Тысяча осколков тебя

Глава 18

— Мы не можем ехать побыстрее? — мне стыдно так говорить, потому что лошади стараются изо всех сил, таща сани по сугробам быстрее, чем любой снегокат. Мне кажется, я могу обогнать лошадей только лишь силой одного своего страха за Пола, кажется, сила притяжения иссякнет, и я полечу прямо к нему.

— Успокойся, — говорит папа. Он вызвался отвезти меня, и это счастье. Я не знаю, как смогла бы вынести пребывание с кем-то, кто не знает правды. — Мы будем там через час такими темпами.

— Я знаю. Извини. Просто я… — но что я могу сказать?

Он говорит это вместо меня:

— Просто, ты его любишь, — когда я потрясенно поворачиваюсь к нему, папа просто горестно качает головой. — Я знаю, как выглядит запретная любовь, Маргарита. Я научился узнавать её в глазах твоей матери.

Я обнимаю его руку.

— С ним всё будет хорошо.

— Если лейтенант Марков не выживет, твой Пол тоже умрет?

— Никто точно не знает, но вероятно, что да.

Папа оглядывает меня:

— За кого из них ты боишься?

— За обоих, — острый холодный воздух колет мне щеки, пока мы мчимся вперед. — Я связана с Полом,

вероятно, во всех измерениях, так же, как ты связан с мамой.

Несколько мгновений папа молчит потом говорит:

— В твоём мире мы не вместе. Твоя мама и я.

— Я же говорила тебе…

— Да ты говорила мне, и я никогда не видел, чтобы у кого-то было такое грустное лицо, когда он сообщает хорошие новости, — папа говорит мягко, как обычно, но он всегда знает, как и когда надавить на меня. — Меня уже достаточно утешает знание о том, что существуют бесконечные миры, бесконечные возможности. Теперь я знаю, что где-то и каким-то образом у нас с Софией был шанс. Но тебе не нужно лгать, чтобы щадить мои чувства.

— Вы были вместе, всегда. Ничто не могло разлучить вас, — правда, папа её заслуживает. — Ничто кроме смерти.

Он резко вдыхает.

— Я бы никогда не заставил ее продолжать рожать.

— Не она, — шепчу я. — Ты.

После этого мы какое-то время ехали в тишине, вокруг нас не раздавалось ни звука за исключением топота лошадей, скрипа полозьев на снегу и позвякивания поводьев. «Папа в шоке? На что это похоже узнать, что ты умер?»

Потом он обхватывает меня рукой.

— Моя бедная дорогая девочка.

Мои глаза наполняются слезами, и я склоняюсь к нему. Он прижимает меня крепче, успокаивая меня. Я понимаю, что значит быть родителями: узнать о самой страшной вещи, которая только может произойти с тобой, и думать только о том, как будет больно твоему ребёнку.

— Это случилось недавно? — тихо произносит папа.

Я киваю ему в плечо.

— Прямо перед моим уходом.

— Тебе, должно быть, тяжело меня видеть.

— Нет, это здорово снова быть с тобой. Потому что ты больше похож на себя, чем отличаешься.

— Был ли я для тебя хорошим отцом? Я всегда думал о том, как бы всё сложилось, если бы у меня была такая возможность.

— Ты был самым лучшим, — все мелкие ссоры с папой, когда он запрещал мне брать свою машину, или смеялся надо мной из-за пристрастия к сериалу Дневники Вампира или иногда не переставая говорил о Монти Пайтоне и испанской инквизиции — всё это перестало иметь значение. — Ты разрешал мне быть собой, мне и Джози, нам обеим. Наш дом всегда был таким странным, совсем не как у других детей, но мне было всё равно. Все остальные всегда волновались о том, что подумают другие люди. Вы с мамой никогда так не поступали. Вы хотели, чтобы мы нашли свой собственный путь в мире, но вы всегда были готовы помочь нам. Вы говорили нам, что любите нас, каждый вечер перед сном. Каждый вечер после ужина ты мыл посуду и напевал песни Beatles. In my life, была моей любимой, и я никогда не смогу слышать эту песню и не думать о тебе. Я и не хочу. Я так сильно тебя люблю.

Я зарываюсь головой ему в плечо, и его рука сжимает меня сильнее. Через долгое время он говорит:

— При чём здесь насекомые?

— Насекомые?

— Жуки?

— The Beatles, были рок-группой, — это ничего ему не объясняет, я смеюсь сквозь слезы. — Певцы. Это певцы, которые тебе нравились.

Его ладонь похлопывает меня по предплечью.

— И мы с твоей матерью были счастливы?

— Почти до неприличия счастливы.

— У Софии всё хорошо сложилось в жизни?

— Она — известный ученый, работает над исследованиями, которые увлекают её больше всего на свете. У неё есть я и Джози, она хорошая мама, но, я думаю, что ты видел это сам. Я думаю, она бы сказала, что её жизнь была почти идеальна, пока она не потеряла тебя.

— Спасибо, — говорит папа. — Это будет мне утешением.

Потом он помедлил.

— А как же Великая Княжна Маргарита?

— Что ты имеешь в виду?

— Если и когда ты уйдешь, как это скажется на Великой Княжне? Будет ли она что-нибудь помнить? Будет ли она… — его голос снова прерывается, — Будет ли она помнить, что я её отец?

Я сразу же хочу сказать ему нет. Я видела, как вел себя Пол в лондонском измерении. После того, как его покинул мой Пол, он совершенно потерял память и не имел представления, что с ним произошло.

Но, кажется, мы с Полом путешествуем сквозь измерения совершенно по-разному.

Поэтому, кто говорит, что другая Маргарита не вспомнит?

«— Я не знаю», — говорю я папе. — Ради её блага, я надеюсь, что вспомнит. Она нуждается в тебе.

— Мне она тоже нужна.

«Помни», — думаю я, пытаясь запечатлеть это мгновение у себя в мозгу, чтобы оно оставило след после того, как я уйду. Папина рука напрягается вокруг моих плеч, как будто он понимает, что я пытаюсь сделать. Может быть, так и есть. «Всегда помни».

Мы наконец видим поле боя с вершины большого холма, и с первого взгляда оно кажется только брызгами черного и следами среди обширного белого пространства. Но как только мы приближаемся, я вижу красные пятна на снегу. Направление ветра меняется, принося запах битвы: запах пороха и еще чего-то, что я могу назвать только смертью.

Папа быстро остановил сани. Несколько солдат грубо смотрят на нас, женщина врывается в их святая святых? Потом один из них узнаёт меня. Когда он называет меня «Ваше Императорское Высочество» другие вытягиваются по струнке. Я встаю как Великая Княжна и требую:

— Отведите меня к Полу Маркову.

Я знаю, что медицина в этом измерении гораздо более примитивна, чем в моём, но я не готова к увиденному в госпитале. Солдаты лежат на койках, импровизированные бинты обматывают их конечности в тех местах, где когда-то были потерянные ими кисти рук или ступни. В металлических чашах медицинские инструменты и кровь. Людям ужасно больно, здесь есть морфин, но его очень мало и хватает не всем. Я слышу крики, стоны, молитвы. Один мальчик моложе меня жалобно зовет маму.

Пол молчит.

Я подхожу к нему и смотрю на него в ужасе. Он обмотан бинтами вокруг плеча, обоих коленей, и, что хуже всего, вокруг живота. Я прочитала достаточно романов о войне, чтобы понимать, что значила рана в живот в те дни, когда не было антибиотиков.

Нет. Это невозможно. Пол не умрёт. Он просто не может. Я как-нибудь спасу его. Я напишу Тео в Париж и скажу ему оставить чашки Петри на ночь, чтобы он смог изобрести пенициллин. Я буду с ним каждую секунду. Пол выкарабкается.

Когда я встаю на колени рядом с его койкой и беру его за руку, Пол двигается. Его голова откатывается на сторону, как будто ему слишком тяжело ей двигать. Он открывает глаза, и когда он узнаёт меня, то пытается улыбнуться. Даже так серьезно раненый, он пытается успокоить меня.

«— Всё будет хорошо», — говорю я. Ложь отдает горечью у меня на языке. Даже если он выживет, я знаю, что он никогда не будет прежним. Сможет ли он остаться солдатом? Это не имеет значения. Ничего не имеет значения, только спасти его. — Я теперь здесь. Я тебя не оставлю.

Пол пытается заговорить, но не может. Его пальцы двигаются вокруг моих, как если бы он хотел взять меня за руку, но он слишком слаб.

Конечно, вокруг врачи, конечно, другие солдаты могут нас слышать. К чёрту их всех. Я наклоняю голову к его руке и целую ее.

— Я люблю тебя, Пол. Я так сильно тебя люблю. Я никогда-никогда снова тебя не оставлю.

— Маргарита… — папина рука ложится мне на плечо, но, когда я трясу головой, он убирает её.

Пол глубоко вдыхает, потом закрывает глаза. После этого я не могу сказать, в сознании ли он, но на всякий случай я продолжаю говорить ему, как сильно я люблю его и продолжаю держать его за руку. Даже если он без сознания, даже если он не может слышать и видеть, он сможет почувствовать прикосновение и будет знать, что я с ним.

Я знаю, что другие солдаты и доктора смотрят на нас. Я только что сказала Полу то, что Великая Княжна никогда-никогда не должна говорить обычному солдату. Но я знаю, что ни один из них не осмелится произнести ни слова из этого. Распространять сплетни о членах царской семьи — это хороший способ переехать во Владивосток.

Свободной рукой я провожу вокруг его шеи, надеясь, что на нём Жар-птица. Мне уже всё равно, что случится со мной. Но я могу отправить своего Пола отсюда, тогда по меньшей мере он выживет.

Но я хочу, чтобы этот Пол тоже выжил.

Это не имеет значения. Жар-птицы нет вокруг его шеи, и, когда я командую одному из здоровых солдат поискать в мешке Пола, он не находит ничего, даже отдаленно напоминающего её. Полковник Азаренко умер в битве, поэтому спросить больше некого.

Жар-птица всё ещё не найдена, и сейчас я наблюдаю, как два человека умирают в одном теле.

Когда опускается ночь, Пол ещё раз шевелится. Его глаза с трудом открываются и моя улыбка, обращённая к нему, залита слезами.

— Пол? Я здесь, твоя Голубка. Я здесь.

— Обе Маргарет, — говорит он и умирает.

После этого всё как в тумане. Я думаю, что очень спокойно встала, вышла наружу и шла пока не отошла от госпиталя на достаточное расстояние, после этого начала кричать. Раненым солдатам нужен отдых. Им не нужно слышать, как я кричу, кричу и кричу до тех пор, пока не срываю голос, и из глаз не начинают течь слезы и я не падаю на колени в снег.

Когда у меня иссякают силы, я остаюсь снаружи, одна ещё на несколько минут. Мои колени и ступни почти онемели от холода. Я велю своему сердцу и разуму следовать за ними. Позволяю им замерзнуть. Позволяю им потерять чувствительность. Остальное моё тело может продолжать жить.

И всё же, каждый раз, когда я думаю, что больше не в силах ощущать боль, ко мне приходят воспоминания: Пол в пасхальной комнате, бережно держащий одно из яиц Фаберже в ладонях, Пол, танцующий со мной вальс, тепло его большой руки у меня на пояснице, Пол, целующий меня снова и снова, когда мы засыпаем, переплетенные друг с другом.

Наконец, у меня получается неуверенно встать на ноги. Один из врачей неподалеку. Вероятно, его заставили последовать за мной, боясь, что я на грани безумия. Когда я спрашиваю его:

" Где профессор Кейн?» Мой голос скрипит, как у старухи.

Меня ведут в шатер, очевидно предназначенный для меня, но внутри папа. Когда я захожу, он встает на ноги.

— Мне сказали, что всё закончилось. Я подумал, что тебе нужно несколько минут наедине с собой.

— Так и есть. Спасибо тебе.

— Мне так жаль, моя дорогая. Мне правда очень жаль. Марков был хорошим человеком.

От его добрых слов моя рана снова открывается, но я справляюсь со слезами. Теперь я вижу, чем папа занимался все это время. На его походном столике лежит моя Жар-птица, явно собранная.

Его взгляд проследил за моим.

— Я полностью посвятил себя этому. Может быть, я понял устройство. Но я не хочу позволять тебе совершить что-то настолько опасное без какой-либо проверки.

— Я могу проверить его, — говорю я пустым голосом. Я беру Жар-птицу и совершаю движения, чтобы создать напоминание. Металлические слои щелкают под моими пальцами и электрический шок пронзает меня. Боль, сильная и почти невыносимая, но я принимаю её. Такая боль — это единственное, что может притупить боль у меня в сердце. Я благодарна даже за несколько секунд отдыха от скорби.

— Похоже, это больно, — папа пытается забрать у меня Жар-птицу, но я не позволяю ему.

— То, что я только что сделала, и должно быть больно, — я пытаюсь улыбнуться. — Ты снова собрал её. Видишь, я знала, что ты гений.

Папа проводит рукой через свои взъерошенные каштановые волосы.

— Ты абсолютно уверена, что она должна так работать?

Он обеспокоен. Я не могу винить его в этом. Даже я чувствую себя неуверенно при мысли о том, что совершу ещё одно путешествие с помощью этой штуки. Однако, моя единственная альтернатива -

это подождать несколько недель или даже месяцев, которые потребуются для того, чтобы вызвать Тео в Москву или самой отправиться в Париж.

Мне нужно вернуться к маме. Мне нужно рассказать ей о Конли и поскорее. Жар-птица Тео скажет ему, что я переместилась, и он последует за мной. Вопрос в том, куда я отправлюсь, моя Жар-птица всё ещё настроена на то, чтобы следовать за моей версией Пола, который только что умер у меня на руках. Но куда я отправлюсь не имеет значения если я найду какое-нибудь место, где Тео может присоединиться ко мне. Я верю, что он сможет доставить меня домой.

И я верю своему отцу.

— Она работает, — говорю я, надеясь, что это звучит уверенно. — Я собираюсь уходить.

Папа кивает. У него грустные глаза. Может быть, это последний раз, когда его дочь видит его, и знает кто он на самом деле.

Может быть, это последний раз, когда я вижу папино лицо.

Я бросаюсь в его объятия и закрываю глаза, когда он сжимает меня.

— Я люблю тебя, шепчет папа. Я любил тебя с того часа, как ты родилась. И даже до этого.

— Я тоже люблю тебя, папа. Я говорила тебе об этом почти каждый день, и всё равно говорила это редко.

Отпустить его слишком тяжело. Поэтому всё ещё в его объятиях я дотрагиваюсь до Жар-птицы, и последнее, что я чувствую в этом измерении — это его поцелуй у себя на щеке. «До свидания. До свидания».

Перевод выполнен для сайта https://vk-booksource.net