Тысяча осколков тебя

Глава 4

Лежа в чужом измерении на безупречно белой постели, больше неуютной, чем успокаивающей, я пытаюсь нарисовать изображение дома у себя в голове. Я хочу каждое лицо, каждый угол, каждую тень, каждый луч. Я хочу, рисовать свою реальность поверх этой, до тех пор, пока не скроется этот ослепляющий белый цвет.

Мой дом, мой настоящий дом, в Калифорнии.

Наш дом стоит не на пляже, он гнездится у подножья холмов в тени высоких деревьев. Он всегда чистый, но никогда не аккуратный. Книги стоят стопками и на полках почти в каждой комнате, мамины цветы произрастают в каждом уголке и годы назад мои родители покрыли весь коридор графитовой краской для рисования мелом, которая предназначалась для комнат маленьких детей, но прекрасно подходит для физических формул.

Когда я была маленькой, мои друзья были в восторге, когда я говорила им, что мои родители делают большую часть научной работы дома, и, приходя ко мне в первый раз, они оглядывались в поисках булькающих колб, или динамо-машин, или других устройств, которые показывают в фантастических фильмах. Но по большей части это значит, что бумаги стопками лежат на каждой плоской поверхности. Конечно, у нас было несколько устройств, но только несколько. Никто не хочет слышать, что теоретическая физика имеет меньшее отношение к блестящим лазерам, чем к цифрам.

В центре большой комнаты стоит наш обеденный стол, огромный круглый деревянный стол, который мама и папа по дешевке купили в Гудвилле, когда мы с Джози были маленькими. Они разрешили нам разрисовать его в радужные цвета, просто мазать краску руками, потому что они любили слышать наш смех и потому что на земле не было двух людей, которые меньше заботились о том, как выглядит их мебель. Джози думала, что забавно размазывать пальцами краску по спирали. Для меня, однако, это был первый раз, когда я заметила, как по-разному выглядят цвета, когда ты их смешиваешь, как они контрастируют друг с другом. Возможно, в эту минуту я влюбилась в живопись.

— Полагаю, ты думаешь что живопись не так важна, как физика, — сказала я Полу, сидя за мольбертом в тот день, когда он смотрел, как я работаю.

— Зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «важна», — ответил он.

Я могла сразу же выкинуть его из комнаты. Почему я этого не сделала?

Мои воспоминания стали снами, потому что я задремала, даже не заметив этого. Всю ночь лицо Пола стояло у меня перед глазами, смотрело на меня, спрашивало меня, затевало что-то, чего я не могла понять. На следующее утро, проснувшись в этой холодной чужой постели, я не могу вспомнить сны. Я только знаю, что пыталась пойти за Полом и не могла сдвинуться с места.

На удивление, я не была дезориентирована. С той секунды, когда я открыла глаза, я знала, где я, кто я и кем я должна быть. Я помнила, что Пол сделал с моим отцом, что я никогда больше не увижу папу. Лёжа среди смятых белых простыней, я понимаю, насколько я не хочу двигаться. Мое горе как веревками связывает меня.

— Иди сюда, милая! — зовет тётя Сюзанна. — Время прихорошиться!

Нет, если только технологии в этом измерении не граничат с чудом. Я сажусь, вижу отражение своих сумасшедших кудрей в оконном стекле и испускаю стон.

Очевидно, мы собираемся на «благотворительный обед», хотя моей тёте совершенно все равно, куда будут направлены средства, она даже не помнит, для чего это. Это общественное событие — место, чтобы увидеть и быть увиденной, и это всё, что имеет значение для тёти Сюзанны.

Но всё равно, я знаю, что нужно оставаться на месте и ждать Тео. Если я собираюсь остановить Пола, мне нужна вся помощь, которую я смогу получить, и Тео — единственный, кто может мне помочь. Поэтому мне целый день придется жить жизнью этой Маргарет.

Исходя из того, что я видела, она не очень весёлая.

— Пойдем, дорогая, — тётя Сюзанна спотыкается на мостовой в своих туфлях на каблуке. — Нам нельзя опаздывать.

— Нельзя? — мысль о том, чтобы провести обед в качестве другой версии себя меня пугает.

Она смущенно смотрит на меня через плечо.

— Но я хотела, чтобы ты познакомилась с герцогиней. Её племянница Ромола работает в Шанель, ты знаешь. Если ты хочешь стать когда-нибудь дизайнером одежды, тебе нужно завести связи.

В этой реальности я хочу стать дизайнером одежды. Что ж, по меньшей мере, это творчество.

— Да. Конечно.

— Не притворяйся, что ты слишком утонченная для того, чтобы на тебя можно было произвести впечатление названием, — говорит тётя Сюзанна. Она становится такой, резкой и немного высокомерной, когда ей бросают вызов. — Ты даже больший сноб, чем я, и ты это знаешь. Прямо как твоя мать.

— Что ты сказала?

— Я знаю, знаю, твои родители — святые, и так и должно быть. Я не говорю, что они не были замечательными людьми. Но то, как твоя мать распространялась о том, что она произошла из русского дворянства! Можно было подумать, что она сама бежала от Красной Армии с драгоценностями Романовых в руках.

— Её семья происходила из дворянства. Они действительно сбежали от Революции. Они были беженцами в Париже на протяжении нескольких следующих поколений, потом её родители наконец переехали в Америку. Она бы никогда не говорит о том, чего не было, — потом я вспоминаю, что я не должна хорошо знать свою мать в этом измерении, и что здесь она так же потеряна для меня, как и отец. — Я имею в виду, они никогда бы не стала.

И мама не стала бы так делать. Ей было дело только до двух вещей: науки и тех, людей, которых она любит. Она закалывала свои буйные кудри в пучок любым карандашом, который могла найти поблизости. Она разрешала мне рисовать пальцами на столе. Никто не мог бы назвать маму снобом.

Мы стоим на середине улицы, всё еще в квартале от отеля, где княгиня и её сто сорок ближайших друзей пьют чай. Тётя Сюзанна прикладывает ладонь к груди, как актриса в старом сентиментальном кино, и я знаю, что она говорит искренне, по меньшей мере, так искренне, как умеет.

— Я не хотела плохо говорить о твоей маме. Ты это понимаешь, правда?

Из уст тёти Сюзанны «сноб» звучит как похвала. Я вздыхаю.

— Да. Я знаю.

— Я не хочу с тобой ссориться, — моя тётя подходит и обнимает меня. — Всегда были только мы. Ты и я против всего мира, да?

Я почти могла бы поверить, что нам с ней хорошо живется, если бы не эта безликая квартира. Или если бы я не видела через прозрачные линзы солнечных очков тёти Сюзанны её скучающий, нетерпеливый взгляд.

У меня заняло меньше дня, чтобы понять, что тёте Сюзанне не нравится играть суррогатного родителя для Маргарет из этого измерения. Каково ей было знать об этом всю жизнь? Чувствовать себя отвергнутой единственным родственником, который у неё остался в мире?

— Ты и я, — повторяю я, и тётя Сюзанна улыбается, как будто это причина для счастья.

В моем настоящем мире никогда не было «только нас».

Сколько я себя помню, мамины и папины ассистенты проводили у нас дома почти столько же времени, сколько и я. Когда я была очень маленькой, то думала, что они такие же мои братья и сёстры, как Джози, я так сильно плакала, когда Сватхи мягко объяснила мне, что она возвращается в Новый Дели, потому что у неё там работа и семья. Кто все эти люди? Как они могли быть её семьей, если мы — её семья?

Мои родители стали более явно называть их ассистентами после того случая, но факт в том, что большинство из них были более или менее неформально усыновлены. Мама и папа всегда хотели кучу детей, но беременность оказалась для мамы сложной, поэтому после меня они остановились. Я думаю, аспиранты заполняли пустоты, в которых должны были быть мои братья и сёстры. Они спали на наших диванах, писали работы на радужном столе, плакались о своей личной жизни, пили молоко прямо из упаковки. Мы поддерживали связь со всеми, и некоторые из них занимают важное место в моей жизни. Диего научил меня ездить на велосипеде. Луи помог мне закопать умершую золотую рыбку на заднем дворе, хотя все «похороны» дождь лил как из ведра. Только Ксаотинг была дома, когда у меня в первый раз начались месячные, и она прекрасно с этим справилась — объяснила мне, как использовать продукцию наших друзей из Тампакс, потом отвела меня в кафе-мороженое.

Однако Пол и Тео были другими с самого начала. Ближе к нам, чем все остальные. Особенными.

И Пол был из них самым особенным.

Мама шутила, что он ей нравится, потому что они оба были русскими, что только настоящие русские понимают свой черный юмор. Папа зарезервировал обеденное время для них на кампусе и однажды позволил Полу одолжить свою машину. Он обычно даже мне не разрешал брать свою машину. Не смотря на то, что Пол был так молчалив, так холоден, и очевидно не способен смеяться, но мои родители считали, что он не может ничего сделать неправильно.

— Он странный, — возражала я вскоре после его приезда. — Он как пещерный человек, когда люди даже не могли разговаривать.

— Это не очень по-доброму с твоей стороны, — сказал папа, наливая молоко себе в чай. — Маргарет, помни, Пол окончил школу в тринадцать лет. Он начал писать диссертация в семнадцать. У него не было детства. У него даже не было возможности завести друзей своего возраста, и Бог знает, что у него нет поддержки из дома. Поэтому он немного… неловкий, но это не значит, что он плохой человек.

— Кроме того, — вмешалась мама. — Если ты под «пещерными людьми» имеешь в виду кроманьонцев или неандертальцев, то нет причин полагать, что они не умели разговаривать.

Пол был их ассистентом только полтора года, но они любили его сильнее, чем всех остальных. Он практически жил в нашем доме или на занятиях, 24/7. Они одалживали ему книги, бурчали, когда он не надевал зимой куртку, даже испекли ему торт на день рождения, шоколадный с карамельной глазурью, его любимый.

Тео Бек, так же много работал на них. Они никогда не были с ним невежливы, я всегда чувствовала, что он был своим, и он определенно был более весёлым чем странный, наблюдательный Пол. Черные волосы Тео всегда были немного в беспорядке, все для него было шуткой, и ладно, он немного флиртовал со мной, но я не думаю, что мама и папа когда-либо возражали. Я даже не уверена, что они замечали. Поэтому, Тео должен быть так же любим.

Но Пол умнее. Более уникален. Он в одном шаге от черты, разделяющей «очень умный» и «гений». Я догадывалась, что мама и папа думали, что Пол в них больше нуждается. Тео самоуверенный, Пол застенчивый. Тео постоянно шутит, Пол кажется грустным. Поэтому они считали, что Полу нужна их защита, а Тео — нет. Время от времен я видела, Тео ревнует, наблюдая, как мои родители поглощены Полом.

Может быть, я иногда сама немного ревновала.

Через двадцать минут после прибытия на обед. меня представили племяннице княгини Ромоле, той, что работала в Шанель. Она была не дизайнером, а скорее публицистом, но как тётя Сюзанна говорит: «Все связи важны, правильно?»

На удивление, Ромола не смотрела на меня как на пиявку, вместо этого она вцепилась в меня.

— Нам будет весело, — прошептала она. — Наконец-то появился кто-то интересный.

Через десять минут после этого я уже в туалете, наблюдаю, как Ромола втягивает дорожку кокаина. Она предлагает и мне, но я отказываюсь, но думаю, что Маргарита в этом измерении согласилась бы не раздумывая.

Поэтому пятнадцать минут спустя, когда Ромола предлагает мне шампанское, в два часа дня, я говорю, да. Если я хочу быть убедительной в роли этой Маргарет, мне надо лучше играть.

Тётя Сюзанна наблюдает, как я начинаю пить и не говорит ни слова. Думаю, она к этому привыкла.

Эта вечеринка — самая странная вещь, одновременно шикарная и безвкусная. На лицах всех женщин за тридцать, видна рука пластического хирурга, они не выглядят моложе, а кажутся не совсем людьми, и общество притворяется, что этого не замечает. Половина людей больше общается с голограммами из колец или брошей, чем с окружающими. Беседы, которые я слышу, по большей части сплетни: кто с кем спит, кто зарабатывает деньги, кто теряет, кто не приглашен на следующую вечеринку.

Может быть, технологии отличаются, но мелочность общества не меняется. Так значит, от этой жизни бежал мой отец, когда решил уйти в науку, уехать из Великобритании и присоединиться к маме в Калифорнии. Он был даже умнее, чем я думала.

За тебя, папа, думаю я и беру еще бокал шампанского.

Через семь часов после обеда я за рулем машины Ромолы, блестящей серебристой капли, которая на самом деле сама себя ведёт, что хорошо, учитывая, насколько я уже захмелела. Сама же Ромола рассказывает мне в какие удивительные клубы мы сегодня пойдём. Мы провели вместе целый день. Она ведет себя как будто мы уже подруги, как будто она собирается устроить мне стажировку в Шанель. Я знаю, и она знает, что мы обе просто используем это, как предлог чтобы напиться. Не думаю, что она позволит мне бросить её, даже если я попробую.

Я ненавижу это. Я бы лучше пошла домой, меня бы стошнило, и я бы вырубилась, желательно в этом порядке.

Но каждый раз, глядя на темный, зазубренный, футуристический Лондон перед собой, я вспоминаю, что здесь Пол. Я вспоминаю, что нам нужно встретиться еще раз, что я должна сделать, когда это случится. Нет другого выхода — ни для него, ни для меня.

Пол сказал бы, что это наша судьба.

— Что ты пытаешься сделать? — сказал однажды Тео, глядя на Пола с другого конца стола. Детали, которые станут самым первым прототипом Жар-птицы, рассыпаны между ними на радужном столе. — В ту минуту, когда София будет реабилитирована, ты собираешься снова превратить её в посмешище?

— Что ты имеешь в виду? — потребовала я. Я зашла после уроков фортепьяно и быстро избавилась от нот, чтобы выглядеть не слишком по-детски. Тео всего на три с половиной года старше меня, Пол — всего на два, и они первые аспиранты, о которых я думала, как о себе, а не как о своих родителях. Я хотела, чтобы они думали обо мне так же. — Почему люди будут смеяться над мамой?

Серые глаза Пола встретились с моими всего на секунду, и он вернулся обратно к работе.

— Это не её теория, а моя. Я возьму на себя ответственность.

Тео откинулся на стуле и показал на Пола большим пальцем.

— Этот человек готов рискнуть своей научной состоятельностью и состоятельностью своего руководителя, не важно, что он говорит, доказывая, что судьбы — реальны.

— Судьба? — это звучало странно… романтично из уст такого человека, как Пол.

— Есть сходства между измерениями, — настаивал Пол, не поднимая глаз. — Математические параллели. Можно предположить, что эти сходства отражаются в событиях и людях в каждом измерении. Что люди, встретившиеся в одной квантовой реальности, скорее всего встретятся в другой. Определенные вещи могут случаться снова и снова, разными способами, но чаще всего их можно объяснить только случайностью.

— Другими словами, — сказала я. — Ты пытаешься доказать существование судьбы.

Я шутила, но Пол медленно кивнул, как будто я сказала что-то умное.

— Да. Именно так.

— Ты должна поехать со мной на следующей неделе в Париж, — кричит Ромола сквозь музыку в клубе. Я думаю, этот тот же, снаружи которого я стояла прошлой ночью, прибыв в это измерение.

— Конечно!

Почему бы не согласиться? Она никогда на самом деле не возьмет меня, и я никогда на самом деле не поеду, и мы обе это знаем.

— Это будет потрясающе!

Я одета в платье, которое она мне одолжила: тусклая металлизированная кожа, сидящее в облипку даже на моей худой фигуре. Не может быть более очевидно, что у меня почти нет груди, но видно достаточное количество ног, и, по мнению парней в этом клубе, этого достаточно для компенсации. Они увлечены мной, покупают мне выпить, больше, чем мне нужно.

И я ненавижу то, как они смотрят на меня, восхищаются, но оценивают, таким же жадным и жестким образом, как оценивают дорогую спортивную машину. Никто из них меня не видит.

— Возможно, ты думаешь, что это, по меньшей мере непрактично, — сказала я Полу однажды вечером, когда он наблюдал за тем, как я рисую. — Искусство.

— Я не знаю, важна ли на самом деле практичность.

Это звучало почти как комплимент, на секунду, до тех пор, пока я не осознала, что что он фактически признал, что думал, что с моей стороны непрактично изучать искусство в колледже. Я собиралась брать уроки реставрации, чтобы мне не пришлось жить у мамы с папой в подвале в возрасте тридцати лет, но я не хотела защищаться перед ним. Я хотела атаковать.

Стоял поздний ноябрь, День Благодарения прошел всего полторы недели назад, но, казалось, прошла целая жизнь. Вечер был на удивление тёплым, последние крохи индийского лета, или бабьего лета, русская фраза, которую предпочитала моя мама. На мне была старая майка в пятнах тысячи оттенков краски после вечеров работы, и голубые джинсовые шорты, которые я сама обрезала. Пол стоял в дверях моей спальни, единственный раз, когда он был так близок к вторжению в мое пространство.

Я остро ощущала его присутствие. Он был массивнее, чем средний парень, и гораздо массивнее, чем средний аспирант-физик, высокий, широкоплечий, и очень мускулистый, из-за своего увлечения альпинизмом, я думаю. Фигура Пола, казалось, заполняла весь дверной проем. Хотя я продолжала работать, редко отводя взгляд от кисти и холста, я чувствовала его у себя за спиной. Это было подобно ощущению тепла от огня, даже когда не смотришь в пламя.

— Хорошо, может быть, портреты уже не правят миром искусства, — сказала я.

Другие студенты представляли коллажи и мобили с «найденными объектами», отредактированную рекламу из 1960-х, чтобы сделать постмодернистские замечания сегодняшнему обществу, и все такое. Иногда я чувствовала, что не иду в ногу со временем, потому что всё, что я могла предложить — это написанные маслом лица людей.

— Но многие художники зарабатывают хорошие деньги, рисуя портреты. Десять тысяч долларов за штуку, иногда, когда у тебя есть имя. Я могла бы это сделать.

— Нет, — сказал Пол. — Я так не думаю.

Тогда я повернулась к нему. Мои родители могли поклоняться этому парню, но это не значило, что он мог вламываться ко мне в комнату и оскорблять меня.

— Извини?

— Я имел в виду, — он сомневался.

Очевидно, он знал, что сказал что-то не то, и так же очевидно не понимал, почему.

— Люди, которые хотят, чтобы написали их портрет, богатые люди, они хотят выглядеть хорошо.

— Если ты пытаешься выбраться из ямы, у тебя не очень получается, просто для информации.

Пол засунул руки в карманы своих потрепанных джинсов, но его серые глаза спокойно встретились с моими.

— Они хотят выглядеть идеально. Они хотят показывать только свою лучшую сторону. Они думают, что портрет должен быть как пластическая хирургия, картинка вместо лица. Слишком красивыми, чтобы быть настоящими. Твои картины — они иногда выглядят красивыми, но они всегда выглядят настоящими.

Я не могла больше смотреть в его лицо. Вместо этого я повернула голову к галерее картин, висевшей на стенах моей спальни, с которых моя семья и друзья смотрели на меня.

— Как твоя мать, — сказал Пол.

Его голос стал мягче. Я смотрела на её портрет, пока он говорил. Я пыталась, чтобы мама выглядела хорошо, потому что я любила её, но я не только воссоздала её тёмные миндалевидные глаза или её широкую улыбку, я так же показала, как её волосы всегда непослушно торчат в ста разных направлениях, и как остро её скулы выдаются на лице. Если бы я не нарисовала это, это была бы не она.

— Когда я смотрю на это, я вижу её, словно поздно ночью, когда она работала десять или четырнадцать часов. Я вижу её гений. Её утомление. Её доброту. И я вижу это даже если не знаю её.

— Правда? — тогда я взглянула на Пола, и он кивнул с облегчением от того, что я поняла.

— Посмотри на них всех. Джози не терпится отправиться на поиски новых приключений. Твой отец отвлечён, и нельзя сказать, просто он тратит время или сейчас придумает что-то гениальное. Тео… — он помедлил, когда я взяла портрет Тео, который заканчивала, с его волосами, замазанными гелем и торчащими вверх, карие глаза под изогнутыми бровями, полные губы, которые могли бы принадлежать Купидону эпохи Ренессанса. — Тео что-то задумал, как обычно.

Я начала смеяться. Пол улыбнулся.

— А теперь твой автопортрет.

Хотя я участвовала в нескольких выставках, у меня даже была своя выставка в маленькой галерее, я никогда не показывала автопортрет где-либо, кроме своей спальни. Он был настолько личным, каким не могла быть ни одна другая картина.

— Твои волосы… — сказал он, и его голос затих, потому что даже Пол достаточно тактичен, чтобы знать, что назвать волосы девушки «местом катастрофы», скорее всего не мудро. Но так и есть, они более волнистые и густые и более неконтролируемы, даже чем мамины, и я так их и нарисовала. — Я могу видеть всё, чем ты похожа на мать.

Конечно, подумала я. Костлявая, слишком высокая, слишком бледная.

— И то, чем ты не похожа на неё.

Я попыталась превратить это в шутку.

— Ты имеешь в виду, что не видишь того же невероятного гения?

— Нет.

Болезненно. Наверное, я сморщилась.

Пол быстро добавил.

— Возможно, в мире рождается пять людей за столетие с умом, как у твоей матери. Нет, ты не такая же умная, как она. И я тоже не такой. И никто из тех, кого мы скорее всего встретим за всю жизнь.

Это была правда. Это помогло, но мои щеки все еще пылали. Как я могла почувствовать, что он стоял рядом со мной?

У него был более мягкий голос, чем можно было подумать, глядя на массивную фигуру и жесткие глаза.

— Я вижу, что ты всегда ищешь. Как сильно ты ненавидишь фальшивки. Что ты старше своего возраста, но все равно, игривая, как маленькая девочка. Как ты всегда смотришь в глубь людей или гадаешь, что они видят, глядя на тебя. Твои глаза. Всё у тебя в глазах.

Как Пол мог всё это видеть? Как он мог узнать только по портрету?

Но это было не только по портрету. Я тоже это знала.

Хотя мне нужно было что-то сказать, я не могла произнести ни слова. У меня перехватило дыхание, горло крепко сжалось. Я ни разу не перевела взгляд с автопортрета на Пола.

Он сказал:

— Ты пишешь правда, Маргарет. Я не думаю, что ты сможешь по-другому.

И потом он ушел.

После этого я начала работу над портретом Пола. Его лицо было на удивление сложно поймать. Широкий лоб, сильные, прямые брови, жесткий подбородок, светло-русые волосы с оттенком красноватого золота заставляли меня смешивать краски часами в попытках добиться точного оттенка, то как он слегка опускал голову, как будто извиняясь за то, что он такой высокий и сильный, это его неуловимое выражение лица, как будто он знает, что никогда не будет своим и даже не видит смысла стараться, но его глаза были сложнее всего.

Глубоко посаженные, внимательные. Я знала, как выглядят глаза Пола. Но дело было в том… что, когда я рисовала кого-то, даже себя, я изображала их смотрящими немного в сторону от зрителя. Тогда выражения лица становились более естественными, также это придает человеку на портрете загадочность, ощущение того, что моя работа не может запечатлеть настоящего человека внутри. Это тоже часть того, что я рисовала правду.

Но Пол не мог этого сделать. Каждый раз, когда я пыталась нарисовать его взгляд, он не хотел отрывать глаза от зрителя. От художника.

Он смотрел на меня. Он всегда, всегда смотрел на меня.

На следующий день после смерти отца, в час, когда мы узнали, что Пол был виноват, я пошла в свою комнату, взяла нож для холста и разрезала его портрет на ленты.

Он заставил меня доверять ему.

Он заставил меня думать, что он видел меня.

И это была всего лишь часть его плана, один маленький кусочек его большого плана по уничтожению нас всех.

Это была еще одна причина того, что он должен заплатить.

Около полуночи у меня кружится голова, и я чувствую, что мне будет плохо, но я не прекращаю танцевать. Тяжелая пульсация музыки многократно отражается во мне и за ней не слышно даже стук моего сердца. Как будто я больше не жива. Как будто я марионетка на нитях, у которой внутри ничего нет.

Мужская рука сжимается у меня на плече, и мне интересно который это из них. Он купит мне еще один коктейль? Если да, я вырублюсь. Я думаю, я хочу вырубиться прямо сейчас.

Но когда я оборачиваюсь посмотреть кто это, я вскрикиваю, и вот так — я снова жива.

— Милое платье, Мег, — усмехается Тео о проводит взглядом по моему телу вниз и потом снова вверх. — А где остальная его часть?

— Тео! — я обхватываю его руками, и он обнимает меня в ответ.

Мы долго держимся друг за друга, прямо посреди танцпола.

— Ты напилась? — бормочет он в изгиб моей шеи. — Или теперь производят духи, которые пахнут текилой?

— Уведи меня отсюда, — почему так тяжело произносить слова?

Я только сейчас понимаю, что рыдаю.

Я держалась всё это время. Я держалась, потому что должна была, неся горе и страх даже когда чувствовала, что мир меня раздавит. Но теперь Тео здесь, и я наконец отпустила это.

Тео обнимает меня крепче, так крепко, что мои ноги отрываются от пола, и он несет меня с танцпола, подальше от огней. Он усаживает меня на длинный низкий диван в углу. Я не могу перестать плакать, поэтому он просто обнимает меня, его руки гладят мои волосы и спину. Он покачивает меня туда-сюда так нежно, как будто я ребенок. Вокруг нас пульсируют клубные огни, гремит музыка и танцуют люди.

Перевод выполнен для сайта https://vk-booksource.net