Тысяча осколков тебя

Глава 13

— Профессор Кейн, — странно называть его как-то кроме папы.

Но что в этом всем не странно?

Папа заходит в Пасхальную комнату, сопровождаемый Полом, который вызвал его по моему приказу. Увидев бордовое яйцо у меня в руках, папа кивает, предугадывая мою просьбу.

— Это тот крючок, не так ли? Действительно, в скором времени вам нужно отдать его ювелирам Фаберже, чтобы они правильно его поставили, Ваше Императорское Высочество, — он запускает руку в карман и вытаскивает кожаный сверток, содержащий инструменты. — Но я могу поставить его обратно, не беспокойтесь.

— Конечно, вы можете, — я улыбаюсь ему, надеясь умаслить его еще для одной услуги. Потом я понимаю, что это в какой-то степени нелепо. Когда ты Великая Княжна дома Романовых, ты не просишь об одолжении, ты отдаешь приказы.

Но это все еще мой отец, и больше, чем когда-либо, я хочу обращаться с ним уважительно.

— У меня есть для вас еще одно дело, если вы заходите взглянуть на него, — я осторожно ставлю сломанное яйцо на маленький столик, потом засовываю руку в карман. Там, бережно завернутые в кружевной носовой платок, лежат части моей Жар-птицы. — Вот, этот кулон сломан.

Папа взглянул на меня и улыбнулся.

— Я полагаю, вы хотите сделать из меня ювелира, чтобы избежать экзамена по французскому.

— Нет, честное слово. Это важно для меня, и он сложный, — я замолкаю прежде, чем начну паниковать. Если папа (или Пол, охраняющий дверь) поймут, насколько я переживаю из-за Жар-птицы, могут возникнуть вопросы, на которые я не смогу ответить. — Кулон нужен не только для красоты. Когда все части будут правильно соединены, он снова будет работать.

— Что он делает? — папа поправляет очки на носу, когда я немного разворачиваю платок, чтобы показать бронзовые детали. — Играет музыку?

— Нет, — что я должна ему сказать? Он вряд ли поверит в правду. — Я боюсь, что не знаю.

— Тогда я сомневаюсь, что смогу правильно собрать его, не зная, как он должен работать. Конечно, я хочу помочь вам, Ваше Императорское Высочество, но это может быть задача, которую лучше доверить профессионалу.

Ох, нет. Если у нас с Полом и будет запасной план того, как выбраться из этого измерения, мне нужен кто-то такой, как отец для того, чтобы поработать над Жар-птицей. Ладно, он застрял в роли учителя в этой жизни, но это не меняет того, что он гений. Он — мой шанс, может быть, единственный.

Нет гарантий, что Полковник Азаренко не выбросит или не продаст Жар-птицу Пола к тому времени, как вернется из Москвы, и если мою не починить, то мы с Полом оба будем заперты здесь навечно.

Чтобы успокоить нарастающую панику, с делаю несколько глубоких вдохов, пока папа работает над яйцом Фаберже. Он искусно работает над крошечной парой зубцов, чтобы придать крючку правильную форму, но то, что он делает дальше, лишает меня способности дышать.

Папа берет подвеску с портретом мамы, купленную царем Александром V, который, вероятно, никогда больше не смотрел на неё. Но папа долго держит подвеску, его глаза впитывают изображение её лица, и в нём я вижу самую большую грусть и тоску, которую я когда-либо видела.

«Я не знала, как выглядит твой отец в первый раз, когда он приехал ко мне», однажды сказала мама, когда мы готовили на заднем дворе, одним ленивым летним днем. «Но я уже наполовину была влюблена в него».

Папа рассмеялся, когда она обняла его со спины.

— И я нашел фотографию с другого факультета, поэтому я думал, что доктор Коваленко гораздо старше, — он поднял её руку и поцеловал. — Все же, мы обменялись некоторыми заманчивыми формулами. Я тоже был наполовину влюблен. Поэтому, вы видите, что это было интеллектуальное ухаживание — поначалу.

— Поначалу, — мамина улыбка была определенно порочной. — Я влюбилась на вторую половину, когда мы встретились в аэропорту и я обнаружила, как ты невероятно сексуален.

— И я тоже, — признал отец. — Я почти затащил тебя в багажное отделение.

Мы с Джози изобразили отвращение, потому что были моложе и думали, что обнимающиеся родители — это отвратительно. Это было до того, как я осознала, насколько большая редкость — наблюдать, как два человека на самом деле остаются влюбленными друг в друга всю жизнь.

Может быть, с моей стороны неправильно использовать его чувства против него, но глубоко внутри я знала, что папа хочет помочь мне и успокоить ту версию мамы, которая дома оплакивает его и к которой я отчаянно хочу вернуться. Поэтому всё правильно. По меньшей мере, я надеюсь на это.

— Это принадлежало моей матери, — говорю я, протягивая осколки Жар-птицы, завернутые в кружево.

Это сработало. Папа отвернулся от яйца Фаберже.

— Вашей матери?

— Она всегда показывала мне его, когда я была маленькой, — первое правило лжи, как однажды объяснил Тео, пусть это будет просто и глупо. — Я не помню фокус, что именно оно делало, но помню, что любила его. Мама всегда делилась им со мной, поэтому, найдя его несколько дней назад, я была так рада. Но видите, оно разломано на куски. Кому-то нужно снова его собрать. Вы можете, я знаю, вы можете.

Очень нежно папа вешает мамин эмалевый портрет обратно в яйцо цвета вина и снова закрывает его. Потом он берет кружевной платок в руки и поднимает один из обломков Жар-птицы, овальный кусок металла со встроенным чипом. Невозможно, чтобы он знал, что такое микросхема, понимаю я, и мое сердце падает. Не обманываю ли я себя, веря, что это возможно?

— Вы имеете представление о его общем устройстве, Ваше Императорское Высочество? — говорит он.

Я постукиваю пальцем по корпусу кулона.

— Все части вставляются в кулон, складываются так, что становятся похожи просто на украшение. И я не думаю, что что-нибудь пропало, сломалось или просто рассыпалось. Но больше я ничего не знаю.

Папа обдумывает это еще какое-то время, потом говорит:

— Во многих устройствах есть внутренняя логика. Может быть, я смогу её понять, если мне дадут время.

— Вы попробуете?

— Почему нет? Я всегда любил головоломки.

Во мне загорается надежда, яркая и дикая.

— О, спасибо вам! — я порываюсь обнять его, но всё-таки сдерживаюсь.

Папа улыбается и завертывает останки Жар-птицы обратно в кружево.

— Мое удовольствие, Ваше Императорское Высочество. Я всегда рад помочь вам.

— Вы не знаете, что это для меня значит, — возможно ли, что я на самом деле выберусь отсюда?

— Я понимаю, — всё, что говорит он, но в этих двух словах я слышу его любовь к моей матери и глубину того, на что он пойдет ради её памяти.

Даже такой гений, как мой отец не может в ту же минуту починить сложное устройство, которого он никогда не видел прежде. И он не может растянуть время. Рождество — это венец сезона здесь, в Санкт-Петербурге, что значит, что почти каждый вечер включает в себя ужин, танцы или общественное собрание. Мой папа не участвует в этих событиях, а я участвую во всех. Азаренко всё ещё в Москве, и без машины времени, которую мама так и не изобрела, я не могу заставить Новый Год приближаться быстрее.

А пока что мне лучше чувствовать себя как дома.

Я начинаю с основ. Я запоминаю Список Царственных особ так хорошо, как могу. Календарь с моими встречами оказывается у меня в столе, поэтому я могу понять, что делать дальше, и я нахожу карту Зимнего Дворца, которая помогает мне ориентироваться. Если я потеряюсь в собственном доме, это, вероятно, наведет людей на подозрения.

Самое странное то, насколько всё обычно. Через несколько дней я совершенно привыкаю носить платья длиной до полу, и носить прическу в виде сложного переплетения кос. Мой язык привыкает ко вкусу черной икры, пряному аромату борща и крепости русского чая. Я могу читать и говорить по-английски, по-французски и по-русски без затруднений и переключаться между ними, и я много тренируюсь, надеясь, что буду немного знать французский и русский по возвращении.

Каждое утро служанки готовят меня к новому дню, делая всё, что нужно, начиная от натягивания чулок мне на ноги, и заканчивая полировкой моих клипс, прежде чем туго закрутить замки в мочках моих ушей. У Великой Княжны не проколоты уши — в этом измерении, по меньшей мере в Санкт-Петербурге, любой вид пирсинга будет равнозначен тому, чтобы надеть футболку с надписью: «Я — ПРОСТИТУТКА, СПРОСИ СКОЛЬКО Я СТОЮ.»

Они даже заботятся обо всем, когда, на мое четвертое утро, начинаются месячные. Здесь это очень хлопотно, и нужно пользоваться хитроумным изобретением, похожим на пояс для чулок, но совершенно не сексуальным и настоящими полотенцами, сложенными у меня между ног. Я должна стоять краснея так сильно, что я, должно быть, стала фиолетовой, пока они меняют их каждый несколько часов и уносят полотенца, чтобы их постирала вручную какая-то несчастная женщина. Почему у меня не начались месячные пока я жила в Лондоне? У них возможно были волшебные тампоны или что-нибудь вроде того. Но служанки, кажется об этом не думают, поэтому я стараюсь сыграть свою роль, не выдавая, насколько для меня это чуждо.

Каждый день я иду в классную комнату и изучаю французский, географию, экономику и все, на что я могу уговорить папу. Он откликается на моё возрастающее любопытство и проводит уроки о последних изобретениях, например, о гонке на изобретение самолёта. Их уже здесь изобрели, но совсем недавно, и они всё еще очень ненадежны. Самый длинный полет в истории длился пока что около двадцати минут. Пётр это обожает, задает столько вопросов, что я думаю, не унаследовал ли он мамин пытливый ум, Катя дует губы из-за дополнительного домашнего задания, но я догадываюсь, что она тоже заинтригована.

Снова видеть отца не становится проще, но я радуюсь даже боли. Эта последняя возможность провести с ним время, подарок, за который я никогда не смогу отблагодарить.

И Пол всегда рядом со мной. Всегда со мной. Если он не со мной в комнате, то он за дверью.

Поначалу, ободрение, которое я получаю от него, очень простое. Пока Пол рядом, я знаю, что он в безопасности. Я могу верить, что мы достанем обратно его Жар-Птицу, или папа сможет починить мою и я смогу напомнить Полу, кто он, и потом я буду уверена, что мы вернемся домой.

Назначен еще один большой бал, еще один из более чем дюжины, ведущих к Рождеству. Я не смогу снова сослаться на головокружение, чтобы не ходить на него К несчастью, танцы, которые танцуют на балах, далеки от тех, к которым я привыкла. Кажется, вальсы играют главную роль.

Я не имею представления, как вальсировать. Если дочь царя выйдет на паркет и выставит себя на посмешище, люди начнут задаваться вопросом, что со мной не так.

После полудня, когда мы с Полом идем в библиотеку, я даже не утруждаю себя тем, чтобы сесть за стол. Вместо этого, как только Пол закрывает за нами дверь, я говорю:

— Лейтенант Марков, я хочу научиться вальсировать.

Он останавливается. Он смотрит на меня. Через несколько секунд, он осмеливается:

— Миледи, вы — прекрасная танцовщица. Я видел, как вы вальсируете, несколько раз.

— Как бы то ни было, — это звучит по-царски? Может быть, я слишком явно задала вопрос… — Я чувствую, что давно не тренировалась. Я бы хотела порепетировать перед сегодняшним вечером. Вы потанцуете со мной, не так ли?

Пол выпрямляется, выглядя так неловко и неуверенно, как и дома. Но он говорит:

— Как пожелаете, миледи.

— Ладно. Хорошо. Для начала нам нужна музыка, — в углу стоит старомодный патефон, в полной красе со своим огромным раструбом, который использовался раньше вместо колонок. В старых фильмах казалось, что ими пользоваться просто, ставишь запись, опускаешь иглу и вуаля.

Но когда я подхожу к нему, шлепая туфлями по персидскому ковру, я понимаю, что этот патефон не предназначен для пластинок. Я достаточно с ними знакома благодаря папиной виниловой коллекции, но это, цилиндры? Восковые?

Я прикрываю свою неловкость так хорошо, как могу.

— Марков, выберите для нас музыку.

Он плавно идет ко мне и выбирает цилиндр. Я внимательно наблюдаю, чтобы в следующий раз, когда мне это понадобится, я смогла это повторить. Потом он отворачивает маленький рычажок в сторону и начинает играть мягкая, приятная музыка, её ноты прекрасны даже не смотря на шум и помехи.

Я поворачиваюсь к Полу, готовая начать, но он говорит:

— Гладкий пол лучше подойдет, миледи.

Конечно. В танцевальных залах никогда нет ковров.

Поэтому я следую за ним в часть комнаты с окнами, где нет ковра. Квадраты под нашими ногами кажутся полосатыми, собранными из различных пород дерева. Свет из узких окон мягко падает на нас, и волосы Пола отблескивают рыжеватым.

— Разрешите, миледи, — он немного натянуто вытягивает руку, близко ко мне, но не прикасаясь, и я понимаю, о чем он просит. Ему нужно разрешение, чтобы дотронуться до меня.

Я поднимаю к нему лицо и понимаю, что он хочет дотронуться до меня.

Каким-то образом я говорю:

— Разрешаю, Марков.

Он берет мою ладонь в свою. Моя рука ложится ему на плечо, это всё, что я знаю. Его левая рука обхватывает изгиб моей талии, я чувствую тепло даже через белый шелк своего платья.

Мне тяжело встретиться с ним глазами, но я не отворачиваюсь. Я не могу.

Потом Пол начинает вальсировать. Это простые шаги — РАЗ-два-три, РАЗ-два-три — и всё же первые несколько секунд я чувствую себя неловко. Танцы сложнее имитировать. Но я вспоминаю то, что моя мать однажды сказала про танцы, она сказала, «ты просто должна следовать туда, куда тебя ведет мужчина. Ты должна полностью подчиняться, позволить ему направлять тебя каждую секунду.»

Обычно я плохо умею передавать ответственность. Но сейчас я это делаю. Я позволяю Полу руководить.

Теперь я чувствую легкое присутствие его руки у себя на спине, он не толкает меня, а нежно, очень нежно подсказывает, в каком направлении он повернет. Наши сомкнутые руки вместе опускаются, и моя поза меняется так, что я позволяю его немного наклонить меня назад. От наклонов и танцев у меня немного кружится голова, но это почти мне помогает. Сейчас я могу ему подчиниться. Я могу перестать думать, перестать волноваться и существовать только в танце.

Увидев перемену, Пол становится смелее. Мы описываем более и более широкие круги. Моя длинная юбка развевается вокруг меня, я смеюсь от радости и меня награждает его улыбка. Как будто все мое тело понимает, какое движение он сделает в следующее мгновение, и мы увлеченно танцуем только ради удовольствия от танца. Рука Пола напрягается у меня на спине, прижимает меня ближе…

И песня заканчивается. Мы дергаемся и останавливаемся, и музыка пропадает. Остается только шипение.

Несколько секунд мы еще стоим в танцевальной позе, которая превратилась в объятия. Потом Пол отпускает меня и делает шаг назад.

— Вы великолепно танцуете, Ваше Императорское Высочество.

— Благодарю вас, Марков.

Так должна вести себя принцесса? Уйти от партнера по танцу и даже не оглянуться? Я надеюсь, что да. Я сажусь за свой стол, притворяясь, что могу читать письма, разложенные передо мной, что каждая частичка меня не ощущает присутствие Пола, опять стоящего на страже у двери.

То, как он танцует со мной, смотрит на меня, я должна это понять. Что произошло между Маргарет из этого измерения и Лейтенантом Марковым?

В тот вечер, пока я жду, что появятся служанки и приготовят меня к балу, я копаюсь в вещах Великой Княжны Маргариты, в поисках любовных писем, дневника, чего-нибудь. Увидев папку с рисунками, мое сердце переворачивается. Она тоже художница! Я бы все отдала сейчас за свои масляные краски.

Но эта Маргарет не пишет маслом, она — графист.

Карандаши и уголь — вот её инструменты, которые я обнаружила в маленьком кожаном чехле. Мой собственный огромный интерес с цвету и глубине не отражен в её работах, вместо этого она увлечена деталями, точностью. И всё же я узнаю в её работах некоторые фрагменты, как свои собственные.

Вот Питер, читающий книгу, его брови завороженно приподняты, Катя, так сильно пытающаяся выглядеть по-взрослому, что это кажется нелепым…

И, Пол.

Сидя на вышитом ковре у себя в спальне, я переворачиваю листы бумаги и вижу два, три и даже больше набросков Пола Маркова. Вспомнив его разрезанный портрет, я чувствую, прилив стыда, не только из-за того, что уничтожила свою работу, потому что я верила в то, что было неправдой, но и потому, что я не смогла поймать его характер на картине. Мой портрет не сравнится с портретом этой Маргарет — она очень хороша.

Она поймала что-то почти неощутимое в его портрете в профиль, то чувство предназначения, которое Пол излучает каждую секунду, не важно, насколько это обычно для него. Этот набросок изображает Пола, стоящего во внимании, его плечи нарисованы с любящим сниманием к деталям, что говорит мне о том, что она замечает то, как форма облегает его тело, как он двигается.

Наконец, я поднимаю рисунок, на котором изображена Пасхальная комната. Я не знаю, добровольно ли Пол позировал для остальных, но для этого он точно не позировал. В портретах, написанных по памяти, есть что-то более мягкое, одновременно более страстное и неуверенное. Она поймала легкий наклон его головы, означающий, что он внимательно наблюдает, штормовой оттенок его глаз. Позади него нарисованы яйца Фаберже, больше похожие на тени хотя я вижу, что она нарисовала несколько деталей, намек на эмаль в одном, искру света на другом.

Я пытаюсь рассмотреть их, а не то, как она нарисовала Пола, смотрящего прямо на художника с выражением, показывающем в равной мере боль и надежду.

Он смотрит на меня. Всегда, всегда смотрит на меня.

Я быстро складываю рисунки, разбросанные у меня на коленях, и вставляю их обратно в папку. Карандаши и уголь остаются, но, пока я здесь — никаких портретов, думаю я. Может быть, пришла пора попробовать пейзажи для разнообразия.

Что за черт, думаю я. Если я застряну в этом измерении, то смогу быть тем, кто изобретет абстрактное искусство.

Но я не застряну здесь. Нет. Если всё остальное не удастся, папа сможет меня спасти. Я должна в это верить.

Если я здесь не застряну, мне не придется снова и снова спрашивать себя, что за чувство заставило эту Маргарет снова и снова рисовать Пола. То, что она видела в нем позволило ей поймать его душу более полно, чем когда-либо удавалось мне.

Или думать о том, что душа Полка кажется всё такой же.

Мои служанки превзошли сами себя в приготовлениях к балу. Моё сегодняшнее платье — чистое серебро, шелк, вышивка, бусины, пришитые вдоль глубокого квадратного выреза, на манжетах и подоле. Они снова помещают рубиновую тиару мне в волосы, закрепляют бриллиантовые серьги, такие тяжелые, что я не могу представить, как смогу проходить в них весь вечер. Моё отражение в зеркале поражает меня.

Почему я так выгляжу в измерении, где нет камер на телефоне? Думаю, я в отчаянии, поворачиваясь то одним боком, то другим. Я бы делала селфи целый час, и это были бы единственные фотографии, которые я использовала бы до конца жизни.

Но выходя из своей комнаты, я вижу свое истинное отражение в глазах Пола.

Он резко вдыхает, потом говорит почти шепотом:

— Миледи.

— Лейтенант Марков, — даже несмотря на то, что я знаю, что он должен проводить меня на бал, это всё что я могу сделать, чтобы не протянуть к нему руки и не пригласить на следующий танец.

Можем ли мы сегодня потанцевать? Вероятно, я должна буду сначала потанцевать с дворянами, и Владимиром, конечно, потому что если он танцевал с Катей, то он потанцует и со мной…

— Конечно, вы не имеете в виду, что я не приглашен?

Мужской голос звенит по коридору, когда мы с Полос спускаемся по лестнице. Из того, что все вокруг меня застывают, я понимаю, что это плохие новости.

Катя топает по лестнице позади меня, неуклюжая, даже не смотря на свое длинное белое платье.

— Он пришел, — шепчет она. — Говорили, что не придет.

— Всё хорошо, — говорю я, хотя я не знаю, так ли это.

Пол поворачивается ко мне.

— Если в любую минуту этого вечера вы почувствуете себя в опасности…

— Я приду сразу к вам, — обещаю я.

Потом появляется Владимир с угрюмым выражением лица, которое контрастирует с его отутюженной формой и сияющими медалями.

— Тогда пойдем, — говорит он, предлагая мне руку. — Кажется, сегодня мы должны изображать Счастливую Семью. Давай встретим дракона вместе, а?

Бок о бок с Владимиром и Катей, тенью, следующей за нами, я прохожу в главный коридор. Снова дюжины дворян в бриллиантах и лентах окружают меня, притворяясь, что не замечают едва прикрытый спор в центре. Там напряженно стоит Царь Александр, принимая кого-то. Мужчина на год или два моложе него, немного стройнее, но такой же высокий, с выражением гордого презрения и в военной форме такой же блестящей, как у остальных в комнате.

— Дядя Сергей, — произносит Владимир, кланяясь ему. До этой минуты я не понимала, как поклон может быть саркастичным. — Как приятно вас видеть. И как раз вовремя к праздникам!

Великий Князь Сергей. Факты, которые я запомнила из списка, приходят мне на помощь. Он — младший брат царя и соперничает с ним за власть. Я не знала, насколько серьезно принимать газетные статьи об их соперничестве, но сейчас, когда я вижу яд во взгляде Сергея, я наконец-то понимаю.

Его глаза прищуриваются, когда он смотрит на меня.

— Ваша лесть никого не убеждает, Владимир. Но по меньшей мере, у вас есть манеры, чтобы притвориться, что вы рады меня видеть.

Я призываю свою смелость.

— Дядя Сергей. Добро пожаловать, — потом я протягиваю ему руку для поцелуя. Сергей смотрит на неё так долго, что я начала сомневаться, правильно ли я сделала, но потом он наклоняется и прижимает губы к моим костяшкам.

У него холодные губы. Я чувствую, что он представляет, как будет выглядеть моя рука без пульса.

Катя в свою очередь предлагает руку, на её маленьком, упрямом лице такое недовольное выражение, что я не могу ничего с собой поделать и представляю, как она показывает ему средний палец. Пока Сергей обращается с ней так же скользко, как и со мной, я изучаю лица вокруг — царя, брата, дворян, Пола. Все как один они выглядят злыми, и в нескольких я чувствую страх.

Соперник за власть хочет власти. Он попытается отобрать её у царя, у мужчины, которого все считают моим отцом. Ему придется уничтожить наследника отца — Владимира. И Петра. И Катю. И…

Стать Маргарет из этого измерения, значит жить её жизнью. Не только платья и драгоценности, не только танцевать с Полом.

До этого я боялась только не попасть домой. Теперь я боюсь не убраться из этого измерения вовремя, чтобы избежать опасности, которая, как я понимаю, очень, очень реальна.

Перевод выполнен для сайта https://vk-booksource.net