. В частности тем, что выглядел он примерно в два раза моложе своей жены, сверкая белозубой улыбкой на смазливом смуглом лице.

Да, пожалуй, Максим был прав в одном: чтобы понять, как и чем он живёт, одних рассказов недостаточно. Одно дело слышать стенания богатенького мальчика о том, что ему вынужденно приходится ездить на такси, что он не нужен родителям, а мать и вовсе посмела снова выскочить замуж и не уделяет почти совершеннолетнему дитятке достаточно времени. Но увидев всё это воочию, собственными глазами, я готова была не только искренне пожалеть его, но и извиниться за все те претензии и подколки, что предъявляла с момента нашего знакомства.

Даже тот факт, что он швырнул в меня землёй, казался сущей мелочью. Потому что живя вот так, мало кто смог бы вообще сохранить хоть жалкие крупицы адекватности.

— Котик, ну конечно же, я готова, можешь заводить машину, — отозвалась мать Максима, а я почувствовала, как он сжал мою ладонь так крепко, что еле получилось сдержаться и не зашипеть от боли.

— Хорошего пути, — сдержанно бросил Иванов и увёл меня вслед за собой на кухню.

Пока он в гробовом молчании доставал кружки и копошился в ящиках, я примостилась на самый краешек одного из барных стульев, выставленных вдоль огромного кухонного островка, занимавшего чуть ли не половину помещения, и восхищённо оглядывалась по сторонам, рассматривая мраморную столешницу и декоративные элементы цвета розового золота на стенах. Следом за очередным осознанием того, в какой непривычно богатой обстановке мне довелось оказаться, приходило ощущение полного отторжения и страха лишний раз прикоснуться к чему-либо в этом доме. Одна только эта кухня наверняка стоила почти как вся моя скромная квартира.

Становилось очень неуютно, но беспокоить Максима я не решалась, совсем не зная, о чём можно завести разговор. К счастью, через пару минут, почти одновременно с еле слышным хлопком закрывшийся входной двери, он поставил передо мной кружку с ароматным капучино и легонько усмехнулся, поймав удивлённый взгляд.

— Ты всегда пьёшь такой. С двумя ложками сахара, — я смущённо улыбнулась и кивнула в ответ, вспоминая бессчётное количество раз, когда мы с ним сталкивались около автомата с кофе на первом этаже гимназии. И всегда он считал своим долгом встать рядом и отпускать ехидные комментарии касаемо каждого моего действия, довольно посмеиваясь над всеми не очень-то действенными попытками избавиться от его общества.

Получается, он просто запомнил такие мелочи? Не мог же он, как и я, осознанно искать поводы для очередной псевдослучайной встречи, делать вид, что постоянно не замечает меня, позволяя снова и снова неуклюже врезаться в себя, а ещё украдкой наблюдать за мной, запоминая каждую незначительную деталь вроде количества ложек сахара в кофе? Не мог же специально цеплять меня день за днём, злить и выводить из себя, чтобы нам ни разу не пришлось разойтись, прежде не поговорив друг с другом, пусть даже обмениваясь подколками? Не мог же действительно по собственному желанию, а не обычному стечению обстоятельств или по воле моего воображения слишком долго не выпускать меня из рук, снова предотвратив возможное падение среди коридора?

Но если я могла так долго вести себя как дура и игнорировать собственные очевидные чувства, может быть, и он тоже мог?

— Прости меня за весь этот цирк, ладно? Не нужно было тебя сюда тащить. Обычно я реагирую на всё… более сдержанно, честно, — судя по лёгкому румянцу на щеках, ему было очень стыдно, а мне до сих пор неловко, что не могла никак сгладить всю отвратительную нелепость ситуации.

— Брось, Максим, всё нормально. Я рада, что поехала, — несмотря на попытку изобразить приободряющую улыбку, по моему взволнованному голосу становилось сразу понятно, что никакой радости я не испытывала. И за такую топорную ложь захотелось посильнее ущипнуть себя, предупреждая ещё несколько неловких моментов. — У тебя красивый дом. И, судя по тишине, сейчас в нём и правда никого не пытают.

— Ох, Полина, ты совсем не умеешь врать, — Иванов цокнул языком и укоризненно покачал головой, вынуждая меня покраснеть. — Этот дом и маленький прибыльный бизнес мать отсудила у отца при разводе. Она работала у него секретаршей, увела от первой жены, а потом поймала на измене с очередной секретаршей. На одни и те же грабли… — хмыкнул он, отпивая свой кофе. — Мне не нравится здесь жить. Мать постоянно в рабочих разъездах по стране или отдыхает где-нибудь в экзотических странах, Никита уже больше двух лет живёт в Италии — он работает там в российском посольстве. Артём тоже постоянно где-то за границей, и так получается, что большую часть времени я здесь один. В будни ещё ничего, а по выходным иногда кажется, будто меня сослали на край света за какое-то особенно тяжёлое преступление. Обычно в такие моменты я или сбегаю к Славе, или зову его к себе, пока крыша от одиночества совсем не поехала.