Тысяча осколков тебя

Глава 12

Будь спокойна. Дыши глубже.

Я иду по коридорам дворца как в тумане. Как будто мое тело слишком оцепенело, чтобы паниковать. Вместо этого я чувствую себя словно под транквилизаторами. Меня немного покачивает, и от сложного узора на ковре начинает кружиться голова.

— Вы уверены, что хорошо себя чувствуете, миледи? — Пол, лейтенант Марков, идет на несколько шагов позади меня.

— Достаточно хорошо, спасибо, Марков, — на самом деле я в пяти секундах от потери самообладания, но давай просто будем идти, ладно? Это подтекст. Может быть, он понимает, но в любом случае он сохраняет молчание.

Мне помогло бы, если бы у меня было представление о том, куда я должна идти. Зимний Дворец огромен, и я не смогла бы найти дорогу, даже если бы знала, что должна делать дальше.

К счастью, я не долго остаюсь одна.

— Вот ты где! — Владимир возникает из примыкающего коридора и начинает идти рядом со мной, несмотря на то, что он, должно быть, поздно лёг и выпил много шампанского, он излучает энергию. — Чувствуешь себя лучше?

— По большей части, — Владимиру улыбается, кажется вполне естественным. Его легкие шаги и теплая улыбка очаровывают меня, и привязанность, которую он чувствует по отношению к сестре, нельзя ни с чем спутать. Что бы любимая сестра сказала в такой момент? Подумаем. Он посетил большую вечеринку прошлой ночью, так? У Джози было достаточно поздних возвращений и вечеров не дома, больше чем у меня, поэтому я говорю ему то, что сказала бы ей.

— А как насчет тебя? Я удивлена, что ты не под одеялом, стеная и держа грелку со льдом на голове.

Владимир поднимает глаза к нему и драматически вздыхает:

— Ты никогда мне этого не забудешь, да?

— Нет, никогда, — блефовать проще, чем я думала, и я не могу сдержать улыбку.

Он продолжает:

— Однажды вечером я выпиваю слишком много тостов водкой и один раз в своей безупречной благодетельной жизни меня тошнит в декоративную вазу. Цена? Вечные насмешки моей сестры.

— Не насмешки. Но вечное поддразнивание? Определенно.

На это Владимир смеется, и его смех очень напоминает мамин. Вот что значит иметь брата. Я всегда хотела брата, и Владимир кажется именно тем братом, которого я хотела, покровительственный, смешной и добрый.

Именно в эту секунду я чувствую, как меня сильно ущипнули за руку.

— Ой! — я разворачиваюсь назад и вижу Катю, которая выглядит очень удовлетворенной собой в своем розовом платье. Хотя она похожа на Царя больше, чем все остальные, у неё те же буйные кудри Коваленко. — За что это?

— За то, что ты думала, что я слишком мала для бала! Мужчины танцевали со мной весь вечер!

Я смотрю на Владимира за подтверждением. Он бросает Кате многозначительный взгляд.

— Наша маленькая Катя протанцевала ровно четыре танца, один из них со мной, и два со своими дядями. Но один очень милый офицер действительно пригласил её на танец, и она танцевала хорошо.

Катя поднимает свой упрямы подбородок, как будто её только что не опровергли. Покачав головой, я говорю:

— Они так быстро растут.

— Куда летит время? — соглашается Владимир, притворяясь старым и мудрым.

За это Катя нахмуривается на меня.

— Вы не такие уж большие, — говорит она и бежит от меня, в её руках кончик моего пояса. Он развязывается и падает на ковер. Она бросает его и несется вперед, смеясь.

— Ох, правда, — она всегда так раздражает? Маргарет из этого измерения едва ли может её выносить.

Но что-то в хихиканье Кати напоминает мне о том, как несколько лет назад я пробралась за спину Джози, пока она разговаривала по телефону и вытащила заколку из её волос. Ей десять минут пришлось бегать за мной по дому, пока она не поймала меня. Почему мне в девять лет это казалось веселым? Не имею представления. Но это было потрясающе. Я даже перепрыгивала через диван, и надрывала живот, когда Джози пыталась повторить мой маневр, зацепилась за спинку и свалилась на пол.

Я помню, как Джози кричала:

— Младшие сестры — самые надоедливые создания на земле!

Теперь я понимаю, что она была права.

Пол шагает вперед и наклоняется, чтобы взять мой пояс, когда он протягивает его мне, он смотрит мне в глаза как будто, как будто я не только обязанность для него. Как будто он знает меня. Он вспомнил? Во мне зарождается надежда, но через секунду я понимаю, что это всё еще Лейтенант Марков. Он говорит только:

— Миледи.

— Спасибо, Марков.

Мои слова звучат достаточно спокойно, но это так странно, смотреть на Пола и видеть его и не его одновременно.

Кого-то очень похожего на мужчину, которым, как я мечтала, мог бы быть Пол…

Владимир, кажется, не заметил ничего необычного между нами.

— Теперь, когда я вижу, что ты пришла в себя, я должен направиться в казармы, — говорит он, когда Пол снова отходит назад и я быстро завязываю пояс. — Хороших занятий.

— Увидимся за ужином, — ох, черт, что если они не ужинают вместе? Или я должна была сказать «обед»? Но не похоже, чтобы я ошиблась, потому что Владимир кивает. Я подставляю ему щеку для поцелуя и его усы щекочут мою кожу.

В конце коридора я обнаруживаю библиотеку, нет классную комнату.

— Ты дашь мне сегодня вставить хоть слово? — требует Катя, садясь за одну из широких парт, которые больше похоже на то, что можно увидеть антикварном магазине, чем на предмет школьного обихода. — Или ты снова будешь притворяться любимой зверушкой учителя? Он должен учить нас всех, не только тебя.

— Будем говорить по очереди, — отсутствующе обещаю я. По коридору приближаются шаги, легкие и тихие.

Потом в дверях появляется маленький мальчик, его лицо открыто, и он улыбается.

— Маргарет!

Энциклопедия подсказала нужное имя, а то, что она совершенно очарователен, помогает почувствовать то, что нужно.

— Пётр, — я вытягиваю руки к младшему брату, который кидается ко мне в объятия. Он даже больше похож на маму, чем я, стройный, почти хрупкий, слишком маленький для десятилетнего мальчика, но с милым выражением на лице, которое принадлежит только ему. Дает ли ему Царь любовь, в которой он нуждается? Я не вижу этого. То, как Пётр прижимается ко мне, болезненно напоминает мне о том, что его матери, моей матери, нашей матери, больше нет.

Даже Катя при виде его немного смягчается.

— Вы сегодня поразите меня своим французским, Пьер?

Он серьезно кивает.

— Я тренировался с Зефировым.

— Зефиров не говорит ни слова по-французски! — смеётся Катя, указывая на стража, стоящего за дверью рядом с Полом. Зефиров ничего не говорит, только продолжает смотреть вперед. — Посмотрим, как ты справишься, Питер.

Пьер, назвала она его, и потом Питер. В коридоре, Владимир назвал её Кати, а прошлым вечером он звал меня Маргарет, хотя энциклопедия утверждает, что в этом измерении мне дали русский вариант имени — Маргарита. Из уроков истории я знаю, что дворянство в девятнадцатом веке часто использовали другие формы их имен из языков, на которых они говорили, и эта аристократическая привычка, должно быть, выжила здесь.

Я бросаю взгляд через плечо на Пола. Здесь, без сомнения, он Павел, русская форма имени, но я не могу заставить себя называть его по-другому.

Классная комната не похожа на тусклые, формальные помещения, которые я видела по телевизору. Вместо пластиковых столов и плакатов здесь книжные полки от пола до потолка. Персидский ковер здесь немного больше вытерт, чем в большинстве комнат дворца, тёмно-зеленые бархатные портьеры немного поношены. Эта комната не для хвастовства богатством и властью. Она похожа на дом.

Я занимаю место, которое должно быть моим, и думаю о том, как я смогу притворяться, потому что я не имею представления о том, что они изучают, кроме французского. Катя может привлекать внимание учителя, сколько хочет. Я, вероятно, не смогу ответить ни на один вопрос.

Потом знакомый голос говорит на английском:

— Я вижу, что Великие Князья прекрасно выглядят после вчерашнего веселья.

Я оборачиваюсь и вижу своего отца.

Он жив. Он жив, и он здесь, и больше, чем чего-либо, я хочу побежать к нему, обнять его, сказать, что я люблю его и все то, что я так хотела ему сказать еще раз. Это чудо, на которое я надеялась с начала путешествия.

Но я остаюсь в своем кресле, мои руки крепко сжимают подлокотники. Что он здесь делает? Я не понимаю…

— Давайте начнем урок, — говорит он. Мой отец, должно быть, приехал в Россию, чтобы учить царских сыновей и дочерей. Тогда он встретил мою мать.

Я не могу выпрыгнуть со своего места, чтобы обнять «царского учителя». Я должна продолжать играть роль. Но это все, что я могу сделать, чтобы сдержать слёзы счастья.

Он занимает свое место в передней части комнаты, бумаги рассыпаются из его портфеля. В этом измерении он так же рассеян, как и дома. Не смотря на странный официальный костюм, надетый на нем, старомодный костюм с жилетом и очки в тонкой оправе, он абсолютно, совершенно мой отец. Всё то же узкое привлекательное лицо, те же светло-голубые глаза, та же вопросительная улыбка, когда он беспокоится.

— Ваше Императорское Высочество, я слышал, что вам нездоровится. Вы лучше себя чувствуете?

Ох, да. Он имеет в виду меня.

— Гораздо лучше, благодарю Вас, Профессор, — мой голос кажется таким натянутым, как будто я едва могу произнести слова. Папа знает, что что-то происходит, но он просто изучает меня несколько секунд, потом кивает и позволяет мне продолжить.

— Хорошо. Я понимаю, что вам не терпится вернуться к урокам французского, поэтому, давайте начнем.

Питер изучает основы грамматики. Катя перевела какой-то текст. Я должна была закончить сочинение по работам Мольера. К счастью, я дома тоже изучала Мольера, поэтому я могу с этим справиться. Однако, все, что я могу сделать, это сжимать книгу трясущимися руками и бросать взгляды украдкой на моего отца, живого и здорового, и всего в нескольких шагах от меня.

Я никогда никого не теряла, не так. Мои бабушки и дедушки умерли до моего рождения, или, когда я была настолько маленькой, что едва ли их помню. Единственные похороны, на которых я была — похороны моей золотой рыбки. Поэтому я не знала, что такое горе.

Теперь я знаю, что горе — это наждак. Оно обостряет любовь, самые счастливые воспоминания, превращает их в клинки, которые разрывают тебя на части. Что-то вырвано изнутри, и эта пустота никогда не заполнится, никогда, не важно, сколько я проживу. Говорят, что время лечит, но даже сейчас, меньше чем через неделю после папиной смерти, я знаю, что это ложь. Люди на самом деле имеют в виду, что ты привыкаешь к боли. Ты забудешь, какой была до неё, ты забудешь, как выглядела до шрамов.

Да, думаю я, это порог взрослой жизни. Не то, обычно говорят — окончание школы, или потеря девственности или твоя первая квартира, или что там еще. Ты пересекаешь порог первый раз, когда меняешься навсегда. Ты переходишь его в первый раз, когда понимаешь, что не сможешь вернуться.

Каждый раз, вид папиного лицо или слыша его голос, я борюсь с желанием заплакать. Однако каким-то образом я держусь до конца занятий, французский и география, и, наконец, события в мире.

— Какие перемены нас ждут в следующие десятилетия? — говорит папа, когда мы изучаем самый свежий выпуск Le Monde (четырехдневной давности, все здесь путешествует медленно). Он возбужден, как каждый раз, когда дает волю своему воображению. — Если этот конвейер применяют для машин, что еще можно сделать с его помощью? Подумайте о выигрыше в производительности и о технологиях!

— Или о войне, — тихо говорю я. — Оружие тоже будут так производить.

Папа смотрит на меня изучающим взглядом.

— Я полагаю, вы правы. Автоматизация увеличивает возможности человечества, в хорошую и плохую сторону.

Я вижу, как Питер пытается слушать, а Катя складывает самолётик из газетной страницы. Я действительно должна позволить им высказаться, но я не могу отказаться от возможности поговорить с отцом.

— Однако, вы не думаете, Ваше Императорское Высочество, что преимущества перевешивают недостатки? — папа поправляет очки. Я догадываюсь, что они сводят его с ума, эта версия папы не сможет носить контактные линзы.

— Это не простая формула. Не сложение и не вычитание, больше похоже на высшую математику, — я начинаю играть со своими волосами, но вспоминаю, что они уложены. — Товары будут дешевле и более разнообразны, это приведет к тому, что люди будут относиться к ним, как к мусору. Мы сменим индивидуальность и искусство на предсказуемость и доступность. Будут созданы бесконечные рабочие места, но когда промышленность глобализируется, эти рабочие места переместятся в менее развитые страны, где не так сильно развито трудовое законодательство…

Все остальные уставились на меня. Папа выглядит восхищенным, Питер и Катя выглядят беспокойными. Сколько анахронизмов я только что сказала? Может быть, эта Маргарет не очень много думает об экономике.

— Поэтому, гм, последствия Промышленной Революции будут комплексными. Да, — моя улыбка, должно быть, выглядит такой же неловкой, как я себя чувствую.

— Промышленная Революция, — медленно повторяет папа. — Какой интересный поворот фразы. Как это отражает то, что сегодня происходит в мире. Промышленная Революция, очень хорошо сказано, Ваше Императорское Высочество.

Не смотря на абсурдность ситуации, я не могу ничего с собой поделать и греюсь в лучах отцовской похвалы. Мне снова хочется плакать, и мне приходится отвести глаза.

Наши уроки заканчиваются, и, с сожалением, я ухожу из класса вместе с братом и сестрой. Прежде, чем выйти, я дарю отцу улыбку. Я чувствую намного больше, но я не могу рисковать. Пол ждал меня всё это время, с боков от него стояли личные стражи Петра и Кати. В нём нет признаков нетерпения, как если бы он дождался меня, независимо от того, сколько пришлось бы ждать.

— Опять любимая зверушка учителя, — шмыгает Катя и уходит.

— Ох, замолчи, — говорю я ей.

Пётр смеется.

— Ты его любимица и знаешь об этом. Но это естественно, потому что ты самая умная.

Мой младший брат не обижается на нашу близость с учителем, в отличие от сестры.

— То, как вы оба держитесь, почти неприлично, — Катя откидывает волосы, которые заплетены в длинную косу. — Может быть, он хочет научить тебя не только истории?

— Екатерина! — это слово оказалось жестким и холодным. Конечно, она не знает, насколько гротескна её шутка на самом деле, но это не меняет того факта, что я хочу дать ей пощечину. — Как ты можешь говорить такие жестокие и лживые вещи?

Она отдергивается назад. Даже её воинственность не заходит так далеко.

— Это всего лишь шутка!

— Это не та тема, о которой можно шутить, даже со мной. Профессор Кейн хороший учитель для всех нас, и ты должна это уважать.

— Ладно-ладно, — ворчит Катя, явно готовая сменить тему разговора. Слава Богу. Последнее, что мне нужно, это чтобы она догадалась, почему я любимица.

Я обнаруживаю, что мы проводим день по-разному: Катя вышивает с одной из наших кузин, что она ненавидит. У Петра уроки верховой езды и может быть учеба военному делу в лагере с Владимиром, что он обожает. Я? Предполагается, что я проведу остаток дня, отвечая на письма разных царских родственников из Европы.

Столько неприятностей с планом. Во-первых, я на самом деле не знаю, кто эти родственники, конечно, у меня есть список, но кто именно такая Её Королевское Высочество Принцесса Дагмар Датская? Ну, я имею в виду, её очевидно зовут принцесса Дагмар, но кузины ли мы? Подруги? Почти незнакомки? О чем мы обычно разговариваем? Во-вторых, я уверена, что такие вещи предусмотрены этикетом, царские письма должны следовать шаблону, которого я не знаю.

Всё же, я не знаю, чем еще заняться. Пока Полковник Азаренко не вернется, я не смогу забрать у него Жар-птицу Пола, и мне придется приложить все усилия к тому, чтобы притворяться Великой Княжной. Это значит, что нужно писать письма. В библиотеке я умудрилась найти фолиант под названием «Список ведущих королевских, дворянский и официальных лиц», который перечисляет королевские семьи каждой страны с заметками о том, в каких мы находимся родственных отношениях.

Кажется, они все мои родственники.

Пол всё это время остается со мной, всего в нескольких футах от меня. Он, должно быть, заметил, как странно то, что мне нужны справочники, но он совершенно ничего об это не говорит, просто терпеливо ждет. Это помогает мне почувствовать себя более собранной, даже если я испорчу письма. Перьевая ручка течет каждые десять секунд, и писать руками так долго, и если вы спросите меня, то Скайп — гораздо лучший способ поддерживать связь.

В перерывах между письмом, я ищу в Списке упоминание о Теодоре Виллеме Беке. Ладно, сложно предположить, что Тео тоже входит в число дворян, но я отчаянно хочу узнать, где он. В мире без Google эту информацию гораздо сложнее достать. В книге нет упоминаний о нем, так же, как и мои служанки никогда не слышали его имени. Местонахождение Тео остается загадкой.

Работая над письмом к греческой принцессе, которая, очевидно, приходится мне теткой, я очень сильно ощущаю присутствие Пола. Он стоит в дверях салона, где я решила работать, мы вдвоем в пространной элегантной комнате, с портретов на нас смотрят мои разнообразные предки, и все они, кажется, осуждают меня. Наконец, я больше не могу сидеть в тишине.

— Должно быть, вы находите это очень скучным, Марков, — говорю я.

Пол даже не поворачивает головы:

— Совсем нет, миледи.

— Разве вы не предпочли бы быть в своем, полку? — это будет правильно? — С другими солдатами?

— Моя обязанность оставаться с вами, миледи.

И что-то в том, как он говорит «миледи», волнует меня. Я возвращаюсь к письму, но могу только смотреть на страницу.

Ладно, я узнала, что Пол Марков — не убийца. Это облегчение, но правда создала больше вопросов, чем ответила. Почему Полу понадобилось разрушать мамины исследования и данные, и сбегать? И если он совершенно невиновен, почему он так жестоко дрался с Тео в Лондоне?

Что же. Мы с Тео первые напали на него, и Пол сказал, что подозревал Тео, когда увидел его…

Подождите. Мои глаза расширяются. Тео, этого не может быть.

Нет. Действительно не может быть. Тео сильно рисковал, чтобы попытаться и помочь моей матери и отомстить за моего отца, и он прыгал через измерения без гарантий, что он не превратится в «атомный суп». Он так же ничего не понимает, как и я. Изменяющиеся миры вокруг лишили меня уверенности во многом, но верность Тео, по меньшей мере, была без сомнений доказана.

Пол Марков остается загадкой.

Однако, эту загадку я смогу разгадать если у меня есть хоть какая-то надежда починить Жар-птицу.

Я пытаюсь сконцентрироваться на письме, но не могу. Я роняю голову на руку. Пол делает ко мне один шаг.

— Миледи? Вам нездоровится?

— Я, устала. Это всё.

— Не хотите пойти в Пасхальную комнату?

Пасхальная комната? Когда я поднимаю глаза, Пол улыбается, но застенчиво. Даже здесь, в мире, где он военный офицер в полной форме, ножом и пистолетом на поясе, он не уверен в том, что говорит правильные вещи.

Я поднимаюсь с кресла и позволяю ему показывать дорогу.

Пол ведет меня по длинным коридорам Зимнего Дворца. Золоченые потолки блестят над головой, когда мы проходим мимо колонн зеленого мрамора через комнаты, окрашенные в золотой или алый, или темно-синий, мои туфли мягко повторяют стук его сияющих сапог на паркетном полу. Наконец, мы достигаем высоких белых дверей. Пол открывает их и отступает в сторону, позволяя мне зайти первой. Я захожу внутрь, едва подавив удивленный вскрик.

Оказывается, в Пасхальной комнате моё семейство хранит яйца Фаберже.

Каждое яйцо — это шедевр ювелирного искусства. Достаточно маленькие, чтобы уместиться в руке взрослого, они отделаны фарфором, или золотом, или драгоценными камнями, или, чаще всего, всеми тремя материалами одновременно. Некоторые скромные, как розовое эмалированное яйцо, отделанное рядами маленьких жемчужин, другие — эффектные и необычные, как яйцо из лазурита, окруженное серебряными кольцами, как у планеты Сатурна, гнездящееся «облаке» молочного кварца, украшенного платиновыми звездами.

В моем измерении несколько дюжин яиц Фаберже выжили с тех десятилетий, когда Романовы дарили их друг другу, как подарки на Пасху. В этом измерении традиция продолжалась больше ста лет. Несколько сотен яиц блестят и сверкают со своих мест на длинных полках. Похоже, что я угодила в шкатулку с драгоценностями, но в тысячу раз более ослепительную, потому что каждое яйцо — это уникальный предмет искусства.

На цыпочках я подхожу к одной из полок и выбираю алебастровое яйцо. Мой внутренний голос говорит «не урони, не урони, нет, нет, нет». Серебряный шарнир посередине открывается, и я поднимаю крышку, чтобы увидеть маленькую балерину с часовым механизмом, крошечную куколку, которая начинает танцевать пока играет мелодия. Она такая красивая, такая нежная, что я задерживаю дыхание.

— Не то, что вы обычно предпочитаете, миледи, — тихо говорит Пол.

Сколько раз он приводил меня сюда, когда мне было грустно или одиноко? Я чувствую, что это далеко не первый день, когда мы оказываемся здесь одни.

— Какое я обычно предпочитаю? — я смотрю вверх на серые глаза Пола, бросая ему вызов.

Не сомневаясь, он указывает на яйцо глубокого яркого цвета красного вина, украшенного завитками тонкой золотой филиграни. Я могла бы смешивать краски часами и не добиться такой красоты, как в этом красном цвете.

Я понимаю, почему Пол сдерживается, конечно, ему не дозволяется к ним притрагиваться.

Поэтому я поднимаю подбородок и говорю:

— Принесите его мне, Марков.

Он сомневается только на мимолетное мгновение, потом берет яйцо своими большими руками. Они такие большие, такие сильные. Я думаю, он может обхватить мою талию ладонями. Я смотрю, как он поднимает крышку, чтобы открыть «сюрприз», еще одно произведение искусства, спрятанное в яйце. Здесь это маленькая серебряная подвеска — портрет моей мамы.

— О, — шепчу я. Конечно, это будет вещь, к которой я всегда возвращаюсь, которую я люблю больше остальных. Пол кладет яйцо в мои ладони. Его пальцы скользят по моим всего долю секунды, но мне кажется, что я чувствую его прикосновение еще долго.

Мы стоим там в течение нескольких долгих мгновений, так близко, глядя на тонкую бесценную вещь в моих руках. Я ощущаю молчание Пола, как его грудь поднимается и опускается с каждым вдохом. Мы одни в комнате, которая тянется на дюжины футов со сводчатым потолком в двадцати футах над нашими головами, и всё же наша близость почти невыносимо интимная. Послеобеденное солнце заглядывает через высокое окно, блестит на его знаках отличия и яйце, которое я держу.

Пол говорит:

— Ваша мать была очень красивой, миледи.

Он судит только по портрету. В этом измерении у него, вероятно, не было возможности узнать маму. Я думаю о том, как сильно она его любит дома, и чувствую боль потери — эта связь должна была существовать, но так не случилось.

— Да, была.

— Так же, как и вы, миледи.

Я не могу взглянуть на него. Я не могу вдохнуть.

Почему он так на меня действует?

Но, если быть честной, то, что я чувствую, началось уже давно, выросло из любопытства во что-то, что я даже не могу назвать.

— Ох, — вздрагиваю, и один из зубцов внутри яйца винного цвета падает в оболочку. Мамин портрет больше не будет висеть на своем месте. — Я его сломала.

— Не волнуйтесь, миледи. Ваш учитель сможет это починить, я уверен. Профессор Кейн прекрасно управляется с инструментами часовщика.

Конечно. Дома время от времени папа возится со старыми часами, снова приводя их в рабочее состояние. Его острый ум ученого отверг теоретические глубины мира и повернулся к практике. Здесь он наверняка тоже работает с механизмами.

Наконец, я поднимаю глаза на Пола, и я сияю таким счастьем, что это удивляет его. Но я не могу с собой ничего поделать.

Я только что нашла еще один выход.

Перевод выполнен для сайта https://vk-booksource.net