Вдова военного преступника

Глава 12

Агент Фостер помог нам разместиться в большом военном самолёте, после чего отправился поговорить с пилотом. Мы с мужем только было обменялись удивлёнными взглядами по поводу того, что ОСС собирались перегонять такой огромный самолёт через Атлантику ради нескольких человек, как в дверях появились сотрудники американской разведки, вслед за которыми в самолёт начали подниматься люди в гражданском.

У каждого был с собой небольшой чемодан, и, проходя через двери, каждый из них отмечался сотрудником ОСС в каком-то списке, после чего тот указывал новоприбывшим пассажирам, какие места им занять. Их было довольно много, сотня по меньшей мере, и они сразу же начали сбиваться в небольшие группы как только их рассаживали сотрудники ОСС, и тихо между собой переговариваться. Я сразу же узнала родную речь — все новоприбывшие были немцами.

Некоторые из них бросали на нас любопытные взгляды, скорее всего потому, что я была единственной женщиной во всём самолёте, да ещё и с ребёнком; некоторые улыбались и вежливо кивали. Агент Фостер вскоре вернулся и снова подошёл к нам.

— Крепко держите вашего малыша во время взлёта, — напомнил он мне вот уже в третий раз. — А если его начнёт беспокоить перепад давления, то дайте ему чего-нибудь попить. Это самый верный способ облегчить неприятные ощущения в ушах.

— Спасибо. Я буду иметь это в виду.

Генрих приобнял меня своей здоровой рукой, как только самолёт начал набирать скорость на взлётной полосе. Но как только лёгкая тряска усилилась перед самым взлётом, малыш Эрни проснулся и немедленно дал всем окружающим знать о своём недовольстве пронзительным криком.

— Ну и голос! — фыркнул Генрих, пока я пыталась убаюкать сына или хотя бы немного «убавить его громкость». — Никого не напоминает? Мне уже страшно представить, что будет, когда он немного подрастёт: вещами в людей швыряться начнёт!

— Генрих, ты-то хоть перестань! Мне его одного хватает, без твоих шуточек!

— Я прошу прощения, могу я спросить? Вы тоже немцы? — один из сидящих неподалёку людей обратился к нам с Генрихом.

— Да, — кивнула я, пока мой муж был занят поиском бутылочки с молоком, которую мы заранее упаковали непосредственно перед отлётом.

— Вы учёные или РСХА? — наш сосед слегка склонил голову набок с очевидным интересом.

Я сначала ничего не ответила, немного сбитая с толку таким прямолинейным вопросом, но затем решив, что раз уж эти люди направлялись туда же, куда и мы и к тому же на личном военном транспорте ОСС, я решила удовлетворить его любопытство.

— РСХА.

— Правда? Мы тоже оттуда. А к какому отделу вы принадлежали, если вы не против, что я спрашиваю? Мне кажется, что я вас обоих уже где-то видел.

— Мой муж раньше был главой департамента D, внешняя разведка. А я просто бывший секретарь.

— А я раньше работал в отделе внутренней разведки, но я должно быть видел вас обоих в здании или же на общих собраниях. А вон те господа работали раньше как раз в вашем отделе. — Бывший офицер внутренней разведки дружески помахал небольшой группе мужчин, сидящих неподалёку. — Кох, Шафер, поздоровайтесь. Ваши коллеги из внешней!

— Эй, постой-ка, а я тебя знаю! — Генрих наконец выудил бутылочку из нашего небольшого чемодана, протянул её мне и во всю улыбался одному из бывших офицеров внешней разведки. — Ты работал под моим началом! Но твоё имя ведь не Кох, насколько мне не изменяет память?

— Ну, вы-то должно быть тоже уже больше не оберфюрер Фридманн, — молодой человек ответил Генриху заговорщической ухмылкой.

— Германн Розенберг, — представился мой муж своим новым именем, также заговорщически ухмыляясь. — И моя жена, Эмма Розенберг.

— Бывшие «преследуемые евреи»? — Кох кивнул со знанием дела. — У ОСС, похоже, не очень-то буйная фантазия. Мы вот, например, из бывшей «политической оппозиции». Либо это, либо евреи.

— Я тоже теперь еврей, — наш сосед из внутренней разведки со смущённой улыбкой принялся разглядывать шляпу у себя в руках. — Яков Розенталь.

Кох рассмеялся над его покрасневшими щеками.

— Ха-ха-ха, интересно, заставят ли тебя теперь в синагогу ходить, чтобы легенда достоверно выглядела?

— Да я лучше в синагогу начну ходить, чем в тюрьме сидеть с остальными! — добродушно фыркнул «Розенталь», а затем добавил тихим голосом: — Нам всем здесь несказанно повезло. Нас всех могли судить как военных преступников, и давайте уж смотреть правде в глаза, большинство из нас закончило бы свои дни на виселице или у столба в самом ближайшем времени. Слава богу, что мы нужны ОСС живыми куда больше, чем мёртвыми, а потому мне абсолютно наплевать, что говорится в моём новом паспорте, пока я жив и относительно свободен.

Одобрительный говор и кивающие головы бывших сотрудников РСХА, направляющихся в США для работы на ОСС, подтвердили тот факт, что все они разделяли его мнение, кроме маленькой группы людей, которые хмурились и не проронили ни слова за всё это время.

— А это кто? — я махнула головой в их сторону, шёпотом поинтересовавшись у нашего разговорчивого соседа.

— А, эти… Это наши учёные-кипячёные, — презрительно бросил новый герр Розенталь, смерив их группу взглядом. — Они думают, что они лучше нас, потому что они «не совершали никаких преступлений», в отличие от нас, как они считают.

Группа учёных ответила ему высокомерными взглядами, но от комментариев воздержалась.

— Да, я про вас говорю, профессоры вы кислых щей, — продолжил свои издевательства Розенталь нарочно громко. — Хватит нос от нас воротить, будто вы к нам никакого отношения не имеете. Мы ведь всего пару дней назад в одной с вами тюрьме сидели, или забыли уже? Вряд ли бы вас туда посадили, если бы вы такие невинные были!

— Нас удерживали с целью допроса, а не по обвинениям в военных преступлениях, в отличие от вас, — наконец не выдержал один из них. — Мы были заняты исследованиями исключительно в научной сфере, и в отличие от вас неповинны в смерти миллионов людей.

— И мы неповинны! Мы — разведка, мы сведения собирали, и только. Это вон гестаповцы, что у крыла сидят, им пеняйте!

— Не выступал бы ты, жид! — процедил сквозь зубы один из бывших агентов гестапо, оторвавшись от иллюминатора только чтобы бросить на Розенталя убийственный взгляд.

— А сам-то ты теперь кто? — фыркнул в ответ Розенталь.

— Ну-ка прекратить разговоры! — один из агентов ОСС показался в дверях из передней части салона, где все они сидели, и немедленно призвал всех к порядку. — Вам вообще не велено было друг с другом разговаривать! Вы не в летний лагерь едете, так что хватит мне тут знакомства заводить! Чтобы я ни звука больше от вас не слышал! Дважды повторять не стану.

Как только американец скрылся в передней части салона, Розенталь весело хмыкнул и зашептал:

— И всё же, как это интересно, что даже сейчас мне это новое руководство нравится куда больше старого? Вы со мной не согласны?

Я только улыбнулась в ответ и сосредоточилась на кормлении сына, думая в то же время, сколько ещё таких самолётов будет переправлено в США согласно этой новой секретной операции под руководством ОСС. Согласно их новому закону, ни один из членов бывшей нацистской партии не имел права пересекать границу Соединённых Штатов; я уж и не говорю о том, чтобы жить и работать в бывшей вражеской стране. И тем не менее, мы всё равно направлялись сейчас именно туда, более ста человек, принадлежавших к организациям, объявленным Международным Военным Трибуналом криминальными; и все мы, бывшие члены СС, СД, его головной организации РСХА и даже всеми ненавистного гестапо, получили новые паспорта, идеально чистое «прошлое», и всё только потому, что, как верно указал новый герр Розенталь, мы нужны были американцам живыми куда больше, чем мёртвыми.

Мы с Генрихом были единственными, кому была предоставлена такая возможность в благодарность за наше бывшее с ними сотрудничество — жить относительно нормальной новой жизнью в Нью-Йорке. Остальные же, как я выяснила у того же Розенталя, будут жить и работать под полным контролем ОСС, пока те не решат, что услуги немцев им больше не потребуются и не позволят им уйти на покой где-нибудь в средних штатах, вдали от любопытных глаз.

— Нам сказали, что мы будем выполнять ту же работу, что и в РСХА, с одной только разницей: теперь мы будем работать на американцев против Советского Союза.

— Почему против Советского Союза? — удивилась я. — Они разве не союзники?

— Ну, технически говоря, союзники, но вы же должны понимать, что теперь, когда Германия больше не представляет никакой угрозы, американцам придётся сражаться против ещё более могущественного врага — коммунизма. А граница СССР теперь растянулась на пол-Европы… Вот для чего мы им и нужны, ведь все мы, кто летит сейчас на этом самолёте, всё ещё имеем доступ к старым контактам, инфильтрованным агентам в самом сердце СССР, которые будут докладывать нам через те же каналы, только теперь их доклады буду ложиться на стол к ОСС вместо РСХА, понимаете?

— А учёные им на что? — тихо спросил Генрих, осторожно наклоняясь через меня, чтобы не разбудить наконец-то уснувшего Эрни.

— Для того же, для чего они нам нужны были. Эти все в основном из военной и химической сферы, будут продолжать свои исследования, только на американской земле. Вы знали, что мы были вот настолько близки к созданию атомной бомбы? — Розенталь показал крохотное расстояние между большим и указательным пальцами. — А теперь американцы смогут её закончить в считанные недели у себя на родине нашими руками. Они ещё и врачей собираются перевозить, я слышал, наверное, для каких-то научных экспериментов… Не знаю, чем они конкретно занимались, но что-то про лагеря говорили.

— Сколько всего людей они собираются перевезти? — если мы были только первой партией, то общее количество должно было быть более чем внушительным, в этом я была более чем уверена.

— Понятия не имею. Мы — самые первые, но ОСС столько людей попереводило в свои собственные тюрьмы из общих, когда я там ещё был. Сортирую, наверное, нужных и ненужных, кто им полезен будет, а кого и повесить не жалко за ненадобностью. Сотни, я бы сказал. А то и тысячи.

Как только мы спустились по трапу, ожидающие нас внизу агенты ОСС сразу же начали сортировать новоприбывших согласно их спискам, указывая им на стоящие неподалёку грузовики.

— Имя? — один из агентов поднял на нас глаза от своего списка.

— Розенберг, Эмма и Германн. И наш сын, Эрнст.

— Нет, нет, постойте, их не нужно. Они со мной. — Агент Фостер пометил что-то в листе коллеги и махнул нам следовать за ним до ожидающей его машины.

Как только мы разместились на заднем сиденье, агент Фостер занял место рядом с водителем и назвал ему адрес.

— Я отвезу вас в вашу новую квартиру, чтобы вы могли принять душ, переодеться и немного отдохнуть с дороги. Если хотите, конечно, я могу сначала отвезти вас к вашим родителям, — обратился ко мне через плечо американский агент.

— Нет, пожалуй, вы правы. Нам лучше немного отдохнуть, — ответила я, обменявшись взглядом с Генрихом.

Бинты и повязку с него сняли ещё несколько дней назад, и он почти свободно мог двигать рукой, но я всё же не хотела чересчур утомлять его после такого долгого перелёта. К тому же, малышу Эрни явно нужна была ванна; хоть мне и удалось сменить ему пелёнки на самолёте, с тёплой водой и мылом сравниться ничего не могло. Я осторожно поцеловала спящего сына в лоб, повернулась к окну и вскоре не могла оторвать глаз от разворачивающейся панорамы за окном.

Несмотря на всю мою усталость и разницу во времени — в Берлине сейчас был вечер, в то время как здесь, на западном побережье, только занялся полдень — я не могла скрыть своего волнения при виде города, который мы отныне будем звать своим новым домом: Нью-Йорк.

Мы приземлились где-то в Квинсе, как объяснил нам агент Фостер, но вскоре одноэтажные домики вдоль автомагистрали стали на глазах меняться в захватывающую дух картину прямо перед нашими глазами. Как только мы пересекли мост, мы оказались в самом сердце Манхэттена, города, который мы знали только из фильмов и запрещённых открыток, конфискованных РСХА.

По мере того, как мы продвигались ближе к центру — опять-таки согласно нашему «гиду» из ОСС, потому как мы с Генрихом были полностью дезориентированы в новом городе — небоскрёбы становились всё выше и выше, и у меня вскоре начала болеть шея от того, что я всё выше задирала голову, чтобы их получше разглядеть. Я то и дело указывала на каждый из них агенту Фостеру, спрашивая, а не это ли был знаменитый Крайслер или же Эмпайр-стейт-билдинг; на это он только добродушно смеялся и объяснял, что мы пока ещё были в верхней части Манхэттена, и что отсюда их не было видно.

— Вы их сразу же узнаете, как только увидите; они намного выше, чем все эти здания, — объяснил агент Фостер. — Они так высоки, что если вы стоите рядом, вам придётся перейти улицу, чтобы увидеть их целиком, с верхушкой.

Гордость коренного нью-йоркца в его голосе невозможно было не заметить, и я невольно опустила глаза, вспоминая, с какой гордостью я всегда говорила о своём родном Берлине каждый раз, как оказывалась за границей. А ещё я вспомнила, как сияли глаза Эрнста каждый раз, как он с мечтательным выражением на лице вспоминал о своём родном Линце или Вене, которую он считал своим вторым домом. Но Вена и Линц хотя бы пережили войну; мой же родной город был почти полностью разрушен.

Будто почувствовав мою внезапно нахлынувшую меланхолию, Генрих слегка коснулся моего плеча и указал налево от меня.

— Смотри! Это ведь Центральный парк, разве нет?

Он повернулся к агенту Фостеру, ожидая подтверждения своей догадке.

— О, да. И я более чем уверен, что и вам, и вашему малышу он очень понравится, потому как вы будете жить всего через дорогу от входа.

— Правда?

Американец улыбнулся и кивнул.

— Да. Вы будете жить прямо здесь; этот район называется Верхним Ист-сайдом, естественно, потому что мы находимся в верхней восточной части парка, который является своеобразным центром Манхэттена, как вы должно быть знаете. Впрочем, даже если и нет, то у вас ещё вся жизнь впереди будет, чтобы исследовать город, и я искренне надеюсь, что он станет новым и гостеприимным домом для вас троих. Кстати, вот мы и прибыли. Ваше новое жилище. Вообще-то, раньше это был частный дом, но городские власти разделили его на четыре уровня с двумя квартирами на каждом этаже, так что у вас будут соседи. Они все очень успешные люди, да и район этот считается очень хорошим, так что думаю, вам здесь понравится. Да, чуть не забыл про ещё один сюрприз: ваши друзья Штерны, или Вогель — это их новое имя — будут вашими соседями по лестничной клетке. Мы подумали, вы обрадуетесь. А ваши родители живут всего в четырёх улицах отсюда, так что вы сможете навещать друга друга сколько душе угодно.

Я не знала, как выразить всю свою благодарность, что я испытывала сейчас к агенту Фостеру.

— Спасибо вам огромное, — сказала я от чистого сердца, когда он открыл дверь в наш новый дом и вручил ключи Генриху, который также горячо его поблагодарил и поспешил пожать ему руку.

— Пожалуйста. И, поверьте, это меньшее, что мы могли для вас сделать после всего, что вы сделали для нас.

Быстро показав нам саму квартиру с двумя просторными спальнями, одна из которых заранее была превращена в детскую заботливым агентом ОСС, американец пожелал нам доброго дня и оставил нас отдыхать. Когда мы остались одни, Генрих поставил чемодан на пол и улыбнулся.

— Ну как? Нравится тебе?

— Квартира просто чудо! — честно ответила я. — Я и не надеялась на подобное, если быть до конца откровенной.

— Готова начать новую жизнь в новом городе?

Хоть я и закивала с энтузиазмом, моя искусно изображённая счастливая маска спала, как только Генрих отправился в душ. Как я не пыталась прогнать его из своих мыслей, он всё равно всегда находил лазейку назад, как это было, ещё когда мы были вместе, в Германии. Эрнст…

«Он, наверное, спит сейчас», — думала я, глядя из окна, за тысячи километров от него. В Лондоне, куда его отправили сразу после ареста, сейчас была ночь.

«А что, если ему потребуется что-нибудь, а его охранники не говорят по-немецки? — постоянно спрашивала себя я. — А что, если они плохо с ним обращаются? Чем они его кормят? Кормят ли его вообще? Да и ест ли он? Может ведь и не ест, упрямится, протестует, как в самом начале его карьеры, когда австрийское правительство арестовало лидера тогда ещё нелегальных СС доктора Кальтенбруннера и приговорило его к шести месяцам работ в концентрационном лагере… устроил он им тогда лагерь: начал такую пропаганду, что самому министру Гёббельсу и не снилось, и вскоре заставил весь барак бастовать, объявив голодовку в протест против «необоснованного ареста и приговора». Официальным властям ничего не оставалось, как отпустить подстрекателя-австрийца, пока он весь лагерь на уши не поставил».

Я улыбнулась, вспомнив, как Эрнст, смеясь от души, рассказывал мне эту историю, а затем снова загрустила, вспомнив, что он-то ни в какой не в Австрии сейчас был, а в Лондоне, запертый в тесную одиночку, находящуюся под постоянной охраной СОИ, и где не было никого, с кем можно было бы организовывать протесты. Да и о каких протестах могла вообще идти речь? Он же был военным преступником, эсэсовцем самого высокого ранга, которого союзникам удалось схватить живым и которого, согласно газетам, они считали чуть ли не главным архитектором Холокоста. Как ему из такого было выбраться живым? Я устало потёрла лоб и посмотрела на моего спящего сына, которого я держала на сгибе локтя. Хоть он у меня от него остался.

Я вот уже которую минуту таращилась на звезду Давида, украшавшую фасад синагоги, но никак не могла решиться ступить внутрь. Дело было в том, что я ни разу в жизни не была в синагоге, а потому понятия не имела, что мне делать, как только я окажусь внутри. Я поймала себя на мысли, что надо было бы взять с собой бабушку Хильду, которая не только свободна говорила на идише, но и наизусть помнила все молитвы и ритуалы. Но так как пришла я сюда не для себя, а для своего сына, то мне казалось правильным, что делать всё нужно было самой. Эрни, который не так давно проснулся, скептически меня разглядывал, словно спрашивая: «Ну и? Идём внутрь или как? Давай решай; я ведь скоро проголодаюсь».

Я улыбнулась воображаемым словам, подмигнула сыну и, наконец собравшись с духом, толкнула тяжёлую дверь. Молодой человек в ермолке и тёмном костюме, кого я чуть не ушибла дверью, едва удержал книги, что он нёс, и вопросительно на меня посмотрел. После того как я объяснила ему, что хотела бы поговорить с раввином, он велел мне подождать на одной из скамей внутри храма, а сам исчез за одной из дверей.

Пока его не было, я воспользовалась моментом и начала осторожно осматриваться вокруг, и вскоре пришла к утешительному заключению, что синагога не так уж и отличалась от церквей, в которые я раньше ходила, только вот распятия с Иисусом в центре не было, как и статуй святых вдоль стен. Меня это не сильно беспокоило, потому как меня всё же вырастили в вере в еврейского бога, хоть и заставили на зубок выучить «Отче наш» и «Богородице Дево», чтобы ни у кого не возникло сомнений в моём образе убеждённой протестантки.

— Вам чем-то помочь?

Я повернулась и увидела мужчину лет пятидесяти, по-доброму улыбающегося мне сквозь густую, тёмную бороду.

— Вы — раввин? — спросила я, поднимаясь ему навстречу.

— Да. — Мужчина улыбнулся ещё шире, словно его позабавило немного моё смущение. — Меня зовут раввин Соломон. А вы должно быть немка, судя по вашему выговору?

— Да, — я неловким жестом поймала соскальзывающее с головы кружевное покрывало. — Мы с мужем — беженцы из Берлина. Меня зовут Эмма, Эмма Розенберг. А это мой сын, Эрнст.

— Рад приветствовать вас в нашей общине, Эмма. И тебя, малыш. — Раввин Соломон слегка тронул указательным пальцем кончик носа Эрни. — Но вы ведь не из лагерей, верно?

— Нет, не из лагерей. Нам удалось пропрятаться всё это время по фальшивым документам. — Я слово в слово воспроизвела приготовленную для нас с Генрихом ОСС легенду.

— Я так и подумал. Вы очень уж здоровой выглядите. Те, которые прибывают из лагерей, до сих пор едва на ногах держатся. Да и маленького бы у вас не было на руках; они же переубивали всех младенцев, как я слышал… душегубцы. — Он поджал губы и покачал головой. — Вам очень повезло, что вам не довелось увидеть всего этого ужаса.

— Да, вы правы, — согласилась я, отводя взгляд. Меня и так уже мучила совесть, что я лгала служителю божьему в его же доме, едва ступив через порог, так что я решила поскорее сменить тему. — Раввин, я здесь из-за моего сына. И частично из-за себя.

— Если вы переживаете, что тот факт, что вам пришлось посещать церковь пока вы скрывались, каким-то образом лишил вас вашего статуса иудейки, то не бойтесь. — Похоже, что я не первая пришла к нему с этим вопросом. — В Торе ясно говорится: любой иудей, пусть даже он и не соблюдает религиозных обрядов и традиций — всё равно иудей. А любой неиудей, пусть он и соблюдает все до единого еврейские законы, всё равно остаётся гоем. Если вы родились еврейкой, то это ваше право с рождения, которое никто у вас не отнимет, особенно после всего того, что вам довелось пережить в Германии.

— Я никогда не была в синагоге, — призналась я, чувствуя, как стыд снова заливает щёки. — Я никогда не читала Тору… Всё, чему меня учили, были христианские молитвы…

— Это вовсе не страшно, Эмма. — Раввин Соломон слегка похлопал меня по плечу. — Вы такая же иудейка в глазах Господа, как когда вы только родились на свет. А что до Торы, то я могу дать вам почитать её, если хотите.

— Да, очень хочу, — сразу же отозвалась я, мысленно удивляясь собственному энтузиазму. — И мы с мужем будем приходить каждую пятницу на шабат. И на каждый праздник.

— А вот это как раз необязательно, — по-доброму рассмеялся раввин. — Я понимаю, что вы скорее всего чувствуете вину за то, что не практиковали свою религию в течение столького времени, но это христианская церковь требует от своих прихожан постоянного посещения. Мы же служим своему Богу потому, что сами этого хотим, а не потому, что он нам повелел. Мы едим кошерное и говорим слова благословений, потому что мы благодарны Ему за всё, что он уже для нас сделал и продолжает делать, а не потому, что вымаливаем прощения грехов. Очень легко продолжать грешить изо дня в день, а потом надеяться, что все эти грехи чудом исчезнут, стоит только произнести десять Отче Наш. В иудаизме же мы стараемся не грешить, потому что это мы сами несём ответ за наши грехи, а не бог. Так что приходите, когда захотите поговорить с ним, когда захотите сказать «спасибо», или же попросить за кого-то, но вот из чувства долга приходить не надо.

Такое незамысловатое объяснение всего того таинственного, враждебного и непонятного, чего я так боялась, вдруг наполнило меня такой искренней радостью, что я не сдержала счастливой улыбки.

— Спасибо вам, раввин. Я так и сделаю.

— Вот и хорошо. А что насчёт вашего сына?

— Моего сына? Да… Видите ли, когда он только родился, я ничего с ним не делала, ну, в религиозном смысле, по очевидным причинам, вы понимаете? Наш город был под оккупацией, все синагоги были давно разрушены, а найти раввина и вовсе было делом невозможным — их всех давным-давно убили или же сослали в лагеря…

— Я понимаю.

— Так вот, я не знаю, что мне с ним теперь делать, я имею в виду, как мне его…крестить?… — я неловко переступила с ноги на ногу, снова устыдившись своего незнания собственной религии. — Простите, я даже не знаю, что мне сделать с собственным ребёнком, чтобы он считался полноправным иудеем.

— А вам ничего и не нужно делать, — раввин снова улыбнулся. — Ребёнок, рождённый от иудейки — иудей по нашим законам, и тут двух мнений быть не может. Точка. Единственное, что вам нужно будет сделать, так это провести обряд обрезания, потому как иудей мужского пола, не прошедший такой обряд, не будет допущен в мир грядущий.

— Но ведь это нужно было делать в первую неделю после рождения, кажется, но у нас тогда не было возможности…

— Не нужно извиняться, я прекрасно понимаю вашу ситуацию, и поверьте мне, ничего страшного не произойдёт, если вы сделаете это чуть позже. Приходите завтра, приводите своего мужа, приносите сына, и мы всё сделаем. Вы уже знаете, кто будет вашим sandek?

— Sandek?

— Это что-то вроде христианского крёстного отца, — объяснил раввин Соломон.

— Он тоже должен быть иудеем?

— Да.

— Тогда… боюсь, что нет. А вы не могли бы быть нашим sandek?

— Почту за честь, Эмма.

И вот так, всего день спустя Генрих, неловко поправляя ермолку у себя на голове, держал на руках малыша Эрни, теперь уже в полном смысле этого слова иудея. Вместе со мной и раввином Соломоном они позировали перед входом в синагогу моему отцу, который не уставал щёлкать затвором камеры.

— Эрнст тебя убьёт, когда узнает, что ты сделала с его сыном, — прошептал мне на ухо мой муж во время праздничного обеда, что мы устроили по случаю.

— А думать надо было, прежде чем еврейке ребёнка делать, — шепнула я в ответ, на что он не удержался и расхохотался.

Я сама никак не могла толком этого объяснить, но каким-то совершенно непонятным образом присутствие Эрнста, хоть сам он и находился от нас сейчас за тысячи километров, было настолько ощутимым. Мы всегда вспоминали его, обменивались шутками, предполагая, что бы он сказал в той или иной ситуации, делились воспоминаниями о старых добрых временах в РСХА, и как Эрнст проводил дни, придумывая, как бы ещё досадить или поиздеваться над шефом внешней разведки, Шелленбергом, вместо того, чтобы исполнять свои непосредственные обязанности… И каждый раз, как случалось что-то запоминающееся, мы с Генрихом почему-то в один голос говорили: «Жаль, что Эрнста здесь нет! Вот он бы сейчас…»

Каким-то совершенно необъяснимым образом он умел проникать в чужие жизни, этот надменный, но такой завораживающий в своей наигранной холодности австриец, и так умудрялся заразить всех вокруг своим почти очаровательным сарказмом и эксцентризмом, что избавиться от его влияния скоро становилось просто невозможным. Даже мой собственный муж, который по всем меркам должен был ненавидеть его всеми фибрами своей души, говорил о нём с какой-то меланхоличной грустью, сильно удивляя этим моих родителей.

— Он не был плохим человеком, — говорил он, опуская глаза, будто чувствуя себя виноватым, признавая это, — он вообще-то был отличным парнем. Только вот он едва ли кому давал это в себе разглядеть.