Вдова военного преступника

Глава 5

Потому как Генрих вот уже месяц как находился в Швейцарии, то докладывать обо всём мне приходилось Ингрид. Из-за нашей постоянной если не вражды, то неприязни уж точно, я бы конечно предпочла работать с её «мужем», Рудольфом, но тот находился в госпитале с сотрясением мозга после очередного воздушного налёта, когда одна из бомб попала по банку, в котором он работал. Сегодня я пришла на концерт, в котором Ингрид принимала участие, но вместо Вагнера в голове у меня были совсем иные мысли.

В прошлом месяце союзные силы освободили Париж. На восточном фронте ситуация была не лучше, особенно после того, как советские войска освободили первый концентрационный лагерь, на который натолкнулись — Майданек — и вся их ненависть к нацистскому режиму утроилась. Да и кто мог их винить? Я прекрасно помнила свою реакцию, когда впервые ступила за ворота Аушвица и узнала о директиве «Финального Решения», ответственной за уничтожение более пяти миллионов евреев, не говоря уже о цыганах, военнопленных, да и наших собственных немцах, объявленных врагами народа по самым различным, и иногда совершенно надуманным причинам.

Иногда гестапо бросали людей в свои подвалы и вовсе безо всякой на то причины, и Эрнсту даже пришлось выпустить особую директиву, согласно которой абсолютно все заключённые должны были быть задокументированы, а те, чьи преступления не были доказаны, немедленно отпущены на волю. Помню, как он швырял бумаги листок за листком в лицо перепуганному до смерти гестаповцу, выкрикивая имена тех несчастных, кто был им лично помилован, но которые, как оказалось, были уже давным давно мертвы, замучены безжалостными мясниками из четвёртого отдела.

Человеческая жизнь давно уже потеряла свою ценность, и мы, немцы, как-то уже свыклись с мыслью, что следующим арестованным может оказаться любой из нас. Но могу только представить ужас русских, когда те воочию увидели, что наше правительство делало с «недочеловеками», которым не оказалось места в их Тысячелетнем рейхе. Я бы тоже возненавидела всю нацию, способную на такую жестокость. Только вот откуда им было знать, что об этих ужасах обычным людям с улицы у нас было известно ровным счётом столько, сколько наше правительство считало нужным, а значит — абсолютно ничего.

По окончании концерта агент американской контрразведки оставила свою виолончель в машине и предложила мне немного прогуляться в близлежащем парке. Я передала ей новую информацию касательно поимки союзных парашютистов, так называемых «воздушных террористов», как их быстро окрестило наше Министерство Пропаганды, которые помогали французскому Сопротивлению выбивать врага с их территории, и снова спросила Ингрид, что сказали её командиры по поводу возможных переговоров. Она уже в который раз ушла от прямого ответа, лишний раз подтвердив мои догадки о том, что она наверняка что-то скрывала.

— Ты же понимаешь, что я не могу доверять тебе сейчас, когда ты поддерживаешь настолько близкие отношения с шефом РСХА, — в открытую призналась она пару недель назад. — Кто знает, а может, ты теперь двойной, а то и тройной агент?

Я резко втянула ночной сентябрьский воздух, пропитанный осенней прохладой, и попыталась хотя бы на этот раз сдержать свои эмоции. Тогда, две недели назад, мне этого сделать не удалось.

— Да ты же сама меня в открытую пихала ему в руки, только что получать побольше информации! Или ты уже об этом забыла?!

— Нет, не забыла, — ответила тогда она в своём привычном, ледяном тоне, который она всегда со мной использовала. — Я тебе советовала «работать» с ним, без всяких неположенных чувств. А ты же в свою очередь взяла и обернула то, что должно было быть рабочей в плане разведки связью в самый настоящий роман. Ну и как мне теперь тебе доверять?

Я столько тогда хотела ей сказать, прокричать ей прямо в лицо, но в результате так и не вымолвила ни слова.

Ингрид спрятала руки в карманы своего пальто, надетого поверх концертного платья.

— Подвезти тебя до дома?

Несмотря на всю мою к ней нелюбовь, манеры у Ингрид всё же, надо признать, были всегда на высоте.

— Спасибо, я была бы тебе очень признательна.

Генрих, естественно, забрал нашу машину в Швейцарию, и теперь меня либо подвозил сам Эрнст, либо я брала такси.

Я забралась на пассажирское сиденье рядом с Ингрид и назвала ей адрес, в ответ на что она вопросительно приподняла бровь.

— Ты теперь что, постоянно у него ночуешь?

— Да. — Безразлично бросила в ответ я, не вдаваясь в детали, и проверила свой макияж в миниатюрной пудренице.

— Можно дать тебе один совет? От старшей женщины более молодой. Или, если хочешь, от агента контрразведки… — Она глянула в мою сторону и покачала головой. — Не нужно слишком к нему привязываться. У вас же нет будущего. У него нет будущего. Как шеф РСХА он должен будет предстать перед международным военным трибуналом, если он решит остаться в Германии, конечно, и учитывая то, чем всё это время занимался его офис, то приговор будет не в его пользу, если ты понимаешь, о чём я. Я ведь тебе добра желаю; мне искренне жаль тебя, потому как ты ещё слишком молода для всего этого, и я же вижу, как сильно ты запуталась, хоть и сама этого не понимаешь. Я не хочу, чтобы ты обожглась, всего-то.

— Ингрид?

— Да?

— Я знаю, что ты мне добра желаешь, и поверь, я это ценю. Но в следующий раз, пожалуйста, держи свои советы при себе, договорились? Я прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Да нет, вовсе даже нет, — ответила она на удивление спокойно. А затем вдруг добавила, с совсем иной интонацией в голосе, — я ведь тоже когда-то была влюблена, так что я тебя понимаю.

Я вдруг почувствовала укол совести за свои слова, и попыталась хоть как-то смягчить ситуацию.

— И где же он теперь? — вежливо поинтересовалась я, втайне надеясь на историю с мужем и тремя детьми, ждущими её в Америке.

— Его убили на войне. На первой ещё.

Я закрыла глаза, почти ненавидя её за сказанное, и ненавидя себя ещё больше, потому что упорно отказывалась её слушать.

Но всё это становилось настолько неважным, когда я видела его улыбку, как только он открывал мне дверь, держа привычный бокал в руке, такой невероятно неотразимый в своей полурасстёгнутой рубашке. Частенько громкая музыка доносилась из его гостиной, и встречал он меня на пороге, напевая какую-нибудь популярную мелодию без следа акцента. О, он умел говорить на хохдойче не хуже самого благородного прусского аристократа когда сам того хотел, но в основном предпочитал нарочно раздражать немцев, презирающих его австрийское происхождение, переходя на верхнеавстрийский диалект, который им с трудом удавалось понимать.

Всё ещё напевая что-то, он отставлял свой бокал, галантно предлагал мне свою руку, закрывал входную дверь ногой, и танцевал со мной прямо в холле. Мало кто знал, что шеф РСХА немецким гимнам предпочитал запрещённое Би-Би-Си или американское радио, и мы танцевали жутко пошлый джаз, как в каком-нибудь американском фильме.

Иногда мы плевали на дефицит, выливали полный флакон шампуня в ванную и валялись в пене, попивая шампанское и кормя друг друга фруктами, пока вода не остывала. А потом перемещались к камину и сидели перед огнём остаток вечера, завёрнутые в одно большое полотенце. Нам даже говорить в такие моменты не приходилось; каждый и так знал, о чём другой думал.

А затем Эрнст поднимал меня на руки и нёс наверх, к себе в спальню, где мы занимались любовью и забывались друг у друга в объятиях безмятежным сном, пока один из нас не понимал, что мы снова проспали на работу.

Каждое утро у нас было до уморительного одинаковым: мы носились по дому, пытаясь вспомнить, где вчера оставили свою одежду, хихикали как нашкодившие дети над Элке, горничной Эрнста, которая в десятый раз кричала, что завтрак уже давно остыл. Мы запихивали еду в рот почти не жуя, временами даже не садясь за стол, запивали её обжигающим кофе, выпивая его залпом, и бежали наружу к машине Эрнста, где его водитель всегда стоял в ожидании.

Когда мы уже подъезжали к РСХА, Эрнст вдруг вспоминал, что он забыл все свои документы у себя дома в кабинете, и мы снова начинали хохотать, как два самых беззаботных человека в мире. Да, это-то и было причиной тому, почему я отказывалась слушать Ингрид. Мы были слишком счастливы вместе, и о том, что будет завтра, я попросту запрещала себе думать.

— Отто, это здание РСХА, у нас здесь вообще-то есть кафетерий, что означает, что совсем не обязательно жевать прямо у меня перед столом!

Австриец чуть не подавился своим бутербродом от моей неожиданно гневной тирады.

— Раньше тебя это не беспокоило, — ответил он немного обиженно, но всё равно с набитым ртом. — Здесь же кроме нас никого нет.

— Дело вовсе не в этом!

— А в чём тогда?

— А в том, что меня уже тошнит от тебя с твоим постоянным жеванием и от Эрнста с его сигаретами!

— Правда?

— Да! — Раздражённо гавкнула я в ответ на бедного офицера, который, по правде, ничем не заслужил такого обращения, и начала заправлять новый лист бумаги в печатную машинку.

Я только хотела было извиниться и объяснить, что у меня просто был трудный день, когда Отто вдруг заговорил первым:

— А может, дело в том, что ты… Ну… Ты понимаешь?

— Чего? — я подняла на него глаза, только чтобы увидеть, как он оттяпал ещё полбутерброда, одновременно кивая на мою талию.

— Беременная?

Я моргнула несколько раз, пока он продолжал безмятежно жевать свой ланч.

— Чего ты сказал?

— Ну, ты немного дёрганная в последнее время… Да и на запахи постоянно жалуешься. Моя жена такая была, когда забеременела. — Пока я сидела, не зная даже, что на такое ответить, Отто доел наконец свой бутерброд, вытер руки носовым платком и поднялся со своего стула. — Хотя, может я и ошибаюсь. Я же в конце концов не доктор.

С этими словами диверсант дружески потрепал меня по плечу, и направился к выходу. Я же сидела, судорожно пытаясь вспомнить, когда у меня в последний раз были месячные. Я даже календарь достала из стола и потёрла рукой лоб, пальцем отыскивая дату. «В начале августа, сразу после того, как Генрих уехал в Швейцарию. Точно, тогда это и было, потому что Эрнст ещё ныл, что ему теперь с этим дело приходится иметь, когда ему наконец-то удалось избавиться от моего мужа». Я улыбнулась от воспоминания, как меня тут же бросило в холодный пот от осознания того, что на дворе-то был конец сентября. «Две недели, как минимум». Я застонала и закрыла лицо руками.

— Отто, чёртов доктор!

— Прошу прощения? — Георг, адъютант Эрнста, только что вошёл в приёмную и явно не уловил смысла моей последней фразы.

— Ничего. Слушай, мне надо срочно отлучиться на часок, ты не последишь один за приёмной?

— Конечно, иди.

Я с благодарностью кивнула и едва не бегом бросилась к ближайшему госпиталю. Мне пришлось довольно долго ждать, потому как все доктора были заняты с пациентами, которых только доставили после очередной ночной бомбёжки. К тому времени, как меня наконец пригласили в кабинет для осмотра, я чуть себе нервный срыв не заработала от неизвестности.

— Да, вы беременны. — Врач подтвердил все мои самые страшные подозрения с сияющей улыбкой и снял свои очки. — Думаю, около пяти-шести недель. Примите мои поздравления! Ваш муж будет очень рад.

«Мой муж меня пристрелит, вместе с отцом моего ребёнка, — чуть было не ответила я. — Если я, конечно, сама этого «отца» первая не пристрелю!»

Вернувшись обратно в РСХА я отпустила Георга погулять в благодарность за то, что он меня подменил, и занималась сортировкой новых донесений, когда Эрнст вернулся из Рейхканцелярии. Я стояла спиной к двери и, услышав шаги, приняла его за Георга, пока он не обнял меня сзади и не поцеловал меня в шею.

— Мм, сладенькая моя, я тебе говорил, какая ты сегодня красивая? — промурлыкал он мне на ухо. — Я думал о тебе всё время пока шла эта невыносимо нудная конференция, и о том, что я с тобой буду делать, когда вернусь…

— Да ты уже сделал всё, что можно было! — Я стряхнула его руки со своей талии и резко развернулась, готовая задушить его на месте. — Предупреждала же я тебя, говорила, чтобы ты вёл себя поосторожнее, но ты меня послушал? Нет, конечно! Никогда не слушаешь, грязное ты, похотливое животное! Поздравляю, отличная работа! Надеюсь, ты доволен!

— Что?… — Эрнст моргнул несколько раз, явно сбитый с толку моим поведением.

— Я беременна!!! — прокричала я куда громче, чем следовало, и тут же взглянула на дверь, молясь, чтобы никто в это время не проходил снаружи.

— Ты… Что, правда? Хорошо!

У него был настолько самодовольный вид, что он сразу же напомнил мне пренаглого кота моей бабушки: «Да, это я запрыгнул на стол, столкнул вниз банку со сметаной и всю её сожрал. И ни капельки мне не стыдно. И при первой же возможности я опять это сделаю».

— Хорошо? И это всё, что ты можешь на это сказать?!

— А что? Я счастлив. А ты разве нет?

Я изо всех сил старалась сохранить свою гневную маску, но почему-то поймала себя на том, что улыбалась от уха до уха. Да, я тоже была счастлива. Безумно счастлива.

Я не хотела ехать, но он меня заставил. За руку вывел из дома и усадил в машину, предварительно побросав в дорожную сумку несколько платьев мне на смену на те пару дней, что мы должны были провести в Австрии. Я не могла слишком уж возражать; в конце концов это был его день рождения, да и не оставил бы он меня одну в Берлине с постоянными бомбёжками.

— Там же будет твоя жена, — попыталась привести я свой последний аргумент по пути на военный аэродром. — Как я ей в глаза буду смотреть?

— Она о нас ничего не знает. К тому же, здесь я тебя не оставлю.

Берлин провожал нас серым дождём и промозглым ветром; Линц же встретил нас безоблачным синим небом и яркими пиками горных цепей, прозрачным воздухом и долгожданной тишиной. Я почти забыла уже, каково это было — тишина; после непрерывного рокота самолётов над головой, отдалённых взрывов и дрожащей земли, противовоздушных сирен и артиллерии тишина эта теперь казалась чем-то неестественным.

По дороге к дому Эрнста мы сидели, прижавшись друг к другу на заднем сиденье, и я вдруг вспомнила, что когда ещё была совсем маленькой девочкой, я закрывала уши руками во время грозы, пытаясь заставить грохочущий мир вокруг исчезнуть. Гром и молнии по-прежнему были там, снаружи, но я-то их не слышала, а значит и не боялась больше. Вот и сейчас то давно забытое, детское чувство вдруг вернулось ко мне, в этом обманчиво пасторальном Линце. Мне думалось, что оба мы так отчаянно пытались заставить себя верить, что всё каким-то образом непременно закончится хорошо, и что если мы только будем держать друг друга за руку, весь мир снаружи исчезнет и останемся только мы одни.

— Мне безумно страшно. — я наконец осмелилась произнести это вслух.

Эрнст обернул руку вокруг моих плеч и прижал меня к себе ещё крепче.

— Чего ты боишься? У тебя же есть я.

— А что, если ты не всегда будешь рядом?

Эта тема была нашим негласным табу, но это никак не меняло того факта, что оба мы прекрасно знали, что когда Германия проиграет войну — а сейчас это было всего лишь вопросом считанных месяцев — все члены правительства вместе с РСХА, СС и СД должны будут предстать перед международным военным трибуналом, чтобы ответить за все военные преступления, о которых мир наконец-то узнал. Американские, Британские и Советские лидеры уже решили их участь на Тегеранской конференции, вместе с участью самой Германии, уже поделённой на оккупационные зоны на их картах. Я знала обо всём этом от Ингрид.

— Ну куда же я денусь?

«Вот и хорошо, солги мне, заставь меня поверить в невозможное. Мне так нужно иметь сейчас хоть какую-то веру, и в кого, как не в тебя, сильного и уверенного, всегда знающего, что делать, всегда находящего выход из любой самой безвыходной ситуации… В кого же мне ещё остаётся верить, как не в тебя?»

— Я всегда буду рядом. Обещаю, — добавил он и кивнул, будто в подтверждение своих слов.

— Я тебе верю.

Я пыталась оставаться насколько можно более невидимой на протяжении всего вечера, прячась за широкой спиной Отто по большей части; несмотря на своё крайне занятое расписание, он ни за что не пропустил бы день рождения лучшего друга. Я с жадностью наблюдала, как Эрнст играл со своими детьми, счастливыми до бесконечности получить наконец-то безраздельное внимание их постоянно отсутствующего отца. Было очень больно думать, что скорее всего я никогда не увижу, как он играет вот так с нашим ребёнком.

Медленно, измучивая себя собственными мыслями, я начала потихоньку выцарапывать его из своего сердца, пытаясь отстранить себя от его семьи, потому как это с ними ему придётся бежать, когда всё будет официально окончено для нашей страны. Скорее всего он уже приготовил паспорта для своей жены и детей, и может где-то в Южной Америке, куда собирались бежать все высокопоставленные военные преступники, они начнут новую жизнь, и всё у них будет хорошо, и… И я больше не могла ничего видеть из-за застилающих глаза слёз.

Я вышла на улицу, в прохладную австрийскую ночь, и подняла лицо к бархатному небу над головой. Здесь даже звёзды были другие, большие и яркие, совсем не как в Берлине. «Пока я смотрю вверх, слёзы не катятся по щекам, а значит, я так и буду стоять, пока боль в груди не поутихнет. Когда же я в последний раз вот так смотрела на звёзды? Ах да, всё верно, с Генрихом, в самое первое лето после того, как мы поженились. Мы собирались провести выходные за городом, но на полдороги наша машина перегрелась и встала. Генрих тогда постелил на землю свой китель, и мы легли на него, глядя на ночное небо и наслаждаясь вином, что прихватили с собой. Мы не говорили ни о чём, просто лежали и смотрели на небо».

Мы с Генрихом всегда понимали друг друга без слов. А затем он пришёл и разрушил мой маленький, хрупкий мирок, уложил меня на осколки, что остались от него и занялся со мной любовью. Такой уж он был человек, мой Эрни: всегда получал то, чего хотел. А я всё равно его любила, не смотря ни на что…

Швейцарская граница отсюда не так уж и далеко, да и паспорт у меня был при себе. Если прямо сейчас взять машину и сесть на ближайший поезд, я уже завтра утром буду в Цюрихе. А оттуда все мы — мама, папа, Генрих, Урсула, Макс, Грета и я исчезли бы без следа. После открытия второго фронта Цюрих был наводнён агентами американской контрразведки, они вывезли бы нас за считанные часы. Нужно только собраться с силами и поехать, прямо сейчас собраться и уйти, пока ещё не стало слишком поздно…

— Ты куда от меня сбежала?

Голос Эрнста окутал меня мягким одеялом, и ночь вдруг перестала казаться такой холодной.

— Просто хотела подышать свежим воздухом. А ты почему не внутри с гостями?

— Потому что ты не там. Куда ты, туда и я, помнишь наш уговор?

Вот так всё и было между нами: так просто и в то же время так безнадёжно запутанно.

Сегодня Генрих должен был наконец-то вернуться из Швейцарии. Его водитель Ганс забрал его машину день тому назад, и теперь мы вместе с двумя другими агентами внешней разведки ждали на военном аэродроме их с Максом прибытия.

Принимая во внимание официальный состав нашей группы, я изначально старалась держать себя в руках, но когда увидела мужа, спускающегося по трапу и улыбающегося мне, я плюнула на этикет и бросилась его обнять.

— Перестань, Аннализа. Люди смотрят, — Генрих смущённо пробормотал, но я всё равно чмокнула его в щёку перед тем, как он направился пожать руки ожидающим его офицерам. Следовавший за ним Макс, который все эти два месяца по сути был правой рукой моего мужа, поприветствовал меня тёплой улыбкой и кивком. Он и сам до сих пор не верил, что благодаря вмешательству Эрнста он избежал трибунала, и не уставал рассыпаться в благодарностях мне и самому шефу РСХА каждый раз, как докладывал нам об их успехах по телефону.

Однако, далеко не всем заговорщикам и даже тем, кто знали о заговоре, но ничего о нём не заявили, повезло так, как Максу. День за днём я складывала Эрнсту на стол всё новые и новые приказы «об особом обращении», которые он подписывал с какой-то необъяснимой решительностью.

— Зачем ты это делаешь? — наконец спросила его я. — Разве нельзя просто посадить их в тюрьму? Зачем же их всех казнить поголовно?

Он вздохнул в очередной раз и несколько раз постучал пальцем по стопке бумаг перед ним — фактически смертным приговорам ещё двадцати несчастным офицерам.

— Это нужно делать. — Он замолчал на какое-то время, а затем добавил, очень тихо, — Мне необходимо, чтобы фюрер мне доверял. Сейчас он не доверяет никому, потому как после покушения у него развилась параноидальная идея, что все вокруг него пытаются сговориться. Чем больше предателей я приговариваю, тем больше он проникается ко мне доверием, понимаешь? Он уже начинает соглашаться со мной во многих вопросах. Эти несколько сотен должны будут погибнуть, но зато тысячи смогут выжить. Я знаю, как гадко это звучит, но это единственный путь, как я могу воплотить в жизнь свой план.

С аэродрома мы поехали прямиком в РСХА, потому как Эрнст ни секунды не хотел медлить, когда речь шла о детальном докладе, который вёз сейчас в своём кейсе Генрих. Расчёты шефа РСХА оказались как всегда верны, и с Генрихом и Максом, почти в открытую следящими за «гостящими» в Швейцарии американцами, Шелленберг не решился идти на риск, и переговоры так и не состоялись.

Эрнст действительно всё как следует продумал, до самых ничтожных мелочей, этот хитрущий адвокат, обыгравший в собственной игре самого лучшего агента внешней разведки, Вальтера Шелленберга, которого никто никогда раньше не обыгрывал. Но самая главная партия только начиналась. Тщательно изучив доклад Генриха, время от времени помечая что-то для себя с загадочной полуулыбкой, Эрнст аккуратно сложил все бумаги вместе с фотографиями, что для него добыл Отто, и направился к выходу, бросив у самой двери:

— Я к рейхсфюреру. Пожелайте мне удачи.

— Чего он задумал? — Генрих прошептал свой вопрос, как только шеф РСХА закрыл за собой дверь.

— Поверь мне, даже я не знаю.

Мы с Генрихом выехали из здания РСХА как обычно в пять и направились домой. Я безумно страшилась этого момента, когда я наконец останусь с ним наедине. Ну и как мне было объявить своему мужу, что я жду чьего-то ещё ребёнка? У меня внутри всё переворачивалось, как только я представляла себе его возможную реакцию.

— Что-то не так? — конечно же, он сразу же заметил моё нервозное состояние.

Я сделала глубокий вдох.

— Генрих…

Я проигрывала этот разговор у себя в голове множество бессонных ночей. Я даже уже приготовила себя к тому полному презрения взгляду, что он наверняка на меня бросит, упакует чемодан и навсегда меня оставит. Я бы не стала его ни винить, ни уговаривать на этот раз; он и так был чересчур великодушен остаться с никуда не годной, неверной женой, но этого он мне никогда не простит. Ни один мужчина бы такого не простил.

— Да?

«Просто скажи, как есть. Чего тянуть время?» Я больно закусила губу, а затем едва слышно проговорила, набравшись-таки смелости:

— Я беременна.

Я не могла заставить себя поднять на него глаза. Он замолчал на какое-то время, затем сглотнул с трудом и наконец произнёс каким-то уставшим голосом:

— Значит, у нас будет ребёнок. Ну что ж… Ладно.

В тот момент я провалиться готова была со стыда и презрения к самой себе. Вот так, не долго думая, он принял решение вырастить чужого ребёнка. И что я такого хорошего сделала, чем заслужила такого ангела в мужья? И чего он сделал такого плохого, что заслужил меня в наказание?

— Генрих, прости, пожалуйста…

— Не надо. Я никогда больше не хочу об этом говорить.

Всю следующую неделю я проходила за ним по пятам, изо всех сил стараясь быть самой примерной женой, какую только можно пожелать. Я сама приносила ему кофе с бисквитами, когда он работал у себя в кабинете, сама чистила его форму и даже сапоги, передавала ему свежие газеты за завтраком и вскакивала, чтобы убавить радио каждый раз, когда он говорил по телефону. Сначала Генрих игнорировал все мои попытки к примирению, даже не глядя в мою сторону, когда я была рядом. Я не настаивала и оставляла его в покое, тихонько пристраиваясь где-нибудь неподалёку на тот случай, если ему что-то потребуется. Но в один прекрасный день он вдруг не сдержался и рассмеялся.

— Если бы мужчины только знали, насколько примерными станут их супруги, как наделают дел, они бы и вовсе перестали обращать внимание на их аферы, — сказал он в ответ на мой вопросительный взгляд, всё ещё смеясь. — Думаю, надо мне будет написать Эрнсту благодарственную записку.

Я тоже улыбнулась, но уже по совсем другой причине: похоже, меня официально простили.

Когда тем утром я вошла в главный коридор, ведущий в приёмную Эрнста, я едва не столкнулась с весьма недовольным рейхсфюрером Гиммлером и его верным протеже, Вальтером Шелленбергом. Похоже было, что оба только что покинули кабинет шефа РСХА, хотя я и удивилась мысленно самому факту, что Эрнст вообще находился на рабочем месте так рано. Обычно он заявлялся не раньше одиннадцати, всё ещё зевая и требуя кофе сию же секунду; а иногда и вовсе без всякого зазрения совести укладывался подремать после ланча прямо за столом, потом тянулся минут пять как ленивый кот и только потом возвращался к работе.

Однажды мне пришлось его самой расталкивать, потому как свободных стульев для агентов, ожидающих приёма, уже не осталось. Он только потёр глаза тогда и одарил меня очаровательнейшей сонной улыбкой.

— Что? Я вообще не хотел, чтобы меня на этот пост назначали. Так чего ты так удивляешься отсутствию у меня какого бы то ни было рвения к работе?

Типичный Эрнст.

— Heil Hitler, герр рейхсфюрер! — я подняла руку в привычном салюте, в ответ на что Гиммлер только пробормотал что-то невнятное и проследовал к выходу. Шеф внешней разведки хотя бы выдавил из себя натянутую улыбку.

«Странно», — подумала я и направилась в приёмную. Как только я ступила через порог, Георг сообщил мне, что Эрнст ждал меня внутри, а как только я увидела хитро ухмыляющегося шефа РСХА, откупоривающего бутылку шампанского, я сразу сообразила, что его весёлость имела прямое отношение к не самому хорошему настроению Гиммлера.

— Закрой дверь и иди сюда.

Я сделала, как он мне велел и вопросительно на него взглянула.

— Что празднуем?

— Мы, моя дорогая, празднуем два замечательнейших события. Первое, как ты наверное уже знаешь, это то, что я скоро стану отцом. — Я бросила на него убийственный взгляд после этой его последней фразы, на что он изо всех сил постарался не расхохотаться. — И второе, которое заключается в том, что программа уничтожения была официально отменена сегодня после подписания особой директивы в этом самом кабинете.

С этими словами Эрнст открыл бутылку и наполнил наши бокалы искрящимся вином, пока я старалась переварить неожиданные новости.

— Ты это серьёзно?

— Абсолютно серьёзно, ненаглядная моя. — Он протянул мне бокал и поднял свой в тосте. — За вашего верного слугу, загадочного человека, стоящего за таинственным планом, и нового лучшего друга твоего народа.

Я сделала глоток, всё ещё пытаясь осмыслить, что же такого произошло в этом кабинете всего несколько минут назад.

— Это ты заставил его это подписать, не так ли?

Эрнст только ухмыльнулся в ответ.

— Как тебе это удалось?

Он по-прежнему ничего не отвечал, но я потихоньку начала складывать все кусочки мозаики в одну большую картину.

— Это ведь он искал переговоров с американцами, да? Это его Шелленберг всё это время представлял, верно ведь? — я шёпотом озвучила свою догадку, в то время как улыбка Эрнста становилась всё шире, словно в подтверждение моих слов. — Ты же не вздумал в открытую его шантажировать? О Боже, ты именно это и сделал, не так ли?

— Нет, ну что ты! В открытую шантажировать — я ещё не выжил из ума. Я просто-напросто вежливо намекнул, что моё тайное расследование выявило кое-какие весьма интересные результаты, которые могут скомпрометировать кое-каких людей… стоящих за Шелленбергом. Я не назвал ни одного имени, но он и так всё понял. А ещё я вручил ему фотографии его дражайшего протеже, исключено в залог доброй веры конечно же. Я сказал, что меньше всего мне хотелось бы, чтобы что-то случилось с его маленьким дружочком, ведь подумайте только о реакции фюрера, если эти фотографии вдруг окажутся на его столе… Гиммлер отчего-то очень сильно побледнел в тот момент.

Эрнст пересказывал мне все детали с видимым удовольствием.

— А затем я пояснил, что негативы хранятся в отдалённом и весьма надёжном месте, на крайний случай естественно, если вдруг со мной лично что-то случится. В этот момент Шелленберг вдруг занервничал; думаю, мы всё же были правы насчёт его вовлечения в тот случай в Протекторате. И наконец после всего этого я предложил Гиммлеру поддержать меня на конференции по еврейскому вопросу, которая скоро должна состояться у фюрера. В залог нашей новообретённой дружбы конечно же. Клянусь, я слышал как он зубами скрипел! Я ведь и раньше неустанно повторял фюреру, что ни одна держава не станет иметь с нами дела, если мы продолжим исполнять программу уничтожения. Фюрер уже начал понемногу склоняться на мою сторону; помнишь, я говорил тебе раньше, что чем больше докладов о заговорщиках я складывал ему на стол, тем больше он проникался ко мне доверием и стал прислушиваться к тому, что я предлагаю. Это Гиммлер постоянно втыкал мне палки в колёса, с пеной у рта настаивая на продолжении программы.

Эрнст вдруг криво усмехнулся и покачал головой.

— Мы войну проигрываем на обоих фронтах, а он видите ли озабочен сохранением «чистоты расы». Ну не смешно? Неужели он не понимает, что всё это не будет иметь никакого значения всего через несколько месяцев, и это если нам повезёт?

— И всё же я до сих пор не могу поверить, что тебе это удалось, — снова повторила я. — Больше никаких газовых камер? Расстрелов?

— Нет. Всё официально кончено.

— Эрни! — я обошла стол, уселась к нему на колени и принялась покрывать его лицо поцелуями. — Я так горжусь тобой! Ты и понятия не имеешь, что ты сделал! Ты хоть осознаёшь, скольких людей ты спас?

Он как всегда ничего не ответил и только улыбнулся смущённо.