Вдова военного преступника

Глава 17

Я была занята приготовлением «послешкольного» (или вообще-то «последетсадовского») обеда для моих троих детей, когда, отвернувшись от плиты, увидела только двоих за столом.

— А куда Эрни делся? — спросила я близнецов, но надобность в ответе отпала, едва я услышала шум из детской. — Эрни!

Очевидно, мой старший сын чересчур увлёкся игрой и моего голоса попросту не услышал. Я вздохнула, велела близнецам ждать за столом (хотя они в указаниях и не нуждались, не страдая от недостатка дисциплины в отличие от их брата) и пошла за Эрни в его комнату. Ещё из гостиной я услышала, как он кричал что-то на немецком (совершенно непонятно почему), но едва я переступила порог, всё встало на свои места. Я с ухмылкой покачала головой на своего сына, которому сегодня стукнуло пять, стоящего ко мне спиной и размахивающего игрушечной саблей перед армией деревянных солдатиков, расставленных перед ним на ковре. Эрни явно воображал себя никем иным, как фельдмаршалом Роммелем в Африке, не меньше.

— Малыш, передай-ка на время руководство своему лучшему офицеру и пошли есть.

Погружённый в свой воображаемый мир, он явно не ожидал моей руки на своём плече и резко развернулся, тут же зажав что-то, висящее у него на шее, в кулаке.

— Что у тебя там такое? — я протянула было руку к тому, что он так старательно от меня прятал, но от шустро отпрыгнул назад, хитро ухмыляясь.

— Ничего.

— Эрни, покажи мне.

— Нет!

Тряхнув головой, озорник так быстро забрался под кровать, что я не успела его даже за щиколотку ухватить. Он явно что-то от меня скрывал, и я так просто это оставлять не собиралась.

— Ну-ка вылезайте оттуда сейчас же, мистер!

— Не-а!

Хихиканье, доносящееся из-под кровати, под которую он знал, что я никак не залезу, потому как она была слишком низкой, означало только одно: доставать его оттуда также придётся хитростью.

— Эрнст Фердинанд Розенберг-Кальтенбруннер! Как ты думаешь, что бы сказал твой отец, увидев тебя сейчас? Разве этим немецкие офицеры знамениты: тем, что прячутся под своими кроватями? — я не сдержала победной улыбки при последовавшей тишине, зная, что была на правильном пути. — Вот уж не слышала о таком «славном» армейском поведении. Твой отец был бы очень разочарован, молодой человек. Очень разочарован.

Несколькими секундами позже мой сын вылез из-под кровати с таким тяжким вздохом, что мне стоило огромных усилий сохранить серьёзный вид.

— А теперь показывай давай, что ты там такое прячешь.

— Не могу. — Эрни отвёл взгляд, по-прежнему сжимая что-то в кулаке. И тут, впервые хорошенько присмотревшись, я разглядела знакомые цвета ленты у него на шее и вскрикнула. Руки мои враз похолодели от моей догадки, и на сей раз я, не церемонясь, начала силой разжимать его пальцы, несмотря на все его отчаянные протесты.

— Эрнст, откуда ты это взял? — спросила я его престрогим тоном, стараясь унять дрожь в пальцах, в которых я держала «Крест за боевые заслуги» со шпагами — точную копию того, каким наградил Эрнста фюрер в сорок четвёртом году.

Я никак не могла заставить себя сначала его перевернуть, но едва не выронила этот треклятый крест, наконец-то себя пересилив. Выгравированное чётко и ясно в металле «Обергруппенфюреру Доктору Эрнсту Кальтенбруннеру» не оставило мне никаких сомнений: крест был подлинный и принадлежал раньше моему покойному Эрнсту. Я столько раз видела, как он надевал с утра награду, пропуская ленту под ворот кителя, что увидев её сейчас на моём сыне, я всерьёз усомнилась в своём психическом состоянии, или хотя бы в том, что мне всё это не снилось.

— Эрни, — я взяла сына за подбородок, заставляя его взглянуть мне в глаза. — Отвечай мне, где ты это взял?

— Сказал же, не могу, — упрямо повторил он. — Я поклялся молчать. Я не могу взять и нарушить слово. Моя честь зовётся верностью.

К моему величайшему ужасу с этими словами — страшным девизом бывших СС — он поднял в воздух правую руку с двумя пальцами, как это делали в своё время солдаты, приносившие свою клятву верности. Я прикрыла рот рукой, невольно опустившись на пол перед ним.

— Эрни, кто тебя этому научил?

— Никто.

— Не ври мне! Кто?! — я крайне редко кричала на своих детей, но тут мне было уже не до нежностей. — Ну-ка говори сейчас же! Кто дал тебе крест?! Кто?!

Он упорно молчал, и я, не выдержав, схватила его за плечи и хорошенько встряхнула; только тогда он, не привыкший видеть меня в гневе, выболтнул наконец:

— Папа дал. На мой день рождения.

Тут я и вовсе дар речи потеряла на какое-то время.

— Солнышко, папа никак не мог тебе это дать, — собравшись наконец с силами, я проговорила как можно мягче. — Папа больше не с нами, ты разве не помнишь? Он в другом мире.

— Вовсе нет, — спокойно заявил он.

— Родной…

— Вовсе нет, мама. Он жив. Но только говорить никому нельзя, потому что это большая тайна.

Я сосредоточенно вглядывалась в глаза сына, не зная, как реагировать на его слова. Эрнст был совершенно точно мёртв; казнён в присутствии представителей прессы и трёх союзных стран. Я лично видела фотографию его трупа в газете, которую я до сих пор хранила среди своих бумаг, сама не зная, зачем. Но Эрни был уже слишком большим, чтобы списывать подобные заявления на детские фантазии, да и крест на его шее был явно не плодом нашего общего воображения. Всё это натолкнуло меня на один единственный вывод: кто-то, притворяясь Эрнстом, действительно посещал всё это время моего сына, выдавая себя за его отца. Только это поднимало новую кучу вопросов: Эрни знал своего отца по фотографии и соответственно не принял бы слова какого-то незнакомца на веру так просто, если он и вправду не был похож на его отца. Да кто стал бы это делать, и что самое главное — зачем?

— Эрни, где ты в последний раз видел папу? — я решила продолжить допрос, надеясь хоть немного разобраться в происходящем.

— Сегодня в детском саду. Он пришёл поздравить меня с днём рождения.

— Как он выглядел, солнышко?

— Как на фотокарточке. — Эрни пожал плечами. — Только вместо формы на нём был костюм и шляпа.

— И ты хорошо разглядел его лицо, если он был в шляпе?

— Конечно. Мы говорили сквозь решётку забора, но он опустился на корточки передо мной, и я видел его так же близко, как тебя сейчас. Он очень высокий; у него карие глаза, как у меня, и шрамы, вот здесь, и здесь, и ещё один здесь…

Я забыла, как нужно дышать, наблюдая за тем, как мой сын рисовал на своём лице точное положение шрамов Эрнста, оставшихся у него с его студенческих дуэлей.

— Это невозможно… — прошептала я.

— Он и раньше меня навещал. И он всегда приходит на мой день рождения. В этом году он сказал, что я уже достаточно большой для настоящего подарка, и дал мне это. — Эрни с гордостью тронул «Крест за боевые заслуги», висящий у него на шее. — Он сказал, что крест раньше был его, но теперь он хочет, чтобы я его хранил. Я пообещал никому не говорить и не показывать его, но мне так хотелось с ним поиграть…

Мальчик повесил голову, разочарованный в себе за нарушенное слово. Я заставила себя подняться с пола и направилась в спальню, постепенно складывая кусочки головоломки у себя в уме: второй день рождения Эрни и таинственный мишка, «найденный» им под скамьёй; рисунки, которые он рисовал для папы и также загадочным образом «терял»; его угрозы о страшном папе-генерале, который перестреляет всех его обидчиков… Кто-то и вправду виделся с моим сыном все эти годы! Но только вот это никак не мог быть его настоящий отец… или же мог?

С трудом дыша от переполнявшего грудь волнения, я выудила наконец пожелтевшую копию «Нью-Йорк Таймс» из обувной коробки, где я прятала её вместе со старыми письмами и фотографиями, больше от себя, чем от других. Ледяными, дрожащими пальцами я принялась листать страницы, пока не остановилась на самой страшной, которую видела всего раз в жизни. Сейчас же, хмурясь и кусая губы, я заставила себя снова вглядеться в лица повешенных военных преступников, казнённых в Нюрнберге, сначала глядя на остальных, и только потом переведя взгляд на фото Эрнста.

Все казнённые мужчины лежали поверх деревянных гробов, в которых их сразу после этого кремировали, согласно данным репортёров, в той же одежде и с верёвками, на которых их повесили. Смерть, безусловно, меняет людей, и выглядят покойники немного отлично от того, как они выглядели при жизни… но только это всё же был Эрнст, я была в этом на сто процентов уверена. Я в течение долгого времени изучала посмертный снимок, ломая голову над происходящим. Если Эрнст был мёртв, то как так получалось, что описание посещавшего его незнакомца, данное мне сыном, так точно совпадало с его покойным отцом?

Единственным человеком, отдалённо похожим на Эрнста, обладавшим таким же ростом, телосложением, порезанной левой щекой и гривой тёмных волос, был его ближайший друг, Отто. Австриец также был арестован, но сбежал из тюрьмы для военнопленных, в последний раз подтвердив перед оторопевшими союзниками свой титул самого опасного диверсанта в Европе, которого никаким запорами было не удержать.

Пока Эрнст был ещё жив, а Отто ещё находился на свободе, скрываясь где-то в горах от ОСС, я каждый день молилась, чтобы он пришёл на помощь своему лучшему другу, и выкрал бы его из тюрьмы, как выкрал двумя годами ранее итальянского диктатора Муссолини. Но затем и Отто был схвачен, и вместе с этим растаяла моя последняя надежда. А что, если теперь, мучимому совестью за смерть друга, Отто не пришло в голову ничего другого, как сблизиться с сыном его покойного собрата из СС, хотя бы таким образом возмещая ему потерю отца?

Я быстро сунула газету обратно в коробку, крикнула Эрни, чтобы присмотрел за близнецами, а сама чуть ли не бегом выскочила из квартиры. Я с таким нетерпением стучала в дверь Урсулы, что она распахнула её, глядя на меня, как на умалишённую.

— Что случилось?

— Кто-то притворяется Эрнстом. Да, да, моим мёртвым Эрнстом. Я тебе всё потом объясню; присмотри пока, пожалуйста, за моими детьми, а я сбегаю в детский сад и поговорю с воспитательницей Эрни, ладно? Я их ещё не кормила, но мне очень нужно успеть до того, как мисс Стивенс уйдёт!

— Конечно, конечно, иди! Только что ты там такое говорила про Эрнста?

Вид у моей подруги был такой же, какой был у меня минут десять назад, но времени объяснять у меня не было.

— Потом всё расскажу!

Я схватила сумку и выбежала на улицу.

— Мисс Стивенс? — я окликнула молодую рыжеволосую женщину, воспитательницу Эрни, которая была единственным взрослым, кто мог пролить хоть какой-то свет на ситуацию.

Она уже закрывала ворота детского сада, но, заметив меня на другой стороне улицы, обернулась и приветливо замахала мне.

— Добрый день, миссис Розенберг. Эрни забыл что-то внутри?

— Нет, ничего. — я улыбнулась, стараясь восстановить дыхание после моего незапланированного спринта. Пока я перебегала дорогу, я к тому же едва не попала под машину, которую не заметила в спешке. — Мне очень нужно спросить у вас что-то важное: в последнее время никто не приходил навестить моего сына?

— О, да! — девушка сразу же оживлённо заулыбалась, смахнув прядь непослушных рыжих кудрей с лица. — Его дядя приходил.

— Дядя?

— Ну да. Брат мистера Розенберга? — она слегка склонила голову на одну сторону, заметив моё замешательство. — Я сначала забеспокоилась, что Эрни разговаривал с каким-то незнакомцем, но как только я увидела его лицо, я сразу же поняла, что они родственники. Ваш сын — вылитая его копия! Ну не интересно ли, как работает генетика? Ребёнок больше похож на дядю, чем на родного отца. И у меня в семье такое же было: из всех нас, четверых сестёр, Дженни единственная, у кого чёрные волосы и зелёные глаза — точь-в-точь в нашу покойную бабушку-ирландку пошла! А мы все — в отца! Ну не забавно?

Я изо всех сил старалась сохранять спокойный вид пока она весело щебетала, но мне всё же стоило огромных усилий не перебить её болтовню после её заявления о загадочном «дяде», на которого к тому же, согласно ей, Эрни был похож как две капли воды.

— Вы не могли бы поподробнее мне его описать?

— Он очень высокий, выше даже самого мистера Розенберга, ну, мне по крайней мере так показалось. Когда я его заметила, он объяснил мне, что Эрни — его племянник, да и ваш сын явно его знал, а потому я перестала волноваться и разрешила им побеседовать немного; через забор, правда. Вы же знаете нашу политику: никаких посторонних внутри. А ещё он говорил с таким же акцентом, что и вы.

— А вы хорошо разглядели его лицо?

— Да, вполне, — ответила она, явно немного удивлённая учинённым допросом. — Он очень даже привлекательный мужчина, темноволосый, кареглазый; правда, у него вся левая сторона лица в шрамах была, но я ничего спрашивать, естественно, не стала. Я же всё понимаю: война, Германия, вы — беженцы… Я просто оставила их одних.

Я уже вовсю копалась в сумке, пытаясь выудить фотографию, где Отто был запечатлён вместе с Эрнстом, которую я также прихватила из обувной коробки. Это было единственное сохранившееся у меня фото, на котором оба они были одеты в гражданское, и соответственно которое я могла показать ничего не подозревающей американке.

— Это он? — я ткнула пальцем в Отто, протянув фото мисс Стивенс.

— Нет, не этот. Вот этот господин, — без промедления заявила она, указывая вместо Отто на Эрнста.

— Вы должно быть ошибаетесь, — медленно проговорила я. — Этот человек мёртв, вот уже четыре года как.

— А мне он показался довольно живым, — рассмеялась она, а затем добавила, принимая более серьёзный тон. — Уверяю вас, это был он. У меня фотографическая память. Это точно был он.

— Это не мог быть он. Он мёртв, — упрямо возразила я.

— И вы видели его труп?

— Ну конечно, видела! То есть… не воочию, правда… Нам переслали фото.

— Господи, да чушь это всё, все эти посмертные извещения и фото! — она беспечно отмахнулась от моих слов. — Моя подруга тоже вот получила такое извещение о смерти мужа в сорок четвёртом. И что вы думаете? Полтора года спустя он вернулся домой, целёхонький; оказалось, что во время одного из боёв он попал в плен, а не погиб, как командир подумал. Потом немцы его в лагерь для военнопленных отправили, а в сорок пятом наши его освободили, подлечили немного от истощения, и отправили домой. А бедняжка Эйми всё это время его оплакивала, думала, что он погиб смертью героя. Хорошо ещё, что замуж второй раз не успела выйти! И сколько таких случаев было — не пересчитать! Так что тот ваш снимок, что вам послали, может ещё и ничего не значит. Может, это вообще был не он, а кто-то похожий на него. Люди всё же ошибаются иногда…

— Да нет же, вы не понимаете. Та фотография была подлинной, и люди, что её сделали… В общем… Они на сто процентов были уверены, что это он.

— И всё же это фото, и только-то! Вы же сами сказали, что не видели его труп, а значит, он вполне себе мог оказаться жив. Раз он нашёл мальчика, то и ваш адрес у него наверняка есть. Я уверена, что он в самом ближайшем времени объявится, и вы убедитесь, что я была права, — с улыбкой заключила девушка, пока я стояла перед ней с бледным лицом, вконец растерявшись. Я-то к ней шла в надежде во всём разобраться, а в результате только запуталась ещё сильнее.

— Спасибо, мисс Стивенс. Вы мне очень помогли, — я всё же выдавила из себя формальную благодарность и направилась обратно домой, ничего вокруг не замечая.

Не успела я ступить через порог, как на меня тут же налетела Урсула, требуя немедленно всё ей рассказать. Вкратце изложив ей историю с Крестом и слова воспитательницы, я крепко взяла подругу за руку и повела её в спальню.

— Урсула, мне очень нужно, чтобы ты кое на что взглянула. — я снова вынула старый «Нью-Йорк Таймс» на свет, второй раз за сегодня, и раскрыла его на ненавистной странице. — Скажи мне, это Эрнст или нет?

— Ох, родная, не заставляй меня на это смотреть! Ты же знаешь, что я до смерти боюсь покойников!

— Пересиль себя всего один раз! Ну прошу тебя, ради меня!

Она наконец обречённо вздохнула, бросила короткий косой взгляд в сторону газеты и тут же передернулась, отворачиваясь.

— Кажется, да. Не знаю.

— Урсула, да ради всего святого!

С ещё более тяжким вздохом она наконец-то склонилась вместе со мной над газетой.

— Кажется, это он. Похож на него, по крайней мере. Это тот самый костюм, что он носил в суде, да? Не знаю, он здесь жутко худой… Я его совсем не таким помню. Ты думаешь, что это может быть не он?

— Это должен быть он, — нахмурилась я, вглядываясь в фото. В отличие от Урсулы я-то видела его в Нюрнберге за считаные дни до его казни, и прекрасно помнила, как он выглядел похудевшим на тридцать килограмм. — Я только хочу сказать, что слишком уж много было свидетелей, кто присутствовал на его казни. Не могли же они кого-то другого вместо него просто так взять и повестить, у всех на глазах? Да и кому из них нужно было спасать ему жизнь? Они все ненавидели Эрнста!

— Значит, это он, — заключила Урсула. — Но как тогда объяснить появление «Креста», заявления Эрни о том, что он его якобы навещал всё это время… да и воспитательница его по фотографии опознала…

— Урсула, поверь мне, я в таком же замешательстве, что и ты.

— А у него брата-близнеца случайно не было? — вдруг спросила она.

— Нет. У него были братья, но не близнецы. Да и если бы был у него брат-близнец, стал бы он резать себе лицо, чтобы стать похожим на Эрнста?

— Ты права, дурацкое было предположение. Но я не знаю, что ещё думать!

— Я тоже.

— Ну-ка расскажи ещё раз, кто присутствовал при его казни?

— Представители трёх союзных стран, если мне не изменяет память. Международный военный трибунал решил использовать тюремный спортивный зал для приведения приговоров в исполнение. В центре они установили три виселицы, чтобы побыстрее разделаться с процедурой, как они сами это объяснили. На деле же эти выродки нарочно использовали короткую верёвку вместо традиционной, которая обычно ломала шею при падении, и казненный умирал мгновенно. А теперь представь себе, как так получилось, что у них ушло целых три часа на то, чтобы повесить десять человек. Они все умерли от медленного удушения, а не сломанной шеи.

— Боже, они что, ещё и видели, как их товарищей вешали, если виселиц было три?

— Нет. Виселицы были задрапированы внизу, так что никто не мог видеть тела, пока доктор не объявлял время смерти.

— Доктор заходил внутрь, чтобы проверить, был ли у них ещё пульс?

— Да. Только врач мог зайти за драпировку. А как только он объявлял, что человек был мёртв, они обрезали верёвку, клали тело в деревянный ящик, а после отвезли их всех в крематорий. Там же и были сделаны эти снимки.

— Так ты говоришь, только доктор имел доступ за занавес, пока они были ещё живы? И одного его вердикта о смерти было достаточно? Никто больше ничего не проверял?

— Вроде да, — медленно ответила я, чувствуя, что Урсула явно что-то нащупала.

— Дай угадаю: доктор был американец?

— Кажется… я не уверена… Думаю, там были и другие врачи, только я не знаю, проверяли ли они тела. К чему ты ведёшь?

— Сейчас поймёшь. А перевозкой тел и кремацией кто руководил? Тоже американцы? Не ОСС, случайно?

— Я не… Чёрт, не знаю я. Ты же знаешь, какие они, эти агенты; они же не объявляют во всеуслышание, что они из ОСС. Вполне может быть.

— Вот именно. — Урсула заулыбалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ничего конкретного, так, размышляю вслух. Раз уж они из под самого носа союзников ещё летом сорок пятого почти тысячу человек вывезли — разыскиваемых военных преступников, между прочим — для своих научных проектов, военных наук, разведки, медицины, да и ещё кучи чего… Чего им стоило ещё одного таким же образом вывезти?

Я с трудом сглотнула, впившись в подругу взглядом.

— Ты хочешь сказать, что они каким-то образом вмешались в его казнь? Что его и вовсе не повесили?

— Родная, меньше всего я хочу вселить в тебя напрасную надежду. Но это единственно возможный вариант. Другого объяснения я всему происходящему просто не нахожу.

— Но зачем им так рисковать перед лицом у своих союзников, когда они запросто могли вывезти его через границу, как только арестовали, ещё в мае сорок пятого? Это же просто нелогично!

— А может, он им тогда был не нужен. Может, он молчал сначала, надеялся отделаться коротким сроком, а когда понял, что они его вешать собрались, выдал им какую-то сверхважную информацию в обмен на свободу или что-то в этом духе?

— Нет… Не может быть. Генрих бы знал. Агент Фостер бы знал. Они сказали бы мне!

— А может, это была какая-то чересчур секретная миссия, и даже они ничего не подозревали? На высшем уровне?

Чем больше мы развивали тему, тем больше лицо моё озарялось надеждой. А что, если мы действительно оказались правы в наших догадках, и Эрнст и вправду был жив, и жил всё это время где-то поблизости, но не мог показать своего лица по какой-то своей причине? И какой бы невероятной не казалась мне возможность подстроенной казни, я не раз убеждалась, что кто-кто, а ОСС умели добывать то, что им было нужно, да и заметать за собой следы получше нашего бывшего гестапо. Я снова начала верить.

Генрих, я, наши трое детей и Штерны направлялись к Хадсон-ривер вместе с разнородной толпой нью-йоркцев, громко переговаривающихся между собой в ожидании фейерверка в честь Дня Независимости. В Соединённых Штатах четвёртое июля было большим праздником, вкус к которому уже давно переняли наши дети. Я сама толпу не очень-то любила, но отказать детям в фейерверке было в моих глазах просто кощунством.

Генрих усадил Герти себе на плечи, чтобы малышка могла лучше видеть происходящее вокруг, в то время как Макс проделал тот же трюк с нашим младшим сыном, Хайни. При виде нашего небольшого «детского сада», добросердечные нью-йоркцы (почему их остальное население Соединённых Штатов усиленно считало грубейшими и безманерными янки до сих пор остаётся для меня загадкой) пропустили нас к самой воде, откуда Эрни и Грета, немедленно просунувшие руки через толстую решётку, могли беспрепятственно наблюдать за праздничным шоу. Нам пришлось подождать ещё минут двадцать, пока вокруг не стемнело достаточно для салюта, и как только первый огненный шар с хлопком раскрылся над нашими головами, дети разразились радостными криками, и все вокруг начали аплодировать.

Миллионы цветов окрасили моё лицо, поднятое к бархатному небосклону, и я невольно крепче сжала плечи сына, стоящего передо мной, и сама чувствуя себя ребёнком в этой общей радости. А затем кто-то коснулся моего бедра. Сначала я не придала этому никакого значения, решив, что кто-то из толпы случайно задел меня, как вдруг я почувствовала чью-то руку, с явным намерением кладущую что-то в карман моего летнего платья. Я инстинктивно потянулась рукой к карману, как электрический шок пронзил мой позвоночник тысячевольтным разрядом при звуке такого знакомого, хоть и давно забытого голоса у меня над ухом:

— Не оборачивайся.

Эрнст, а теперь-то я жизнью своей готова была ручаться, что это был именно он, всё ещё сжимал мою руку, которую он поймал у моего кармана. Я стояла, не шевелясь и не дыша, с широко распахнутыми глазами, невидяще уставившимися в пространство передо мной, боясь хоть раз моргнуть, чтобы не дай бог не проснуться от самого прекрасного сна в моей жизни. А затем он провёл рукой по моей, от самого запястья до предплечья, легонько стиснул пальцы, будто не желая выпускать меня из рук, и затем также бесследно растворился в ночи.

Я наконец вспомнила, как нужно дышать, и резко развернулась, только чтобы увидеть счастливые лица нью-йоркцев перед собой. Он уже давно исчез. Только чтобы убедиться, что я всё это не выдумала, я опустила руку в карман и нащупала маленькую записку, что он туда опустил. Я зажала в руке свою драгоценную находку и не выпускала её из пальцев всю дорогу до дома, боясь не дай бог её потерять.

— Ты что-то тихая сегодня, — Генрих заметил на обратном пути, легонько толкая меня плечом. — И почему у тебя такой вид, будто ты призрака увидела?

«Ты и понятия не имеешь, насколько ты близок к истине», — я чуть было не сказала в ответ, но быстро взяла себя в руки и просто улыбнулась. Мне не терпелось вернуться домой, где, вместо приготовления чая для праздничного ужина, я первым делом проскользнула в ванную, закрыла за собой дверь и развернула записку дрожащими пальцами.

Я сразу же узнала его почерк, хотя записка и состояла всего из нескольких слов и цифр, но я вновь и вновь покрывала эти короткие несколько слов поцелуями, утирая счастливейшие слёзы с мокрых щёк. Это был адрес: номер дома, улица и город — Вашингтон, не Нью-Йорк, но в тот момент мне разницы не было, даже если бы там стоял индекс Аляски или Гавайев. Я наконец-то знала, где его искать, и готова была пешком проделать весь путь, если пришлось бы. Так что мне были несколько каких-то часов езды?

Я поймала своё отражение в зеркале, откуда на меня смотрела вдруг раз помолодевшая, та, другая Аннализа, которая, как мне казалось, погибла в развалинах военного Берлина, с огромными глазами, святящимися надеждой впервые за несколько невыносимо долгих лет.

— Эрни, — я прошептала самое любимое на свете имя, улыбаясь своему отражению, и спрятала записку обратно в карман, прежде чем вернуться к семье и гостям. — Я скоро буду. Только дождись меня.

Я всё рассказала Урсуле на следующее же утро, заставив её поклясться на жизни дочери, что она ничего не скажет Генриху или своему мужу. Она покачала головой, но всё же пообещала присмотреть за моими детьми, пока я буду в Вашингтоне. Для Генриха я сочинила какую-то преглупую отговорку, что детям не лишне было бы получше ознакомиться с историей их новой родины, и где это было сделать, как не в столице демократии, объяснив свой отъезд тем, что хотела вначале сама выбрать для них самые интересные музеи. Хоть он и заметно удивился внезапно проснувшемуся во мне патриотизму, мой муж ничего возражать не стал и отпустил меня без лишних расспросов.

По дороге в столицу, прислонившись лбом к окну автобуса, я чувствовала себя жутко виноватой, что снова вот так в открытую ему лгала, но что мне было с собой поделать? В конце концов, я только что узнала, что Эрни, мой любимый Эрни, был жив и ждал меня где-то там, за несколько сот километров, а любовь, что я испытывала к нему, не признавала ни границ, ни доводов. Несколько часов пути показались мне вечностью, и, в нетерпении соскочив с подножки автобуса, я немедленно схватила первого же таксиста, курившего у выхода из терминала.

— О, это довольно далеко, леди, — почесал затылок он, когда я показала ему записку с адресом. — Это за городом. Долго ехать придётся.

— Ничего! — чтобы немного приободрить явно раздумывавшего над моим предложением таксиста, я быстро сунула ему в руку несколько купюр с более чем щедрыми чаевыми сверху. — Получите столько же, если доедем быстро.

Враз повеселевший мужчина чуть ли не сорвался с места с визгом тормозов и широкой улыбкой на небритом лице. Он действительно превзошёл все мои ожидания, прибыв по адресу меньше чем за час, и сбавил скорость только свернув на нужную улицу, чтобы найти номер дома в этом тихом районе, заметно отличавшемся от только что промелькнувшего у меня перед глазами города.

— Он у вас в армии служит?

— Кто? — переспросила я водителя, не поняв вопроса.

— Тот, к кому вы едете. Это военный городок.

Я слегка нахмурилась, невольно усомнившись в его словах, потому как никаких военных я вокруг пока не видела.

— Ну, не совсем военный, — быстро поправился мой «гид», заметив мой скептический взгляд в зеркале заднего вида. — Какая-то правительственная база тут своих людей размещает или что-то вроде того. Разведка, кажется.

— Какая же это разведка, если все знают, где они живут? — усмехнулась я, так и не приняв на веру его слова.

— Это Америка, леди. У нас тут правительство от своих граждан ничего не скрывает. Мы тут у себя дома, — объяснил он, пожав плечом.

«Может и так», не успела подумать я, как он остановился у одного из однотипных домов, на вид совершенно не отличавшегося от остальных на улице.

— Приехали, леди.

У меня вдруг пересохло во рту от волнения, а потому я просто кивнула вместо благодарности, протянула ему ещё одну двадцатку, и вышла из машины.

— Мне вас подождать? — окликнул меня таксист, видимо, надеясь на ещё одну щедрую подачку. — Не похоже, чтобы кто-то был дома. Машины нет.

— Ничего страшного. Я просто подожду у двери, — ответила я, не в силах отвести взгляд от дома.

Он уже давно уехал, пока я стояла на пороге, никак не решаясь постучать в дверь. Наконец собравшись с духом, я подняла руку и заставила себя пересилить волнение. Дверь мне открыла незнакомая женщина лет сорока, державшая пушистый перовой веник для смахивания пыли в руке.

— Вам помочь, мисс? — вежливо поинтересовалась она.

— Да, хм… — я сверила номер дома с запиской и в смущении снова подняла на неё глаза. — Я не уверена, что у меня верный адрес…

— Ах, это вы! — лицо незнакомки вдруг просветлело; по всей видимости она меня откуда-то знала, хоть я и видела её первый раз в жизни. — Вы — Эмма, верно ведь? Эмма Розенберг?

— Да, — ответила я, ещё больше запутавшись.

— Прошу вас, проходите! Мистер Ширмер вас ждал со дня на день, и вот вы здесь! — она впустила меня внутрь и закрыла за мной дверь. «Мистер Ширмер?» — А я вас сразу узнала. У него ваши фото расставлены по всему дому.

— А где…сам мистер Ширмер? — повторила я незнакомое имя.

— Должно быть ещё на работе. Я — его домработница, Оливия. Не хотите ли чашечку кофе, пока ждёте? Или чаю? Прошу вас, присаживайтесь же! Он с минуты на минуту вернётся; они редко его задерживают после шести.

У меня в голове вертелось миллион вопросов, но я всё же решила молчать и не спрашивать ничего компрометирующего; я всё-таки до сих пор находилась в полнейшем неведении относительно того, как Эрнсту вообще удалось выжить, а на кого он тут работал в Вашингтоне я и вовсе понятия не имела. Кто знал, подозревала ли эта таинственная Оливия, что работала на бывшего военного преступника, или же и она была частью этой огромной правительственной махинации… Городок-то всё же, согласно моему новому знакомому таксисту, был военным.

Я огляделась вокруг просторной гостиной, пока Оливия была занята приготовлением кофе на кухне. Она не солгала, когда сказала, что у него действительно были мои фотографии на каждой стене, на кофейном столике и даже на полке с книгами, причём все они были сделаны, когда я и не подозревала, что позировала для них. На одной я стояла вдалеке с ещё совсем маленьким Эрни, сидящим на качелях, в Центральном Парке; на другой я толкала перед собой коляску, держа за руку сына, несущего какую-то палку; на ещё одной я сидела на ступенях моего дома, одна, с грустным взглядом, сосредоточенным на чём-то вдалеке… Неужели это он сделал все эти снимки, и если так, то как ему удавалось оставаться незамеченным всё это время? Или же он так и следовал за мной, всегда на пару шагов позади, а я была настолько уверена в его смерти, что ни разу не подумала обернуться?

Оливия опустила поднос с кофе и бисквитами на стол передо мной.

— Мне нужно идти; ещё пару домов надо успеть убрать через дорогу. Вы не против, если я вас тут одну оставлю?

— Нет, конечно, — улыбнулась я. — И спасибо вам огромное за кофе.

— Не стоит благодарности, мисс. Он так обрадуется, когда увидит вас. Только о вас и говорит всегда. И о вашем сыне, конечно же.

Домработница тепло мне улыбнулась на прощанье и ушла, закрыв за собой дверь. Я отпила немного крепкого, чуть горьковатого кофе и, не в силах спокойно усидеть на месте, отправилась обследовать дом.

Это был самый что ни на есть обычный двухэтажный, типично американский дом — почти идентичная копия стоящих по соседству с ним. Обстановка внутри была настолько безлико-стерильной, в отличие от его бывшей виллы в Берлине, что я всерьёз усомнилась, что здесь действительно жил Эрнст, а особенно после того, как я не нашла ни одной пепельницы ни в одной из комнат.

Я прошла через светлую, такую же стерильно-безыскусную кухню, вернулась в гостиную, проводя рукой по мебели; остановилась, чтобы рассмотреть книги на полках — в основном немецкую классику, несколько книг по истории, пару словарей и даже американскую юридическую энциклопедию. Одна из дверей на первом этаже была закрыта на ключ (его рабочий кабинет, как я поняла), я и остановилась в нерешительности у ступеней, ведущих наверх. Помявшись немного у лестницы, покрытой мягким серым ковролином, я сделала первый шаг наверх и вскоре оказалась стоящей перед дверью спальни, как я догадалась. Немного помедлив, я всё же повернула ручку и вошла внутрь.

Спартанский, на удивление безыскусный вид комнаты меня немного удивил, учитывая, насколько Эрнст всегда любил красивую обстановку. Спальня была совсем простой, выкрашенной чуть ли не в казарменно-серый цвет, с обычной одноместной кроватью посредине, аккуратно укрытой таким же простым, серым одеялом, с парой подушек в изголовье. Из остальной мебели в комнате был только ночной столик рядом с кроватью, на котором стоял будильник, незамысловатая лампа, моя фотография — та самая, что я послала ему в Нюрнберг, на которой я кормила нашего сына, — и какая-то книга рядом с ней; вот насколько простой оказалась его спальня. Я приблизилась к встроенному шкафу у противоположной стены, немного краснея при мысли о том, что я собиралась вот так сунуть свой нос в чужую жизнь, но всё же не удержалась и открыла двери.

Не знаю даже, чего я ожидала там найти, но содержимое шкафа оказалось таким же незатейливым, как и всё в доме: несколько тёмных костюмов, несколько белых рубашек, пара свитеров, кардиганов; галстуки, обувь и пара шляп. Я протянула руку к одному из костюмов, слегка погладив шерстяную ткань, и поднесла рукав к носу, надеясь поймать знакомый отголосок сигаретного дыма, который всегда оставался на его униформе, как бы хорошо его горничная её не отчищала. Этот костюм пах шерстью и едва заметно одеколоном, и больше ничем. Я сдвинула брови, снова усомнившись в том, что дом и вправду принадлежал моему Эрнсту. Он жить не мог без своих сигарет, и первым делом выкурил бы одну, едва оказавшись на свободе. Но ничего другого, как ждать, мне не оставалось, и я, вздохнув, направилась обратно вниз.