У истоков Броукри (СИ)

ГЛАВА 2

Меня будит стук в дверь. Я резко подрываюсь и вскрикиваю, будто боюсь, что парня нашли, а отец сейчас живьем сдерет с меня кожу! Однако в комнате спокойно.

Мария сообщает, что родители ждут меня к завтраку, и я со стоном валюсь обратно к себе на постель. Прикрываю пальцами глаза. Что же вчера произошло? Неужели я зашила тому незнакомцу рану? Неужели я вообще решилась пойти против воли отца? Черт, я не думаю, что моя жизнь продлится еще немного, если родители обо всем узнают.

Я нехотя встаю с кровати и одеваюсь так, как любит мама, чтобы заранее угодить ей. Они встретят меня с огнем в глазах, с намерением отослать из дома как можно дальше, а я посмотрю на них и скажу: но я же в вашем любимом платье! Я ведь правильная дочь!

Какой абсурд. В моей голове каша. Снимаю с себя мамин любимый сарафан и лихо натягиваю широкие джинсы и топик. Такой они привыкли меня видеть: мирно бунтующей против их правил. К чему привлекать лишнее внимание? Тем более что шрам не видно. Я проверяю, что он, действительно, не выглядывал из-под топа и киваю. Прошлое всегда со мной рядом, куда бы я ни пошла, и что бы я ни делала.

Я спускаюсь по лестнице нарочито медленно и плавно, будто сердце не вырывается из груди и не танцует сальсу где-то в ребрах. Встречаюсь взглядом с Марией и улыбаюсь ей, будто теперь между нами существует связь. По сути, так оно и есть. Тайны связывают людей, порой, даже без их согласия. Однако легче от ее присутствия не становится.

Когда я прихожу в стеклянный зал, где на ветру играют белые, шелковистые шторы, за столом все молчат. Отец, как всегда, прячет лицо за газетой. Мама — высокая, статная и худая блондинка, одетая в легкий салатовый комбинезон — изучает журнал, раскрытый на ее коленях. Мэлот переписывается по телефону, но едва замечает меня, тут же недовольно улыбается и скалится:

— Доброе утро, Дор.

О, Боже, он знает. Знает! Однако брат откидывается в кресле и усмехается.

— Я как раз хотел рассказать родителям о том, как вчера мы с тобой играли в гольф на заднем дворе. — Его брови ползут вверх. — Вечером. Помнишь?

Ах, вот в чем дело. Я со свистом выдыхаю и почему-то хмыкаю. Удивительно, что у него до сих пор не сложилось впечатление, будто родителям абсолютно наплевать на нас и на наши развлечения. Да, мама не сторонник боев, которые он устраивает так часто, что уже со счета, наверно, сбился. Но это не вылилось бы для него в огромные неприятности. Куда опаснее информация о том, что дочь де Веро спасает жизнь заклятому врагу. Тут уж я уверена, родители разошлись бы по полной программе.

— Да, — присаживаясь напротив, шепчу я, — расскажи, конечно.

— Ты надела топ. — Говорит мама, не отрывая глаз от журнала.

— Не берусь спорить.

— Переоденься, если решишь выйти на улицу.

Ее холодный тон похлеще ссор и споров. Я мечтаю услышать, как она кричит, но все чаще мне кажется, что она попросту не умеет чувствовать. Просто говорит, что делать, как делать и когда. Приказывает и ждет исполнения. И если я не слушаюсь, вступает отец, а у нее отпадает необходимость в разговорах на повышенных тонах; в любых разговорах, где положено смотреть собеседнику в лицо.

— Хорошо.

— Мэлот, — отец откладывает газету и сверкает зелеными глазами. Я всегда понимала, почему мой отец главный. И не только в семье, но и в этом городе. Он глядит на человека, и этого достаточно: слова излишни, когда вас прожигает взглядом Эдвард де Вер. — Ты же не занят сегодня? — Это не вопрос. — Мы должны встретиться с новым заказчиком. Я хотел бы тебя представить.

Папа говорит мало, но попадает точно в цель. Мэлот и не думает отвечать. Кивает, а отцу ничего больше и не нужно. Едва ли наши диалоги были длиннее и содержательней. Я иногда цепенею и падаю в рассуждения: как же так вышло, что в нашей семье никому нет ни до кого дела? Это же поразительно, как далеки друг от друга могут быть близкие люди.

— Адора?

— Что? — я выплываю из мыслей и встряхиваю головой. Наконец, мама смотрит мне в глаза, а не куда-то вдаль. — Ешь. Еда остывает.

После завтрака я убегаю из дома так быстро, как могу. Никто меня не замечает. Тень и только, вот кто я. Мои родители заметят кражу голубого бриллиантового ожерелья, но у них долго не будет возникать вопросов по поводу отсутствия меня. Хотя в глубине души я все-таки верю, что я нужна им. Они ведь мне нужны, а чувства — взаимное ощущение. Так ведь? Нет. Конечно, нет. Тогда бы жить было гораздо проще.

Я прибегаю в дом Марии и громко тарабаню по дубовой двери. Мне открывает один из тех парней, что помогали нести незнакомца на чердак.

— Тебя мама прислала?

— Да, конечно. — Я возбужденно киваю. Прикусываю губу и смиренно жду, когда мне позволят войти. Парнишка окидывает взглядом мою одежду — топ, который я не сменила на что-то более приличное — и усмехается.

— Проходи.

Пятнадцать лет — опасный возраст. В это время из спальни моего брата доносились стоны и шепот, и я пряталась в своей комнате, затыкая уши наушниками. Очень часто мне доводилось видеть, как он выпроваживает девиц через черный вход. Тогда-то я впервые и узнала, что подставлять Мэлота не стоит. Я пожаловалась маме на то, что у брата шумно в комнате, а потом всю неделю ходила с опухшей и красной щекой. Родителям сказала, что случайно ударилась об угол стола, когда поднимала с пола тетрадь. Они поверили. Но я на самом деле ударилась о руку собственного брата.

Поднимаюсь на чердак и осторожно распахиваю дверь. Незнакомец не спит. Стоит в углу и горбится так сильно, что бинты на торсе скатились вниз. Я тяну к нему руку, но тут же застываю, заметив решительность в его взгляде. Что-то мне подсказывает, что опасно к парню приближаться.

— Это ты перевязала рану?

— Я хотела помочь. — Голос осип. Возбуждение сменилось неуверенностью, и я робко закрываю за собой дверь, боясь нарваться на неприятности. — Ты лежал у моего дома.

— Что?

— Тебя сильно избили.

— Считаешь?

— Не понимаю, почему ты злишься.

Парень смотрит на меня так, будто я говорю на неизвестном ему языке. Его лицо тут же вытягивается, выражает искреннее недоумение и раздражение, но уже через несколько секунд его тело сильнее сгибается от боли.

— Черт, — выругивается он, придавив пальцами рану на плече. — Как я здесь оказался? За стеной. И кто ты такая? Почему… — он глядит мне в глаза. — Почему помогаешь мне?

Я и сама не знаю: почему. Набираюсь уверенности, бросаю на пол сумку и подхожу к незнакомцу, приподнимая перед собой руки.

— Я не сделаю тебе больно. Я лишь должна перевязать рану, иначе она не затянется, и ты останешься здесь еще на пару недель.

— Пару недель? — он вдруг нагло прыскает. — Меня здесь не будет уже сегодня.

— Вновь устроишься у стены?

— Я разберусь, где мне устроиться.

— Странная благодарность.

— Нет. Куда страннее твое желание мне помочь.

— А разве не так должны поступать нормальные люди? — Я все-таки подхожу к парню вплотную. Вижу, как он настороженно стискивает зубы, и улыбаюсь. — Чего ты боишься, я ведь не причиню тебе вред. Один взмах твоей руки, и все — прощай, Дор.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

— Тебе очень больно?

— Нет, я… — он смущенно хмыкает и расслабляет плечи. — Немного.

— Хорошо. Присядь, я перевяжу рану.

Какое-то мгновение он колеблется, но затем все же садится на сваленные в пирамиду подушки. Парень облокачивается спиной о неровную стену, на ней ободраны старые обои и нарисованы детские каракули, а потом тяжело выдыхает.

— Я давно здесь?

— Одну ночь. — Поднимаю с пола сумку. В ней аптечка и еда, которую мне запаковала Мария, и я поджимаю губы: кто бы мог подумать, что я захочу о ком-то заботиться. Сипло вздыхаю и усаживаюсь напротив незнакомца, поджав под себя ноги. — Ты не против, если я осмотрю раны? На самом деле, я ничего в этом не смыслю. Но Мария сказала …

— Мария?

— Моя… — облизываю губы, — моя знакомая.

— Я думал, обо мне никто не знает.

— Она никому не расскажет.

— Откуда такая уверенность? Откуда ты вообще знаешь, кто и как поступит? — парень стискивает зубы и поправляет волнистые волосы. В его глазах проносится раздражение, и я невольно свожу брови. — Вы вечно все пытаетесь контролировать.

— Мы?

— Да, вы. С заречья. Нас разделяет не только стена.

— Что же еще нас разделяет?

— Отношение к жизни, образ жизни, сама жизнь.

— Знаешь, думаю, тебя очень сильно ударили по голове. — Подаюсь вперед и касаюсь пальцами пластыря на виске незнакомца. Он морщится, а я язвительно усмехаюсь. У меня вдруг просыпается ярое желание треснуть его. — Ты считаешь, я спасла тебя потому, что я очень и очень плохой человек? Интересное объяснение.

— Я не просил мне помогать.

— Да, не просил. Ты не мог. Ты валялся у стены и едва дышал.

— Какая ты благородная.

— Зато ты невыносимый, горделивый, самовлюбленный и…

— И? — его забавляет моя растерянность. — И какой еще?

— О, прекрати! — Возмущаюсь я.

— Что, прекратить?

— Не смотри на меня так.

— Как? — он неожиданно усмехается.

Впяливаю в него недовольный взгляд, но парень лишь шире улыбается. У него синие глаза, в которых сейчас плавает и томится недоумение. Я громко цокаю и достаю из сумки бинт, надеясь прогнать со щек красные пятна. Снимаю с его торса окровавленную ткань. Промываю рану спиртом и замираю, когда незнакомец морщится от легкой боли.

— Прости. — Избегаю смотреть ему в глаза. — Я неумеха. Не делала ничего подобного.

— Если тебя это успокоит, то неприятно будет в любом случае, независимо от опыта.

— Так говоришь, будто часто бываешь в больнице.

— Я практически там живу. — Он усмехается, и я все-таки перевожу на него взгляд. Не думаю, что это была хорошая идея, потому что по неведомой моей голове причинам, мое лицо возгорается от смущения и становится слегка красноватым. — Ты ведь здешняя. Да?

— У меня это на лбу написано?

— Нет, просто ты отличаешься от тех девушек, что живут в моем квартале.

— Правда? И чем же?

— Ну, ты чистая.

Прыскаю со смеху и растерянно улыбаюсь.

— Что?

— Нет, я серьезно!

— Вы что, не моетесь?

— Очень редко.

— Это же отвратительно!

— А когда мы все-таки принимаем ванну, то не смываем после себя воду.

— Что? — я замираю с пальцами на его плече. — Ты лжешь.

— Нет. Мы ее оставляем на следующий раз. Или для других нужд. Поливаем растения в засуху, отдаем скоту.

— Но почему?

— Чистая вода — дорогое удовольствие. — У парня вновь в глазах проносится ледяной метеор, полоснувший по мне, будто бритва. — О, кто бы сомневался, что ты об этом ничего не знаешь. Вряд ли тебе хотя бы что-то известно о настоящей жизни.

— Не говори так.

— Почему? Боишься, что я окажусь прав?

— Нет, не боюсь. Просто ты понятия не имеешь, кто я, и как я живу.

— А что тут понимать? — он гортанно усмехается и ударяется макушкой о стену. В его глазах полыхает горячее недовольство, будто окажись я корнем проблем, он бы тут же, не раздумывая, разодрал меня в клочья. — У тебя идеальная жизнь.

— Если бы.

— Ты не заботишься о том, что сегодня на ужин; не боишься согнуться на работе. Для тебя жизнь — обыкновенное существование, но не ежедневная борьба. Ты говоришь, что я должен торчать здесь, лечить раны, а моя семья умирает от голода!

— Ты не пленник, — защищаюсь я, — ты можешь уйти в любой момент.

— Отлично.

— Но раны раскроются, тебя найдет кто-то другой, кто не станет церемониться, и в ту же секунду твоя семья потеряет такого великолепного и самовлюбленного парня. Правда, считаешь, это хорошая идея?

Незнакомец стискивает зубы, а я заматываю рану на его торсе. Надеюсь, не слишком туго. Обтерев ладони о колени, придвигаюсь к парню и смачиваю вату спиртом.

— Потерпи. Скоро я от тебя отстану.

— Жду этого с нетерпением. — Уголки его губ дрогают, однако, когда я придавливаю к ссадине над его бровью вату, улыбка молниеносно исчезает с лица. — Черт, спасительница. Ты так убьешь меня! Жутко жжет.

— Это же спирт. Это должно быть неприятно.

— Возможно, дело и, правда, в опыте.

— А, может, ты просто должен помолчать, и тогда боль сама собой отступит. М? Тебе так не кажется? — Я сосредоточенно обрабатываю рану, сморщив лоб. — Ты так ворчишь, я и не удивлена, что у тебя все взвывает от боли. Как старик.

— Не понимаю.

— Не понимаешь, почему я не удивлена?

— Почему помогаешь мне? — Он вдруг берет меня за руку и опускает ее вниз, чтобы я прекратила пытку. Он глядит на меня широко и отчаянно, и придвигается ближе. — У тебя могут быть неприятности. Ты знаешь об этом?

— Может, мне все равно на неприятности.

— Тогда неприятности будут у твоей семьи.

— Ох, — я усмехаюсь, — это вряд ли.

— Но если нас поймают, то накажут. Обоих.

— И что? Что они сделают? Поверь, я чертовски устала следовать этим правилам, и не думаю, что общество потеряет важное звено, если меня убьют. Куда важнее для меня быть человеком, а не чудовищем. И я бы не оставила тебя умирать. Понимаешь? Это дико. Это неправильно, а не мое желание помочь незнакомцу. И если меня накажут, ну, и пусть.

— Ты странная.

— Ты тоже пока что меня не убил. Так может, мы боимся не того, чего следует?

— И чего следует бояться?

— Не знаю, — задумчиво выдыхаю, — бессердечности, равнодушия, или столкновений у истоков Броукри. За что ты дерешься? Почему ходишь на площадь? Неужели вы думаете, что ваши бои что-то изменят? Денег с той стороны не прибавится, а наша жизнь останется такой же серой и бессмысленной, скованной обязательствами, правилами и регламентом.

— Мы боремся за свободу.

— Нет, вы просто калечите друг друга.

— Это, как шахматная доска, спасительница. Сначала ход делает ваша сторона, потом наша. И никто не отдает последнее слово врагу.

— И поэтому умирают люди. Ох, очень умное решение! Добиваться свободы, лишая жизни своих собратьев. Ну, и как? Работает? Ты уже ощущаешь себя независимым?

— Да, что ты знаешь, ты…

— Я знаю, что вчера ты мог умереть. — Недовольно сжимаю пальцы. — И не было бы никакого прока в этой свободе. В шести фунтах под землей всем абсолютно без разницы, что творится на поверхности.

— Но я не умер.

— Потому что тебя спас твой злейший враг.

Я поднимаюсь на ноги и протяжно выдыхаю. Парень все глядит на меня, а мне вдруг хочется вырваться на воздух и оказаться как можно дальше от этого разговора. Вешаю на плечо сумку. Достаю еду и кладу ее на маленькую тумбочку у окна.

— Это от Марии. От еще одной злой ведьмы, что насильно держит тебя на чердаке.

— Ты уходишь?

Он смотрит на меня как-то странно, а я смущенно ерзаю на месте. Дергаю уголками губ и говорю:

— Я приду завтра. Надеюсь, ты не сбежишь. Ты ведь не сбежишь?

— Возможно.

— Отлично. — Усмехаюсь и неуклюже помахиваю рукой. — До встречи.

— Пока, спасительница.

Я вырываюсь из дома и несусь вдоль улицы, глупо улыбаясь. Почему-то в груди все горит. Я обхватываю себя пальцами за талию и продолжаю бежать вперед, не контролируя сердцебиение и не думая о том, что скажут мои родители, если узнают правду. Смотрю на солнце и зажмуриваюсь, словно желтоватые лучи ослепляют меня, сверкая и переливаясь в оконных рамах. Интересно, где еще солнце так же ярко светит? На той стороне? Нет, там всегда мрачно. Или это мое воображение?

В детстве я думала, что люди за стеной несчастные, ведь редко улыбаются. Потом до меня добралась, порой, ненужная истина: мы тоже мало смеемся. И, тем не менее, в наших домах свет горит долго, люди общаются, лживо и натянуто улыбаются, но улыбаются же! А за стеной темнеет рано. И звуки оттуда доносятся тихие… Мэлот как-то сказал мне, что бедняки не умеют отдыхать. Что они хмурые и раздраженные, потому что ничего собой не представляют. Теперь я понимаю, что отдыхать им попросту некогда.

Внезапно перед собой я вижу смутный образ. Он похож на цель, ради которой стоит просыпаться по утрам, ради которой стоит меняться и менять то, что тебя окружает.

Я могу ходить к незнакомцу каждый день! А он мне расскажет о том, что творится за стеной. Неужели все так плохо? Как они живут? Что едят? Где работают? Почему они так люто ненавидят людей из заречья? Дело в зависти или в безысходности?

У меня так много вопросов! Я бы с удовольствием перебралась через завесу, чтобы воочию увидеть их жизнь, прикоснуться к ней, стать ее частью. Я хочу их понять.

Мы живем рядом столько лет, но еще ни разу мне не удавалось пересечь границу. Но почему? Что пугает моих родителей? Неужели они не обращают на ужасы, происходящие за стеной, внимания? А, может, им все равно? Как и на меня, как и на Мэлота. Как и на все вокруг. Или же, едва я переступлю черту, люди из-за стены убьют меня, ведь терпеть не могут тех, кто живет иначе. Наверняка, дочь де Веро — ценный товар и предмет успешной сделки. Так с какой стати им быть милыми, когда на счету каждый цент?

Дохожу до дома и убираю с лица глупую улыбку, не желая попасться на содеянном. Но не так-то просто взять себя в руки. Впервые за девятнадцать лет я чувствую перемены. Впервые мне интересно жить дальше, потому что я понятия не имею, что меня поджидает. И голова от этого идет кругом, все тело трепещет в предвкушении новой встречи с парнем и колотится в догадках и сомнениях. Я нарушаю правила, иду против воли родителей, что опьяняет меня покрепче алкоголя, покрепче любых иных напитков, горящих или горьких. Я вырываюсь из ловушки! Боже, как же это… вдохновляюще. К чему сидеть дома? К чему ждать завтрашнего утра? Разберусь с мамой, помаячу перед братом и вновь побегу в дом к Марии. Да, так и сделаю. Меня никто не хватится. Я никому не нужна.

Отталкиваю от себя широкие двери и, будто первопроходец, захожу в дом, уверенно и гордо расправив плечи. Руки чешутся от нетерпения, а на лице играет кривая ухмылка, и если бы я умела танцевать, то протанцевала бы до комнаты, виляя бедрами, как давнейшая подруга матери — Роберта, когда выпьет несколько бокалов мартини.

Мычу себе что-то под нос, поднимаюсь по лестнице и внезапно ощущаю, как нечто тяжелое наваливается на меня со спины. Со стуком сумка падает с моего плеча, а изо рта вырывается сиплый стон. Я широко распахиваю глаза и слышу:

— Что ты сделала? — Мэлот с силой выворачивает мне руку. Я визжу от боли и крепко закрываю глаза, борясь с неумолимым ужасом, подскочившим к горлу. — Когда ты сказала родителям? Когда успела?

— О чем ты говоришь!

— Не ври мне!

— Мэлот, мне больно! — я рычу и резко отталкиваюсь от брата.

Знаю, у меня не хватило бы сил выбраться, если бы он не позволил, но, тем не менее, я ощущаю странный прилив сил. Выпрямляюсь и пихаю парня по груди так сердито, что запястья неприятно стонут.

— Какого черта! — кричу я. — Ты спятил?

— Что ты рассказала матери?

— Я ее даже не видела!

— Тогда почему в нашем доме полиция?

— Что? — округляю глаза и застываю от ужаса. У меня перехватывает дыхание.

— Что слышала. Они тут снуют уже несколько часов. Где тебя носило?

— Какая разница — вытираю ладонями лицо. — Я здесь не причем.

— Тогда кто при чем?

— Откуда мне знать? Боже, Мэлот, что ты сделал? У меня будут синяки.

— Тебе не привыкать.

— Как же я…

— Что? — он подается вперед. У меня першит в горле от ненависти. — Как же ты что?

Ненавижу тебя. Ненавижу тебя!

— Ничего, — шепчу, отвернувшись. В груди пылает дикая обида, а глаза предательски покалывают. — Я ничего не хотела сказать.

— И правильно, Дор. Лучше помалкивай.

Он толкает меня по плечу и уходит, а я крепко прикусываю губы, да так сильно, что ощущаю привкус крови на языке. Он ушел, он уже ушел, он…

Плечи подрагивают от слабости. Закрываю ладонями рот и несусь к себе в комнату, спотыкаясь о заплетающиеся ноги, и чувствую, как некогда радость превращается во мрак и холод, вонзивший длинные когти в мои легкие. Мне совсем нечем дышать. Закрываю за собой дверь, кладу сумку на стол и ложусь на кровать, прижав к груди колени. Когда же я засну и приду в себя в совсем другом мире? Когда же что-нибудь изменится, и я прекращу ощущать себя запертой в повторяющемся кошмаре, который снова и снова, снова и снова отнимает у меня остатки воли, надежды. Я устала. Как же я устала.

Зажмуриваюсь и зарываюсь лицом в одеяло, прикрывая простынкой красные следы от пальцев брата на запястье. Он всегда делал мне больно. Всегда. Так больше не должно продолжаться. Я обязана это прекратить!

Каждый раз эти мысли проносятся в моей голове, когда брат решает напомнить мне о моем месте в нашей семейной иерархии, и каждый раз все повторяется заново.

Ничего не меняется.

И никогда уже не поменяется.

Смирись, Дор. И помалкивай.