Вдова военного преступника

Глава 9

Сама земля содрогалась от нескончаемого рёва артиллерии. Все, кто не был брошен на защиту быстро теряющего сопротивление города, остались внутри и были заняты тем, что баррикадировали каждый лестничный пролёт и каждое окно. Красная Армия была от нас всего в нескольких улицах.

В то время как Генрих толкал свой неподъёмный письменный стол в сторону окна в своём теперь уже бесполезном кабинете, я носила все ружья и пистолеты из открытого хранилища здесь же, на четвёртом этаже, к нам в комнату. Вот таким необычным образом началось наше утро в тот день.

— Зачем я вообще всё это сюда таскаю, если ты не собираешься этим пользоваться? — я устало опустилась на стул и потёрла поясницу, ноющую после переноски всех тех тяжестей, каких я в своём положении ну никак носить не должна была.

— Собираюсь. Только не на людях. — Проходя мимо, Генрих чмокнул меня в щёку и с улыбкой погладил по животу. У двери он поднял ящик с патронами и понёс его к окну.

— Каким это образом? — Я невольно дёрнулась от особенно громко разорвавшегося снаряда совсем неподалёку.

— Я буду стрелять в воздух, а не по солдатам. — Генрих снова проверил свою позицию и, убедившись, что мы находились в относительной безопасности благодаря высокому этажу и огромному дубовому столу, защищающему окно, уселся на пол подле меня. Стульев больше не было — все они были использованы в качестве баррикад на лестничных площадках.

— Они — русские солдаты. Мне дела не будет, если ты их всех к чёрту перестреляешь.

Интервью, данное одной из жертв этих самых солдат, в котором она рассказывала о том, как её, её младшую сестру и даже их шестидесятилетнюю мать изнасиловали несколько раз, и как несколько женщин из их деревни повесили голыми на дверях коровника, было всё ещё живо у меня перед глазами. Где-то ближе к концу апреля, когда Генрих решил отвлечь меня немного от происходящего походом в кино, новостная лента с этим интервью было первым, что я увидела, потому как сводки с фронта всегда предшествовали самому сеансу; можно и не объяснять, что после таких новостей, мне уже никакого фильма смотреть не хотелось.

А теперь эти «дикие азиатские орды», как их к этому времени окрестили газеты, стояли на подступах к нашей улице. Я машинально опустила руку в карман, проверяя наличие личного оружия, с которым я теперь не расставалась. Я ни малейшего представления не имела, как мы должны были продержаться до прихода американцев, но одно я знала наверняка: я скорее застрелилась бы, чем дала им до себя добраться. И рука бы у меня не дрогнула.

— Не надо так говорить, — Генрих отвлёк меня от моих невесёлых мыслей. — Они ведь тоже люди, и их тоже ждут дома семьи. Зачем мне в них стрелять, если они и так уже почти победили, и зная, что я ровным счётом ничего этим ненужным кровопролитием не добьюсь? Я бы уже сейчас к ним вышел с белым флагом, но мои же собственные бывшие коллеги меня на месте расстреляют за дезертирство, ступи я только за порог. Вот я и буду стрелять в воздух, притворяясь, что я якобы обороняю здание.

— А обо мне ты не думаешь? — может, это были гормоны, ноющая спина или нехватка в последнее время сна и еды, но всё это его человеколюбие стало всё больше действовать мне на нервы.

— Никто тебя не тронет. Ты выглядишь так, будто вот-вот родишь; поверь мне, они и близко подойти к тебе не решатся. — Хоть Генрих и улыбался, говоря это, я его легкомысленного отношения к проблеме почему-то не разделяла. — Не волнуйся, родная, я никогда бы не дал тебя в обиду. Как только представится возможность, я сразу же выйду и поговорю с ними, объясню, что мы работали на их союзников всё это время и назову им имена наших руководителей. Они не станут вредить кому-то, кто всё это время был на их стороне.

— И как, интересно, ты собираешься с ними объясняться? Ты же не говоришь по-русски, насколько я помню.

— Многие из них говорят по-немецки.

И к этому его заявлению я также отнеслась скептически, но всё же решила не спорить. Если уж он сумел выжить прямо под самым носом у гестапо со всей своей шпионской деятельностью, то наверное он знал, что делает. Я опустила руку и взяла мужа за руку.

— Всё будет хорошо, вот увидишь. — Он слегка сжал мои пальцы. — Жаль, конечно, что наши ожидания касательно того, что западные союзники первыми войдут в Берлин, не оправдались, но мы и это переживём. Обещаю тебе. Нам же не только о себе, но и о малыше теперь думать нужно.

Я накрыла его руку, что он положил поверх моего огромного живота, своей, и попыталась изобразить улыбку. Несколько недель назад, когда я больше не могла втиснуться в свою старую форменную юбку, я начала носить простое чёрное платье с форменным кителем SS-Helferin поверх. Было бы умнее от него сейчас избавиться, чтобы не создавать себе лишних проблем при сдаче русским, но в неотапливаемом здании было уж чересчур холодно.

— Какая ирония, ты не находишь? — озвучила я свою последнюю мысль, когда тем для разговоров больше не осталось. Так хоть обстрел за окном казался не таким громким. — Теперь, после всех тех страданий, что пришлось пережить моему народу, после того, как их наконец освободили, я вполне возможно погибну в самые последние дни войны, в этой униформе и в этом самом здании, откуда гестапо рассылало свои смертные приговоры… И все будут думать, что я всего лишь одна из убеждённых нацисток, и так и оставят меня лежать на улице и даже не похоронят меня…

— Что ты такое говоришь? — Генрих смотрел на меня в искреннем изумлении.

— Потому что это очень даже вполне вероятно, вот почему. Или тебе и в голову ни разу не приходило, что нас вообще-то могут убить?

— Приходило. Но как сказал один из величайших военачальников нашего времени, если ты думаешь о смерти, ты — никчёмный солдат. Бояться нельзя, потому как страх парализует и мешает действовать. В бой нужно идти зная наверняка, что не только выживешь, но и победишь.

— Мудрые слова. Кто автор?

— Эрвин Роммель. Лично мне сказал, при встрече. Очень короткой, но о которой я навсегда сохраню самые тёплые воспоминания.

— Да, Роммель… Он и вправду был величайшим военачальником и просто очень хорошим человеком, с огромным сердцем и безмерной любовью к своей стране. Не к нацистскому рейху, а к Германии. Все его любили. Черчиль даже запретил использовать его имя в печати, потому как безумно боялся его популярности в Британии.

— Верно, — Генрих отозвался с мечтательной улыбкой, — Как Гитлеру в голову могло прийти так с ним поступить? Заставить его выбирать между позорной казнью и самоубийством, и на основании чего? Слухов, и только, о том, что Роммель якобы был среди заговорщиков июля сорок четвёртого?

— Не знаю. — Я на секунду задержала дыхание, прислушиваясь к крикам, доносящимся снаружи. Нет, ругались пока ещё по-немецки, а значит советские войска ещё пока не пробили уличные баррикады. — Эрнст ведь пытался спасти его, даже после того, как Гитлер уже отдал приказ о его аресте, в случае, если Роммель не раскусил бы ту капсулу.

— Правда? Я не знал.

— Он просил никому не говорить.

— А… Ну что ж, это понятно. Что случилось? Не успел вовремя?

— Нет. Он тайком подготовил фальшивые бумаги для фельдмаршала, даже предупредил своих людей на границе, чтобы тот мог бежать… Но Роммель уже сделал своё решение и выбрал капсулу, что Гиммлер послал ему со своим адъютантом, вместо того, чтобы рисковать быть пойманным и предстать перед трибуналом как обычный разжалованный рядовой. Он был слишком благороден, чтобы рисковать таким публичным унижением.

— И как только Гитлер мог так поступить со своим, пожалуй, самым талантливым фельдмаршалом? — Генрих покачал головой. — Но всё же приятно знать, что Эрнст пытался хоть как-то ему помочь. Я не ожидал от него, что он вот так против воли самого фюрера пойдёт. Он сильно рисковал, если бы это всплыло.

— Он много чего рискованного делал, просто ему всегда везло не попасться с поличным. — Я не сдержала улыбки. — Интересно, удалось ли ему пересечь границу без труда?

— Да он уже наверняка давно в Австрии, катается себе на лыжах и попивает коньяк, — рассмеялся Генрих. — Это же Эрнст, да его ничего никогда не возьмёт! Он будет пить, пока не опустошит весь бар, и прокуривать себе все лёгкие насквозь всю свою жизнь, и в результате ещё нас переживёт!

Я тоже рассмеялась, от души, впервые за последние несколько дней. Да, именно таким он, Эрнст, и был: импульсивным, непредсказуемым и ничего не боящимся… Я молилась о том, чтобы Генрих оказался прав, и Эрнст действительно пережил бы нас всех. Я была бы только рада.

— Спасибо, что осталась со мной. — Голос Генриха прервал мои мысли.

Он не переставал целовать мои руки и повторять эту самую фразу в тот день, когда Эрнст отправился в Австрию, а я отказалась ехать с ним. Эрнст ни с кем в РСХА официально не прощался, а потому его отъезд остался для многих сотрудников тайной на несколько дней. Генрих узнал о его отъезде только спустя несколько часов, от Отто; можно и не объяснять, что мой бедный муж решил, что Эрнст наверняка забрал меня с собой, и немедленно бросился к нам в дом, где нашёл меня, сидящей у стены и уставившейся в пространство, проведя в таком положении бог знает сколько.

Он тогда встал передо мной на колени и начал благодарить меня за мою преданность, просить прощения за то, что вообще втянул меня во все свои шпионские игры и позволил мне рисковать своей жизнью, и обещать, что отныне он будет заботиться обо мне и ребёнке как никогда раньше, что всё это скоро закончится, и что мы начнём новую и очень счастливую жизнь вместе, в Нью-Йорке.

Я тогда невольно поморщилась от ощущения какого-то извращённого дежавю, только на этот раз другой мужчина произносил до боли знакомые слова. Я заставила себя посмотреть Генриху в глаза и твёрдо напомнила себе, что это не какой-то «другой мужчина», а мой муж, которого я поклялась любить, почитать и кому обещала хранить верность; с кем должна была делить все горести и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. С того самого момента я поклялась себе, что он будет единственным мужчиной в моей жизни, как оно и должно было быть с самого начала.

— Ну куда бы я делась, глупый? — Я мягко провела пальцами по его небритой щеке. — Ты же мой муж.

— А я ведь был на сто процентов уверен, что ты уедешь с ним.

— Я бы никогда с тобой так не поступила.

Нет. С ним бы я так поступить не смогла. Вот и пришлось с Эрнстом поступить ещё хуже… Да и с собой тоже.

— Аннализа, патроны, живо!

Утерев пот со своего перепачканного лба, я попыталась перетащить тяжёлый ящик из кабинета, в котором мы сложили все боеприпасы, но не смогла сдвинуть его больше чем на несколько жалких сантиметров. Перестрелка шла уже внутри самого здания РСХА; русские — всего этажом ниже. Генрих занял позицию у наспех забаррикадированной боковой лестницы, в то время как остальные офицеры отчаянно пытались удержать главную лестницу под своим контролем.

— Генрих, ящик слишком тяжёлый для меня! — Двигаясь вдоль стены и щурясь от задымлённого воздуха, пропитанного гарью и цементной пылью, я опустилась на колени рядом с мужем.

— На, возьми ружьё и продолжай отстреливаться, а я пойду принесу патроны. — Генрих быстро отполз назад в безопасность коридора и протянул мне свою винтовку. — Только смотри, не высовывайся!

За последние несколько часов непрерывных боёв я уже потеряла счёт тому, сколько раз пули свистели в такой опасной близости от меня, что с каждым таким разом всё больше росла моя уверенность в том, что следующая наверняка попадёт в цель. Не помню, когда я в последний раз выпрямлялась в полном смысле этого слова, почти всё время передвигаясь либо на полусогнутых, либо и вовсе ползая на четвереньках. Я даже перестала обращать внимание на трёх погибших офицеров, которых их коллеги передвинули к стене, чтобы их тела не были на пути, хоть я и не сдержала вскрика, когда самый первый из них раскрыл руки в каком-то беспомощном жесте и рухнул на мраморный пол всего в нескольких шагах от меня, его серый китель мгновенно пропитываясь тёмной кровью. Если бы Генрих вовремя не среагировал и не дёрнул меня с линии огня, я бы так и стояла, не в силах сдвинуться с места от шока, пока следующая пуля русского снайпера не уложила бы меня рядом с мёртвым офицером.

Следуя указаниям мужа, я разряжала свою винтовку в направлении лестничного пролёта даже не целясь, только чтобы держать наступающих на расстоянии. Он всё равно строго-настрого запретил мне по ним стрелять, хотя я лично вовсе не испытывала никакой уверенности, что они отплатят нам таким же гуманным обращением, попадись мы им в руки — а это было теперь вопросом каких-то часов, а то и минут. Снаружи была целая армия, отвоёвывающая улицу за улицей, и всего семеро нас, оставшихся здесь, на четвёртом этаже. Всего семеро из двадцати четырёх — состава, в котором мы начали это утро. Я не знала, как погибли остальные; мы просто догадались, что их не стало, потому как они перестали отзываться на наши окрики, да и винтовок их больше не было слышно из тех кабинетов, из которых они обстреливали русских, оставшихся снаружи.

Генрих, по-прежнему передвигаясь на четвереньках, пододвинул вплотную к баррикаде ящик с амуницией и забрал винтовку у меня из рук. Я глянула на ящик.

— Это последний? — Уступая Генриху его позицию, я осторожно отползла за его спину, ближе к стене.

— Да, — глухо отозвался он, не оборачиваясь. Я прислонилась спиной к стене и машинально попыталась смахнуть цементную пыль с подола платья. Мой малыш, явно недовольный всем моим ползаньем и крайне неудобной позицией, в которой ему пришлось провести несколько последних часов, весьма чувствительно меня пнул, одним этим жестом выражая всё своё недовольство ситуацией.

— Да ты-то хоть не начинай, — устало пробурчала я, потирая сторону живота, по которому мне от него досталось, и подобрала с пола вторую винтовку, чтобы зарядить её для Генриха.

— Эй, Фрицы! — прозвучал сильный русский акцент с главной лестницы, пока ещё удерживаемой нашими офицерами. — Если не выходить руки вверх, мы бросай граната!

— Воины Великого германского рейха не сдаются! — с завидной в нашей безнадёжной ситуации надменной гордостью прокричал в ответ командир небольшой группы, отвечавшей за главную лестницу.

Генрих, отстреляв все патроны в своей винтовке, протянул руку за заряженной, одновременно передавая мне пустую для перезарядки. Мои пальцы были все перемазаны чёрным от пороха и патронной смазки, — вот сколько раз я уже проделывала сегодня эту операцию. Оглушительный взрыв потряс всё здание, посылая облако побелки и цемента из главного прохода к нам в коридор. Офицеры, замершие по стенам с головами, зажатыми между колен, немедленно опомнились и тут же открыли ответный огонь по врагу, невидимому в огненном сумраке.

— Аннализа, иди-ка ты внутрь кабинета и запри дверь, — предложил Генрих с несвойственным ему беспокойством в голосе.

— Я тебя здесь одного не оставлю.

— Я боюсь, как бы тебя не задело каким-нибудь осколком, — продолжал настаивать он.

Я подавила невольную усмешку. Я уже давно была уверена, что доживаю последние часы своей жизни, так что «какой-нибудь» осколок был сейчас наименьшей из моих проблем.

— Нет уж. Умирать, так вместе.

— Перестань такое говорить! Ничего с нами не случится.

Я быстро глянула на тела погибших офицеров, аккуратно уложенных у стены. «Вот и они наверняка тоже так думали», — хотела было ответить я, но решила его не расстраивать. Интересно всё-таки, как человеческий мозг начинает работать в таких ситуациях: в какой-то момент он просто перестаёт реагировать на то, что в нормальных условиях привело бы его в полнейший ужас, и сводит все инстинкты к одному-единственному — инстинкту самосохранения. И вот мы ползаем по полу в чьей-то крови, ложимся рядом с трупами и продолжаем какие-то бессмысленные и чисто автоматические действия в тщетной надежде продлить собственное существование хотя бы на несколько жалких минут. Выстрел, передёрнутый затвор, следующий выстрел, перезарядка, выстрел, смена винтовки, выстрел, пригнутая вовремя голова, выстрел… Пока не останется больше патронов или самих нас.

Гранатомёт, установленный русскими на улице, выбил стёкла в одном из кабинетов в дальнем конце коридора. Похоже, русские не подозревали, что там давно уже никого не осталось. Они скорее всего считали, что в бывшей ставке гестапо засела целая армия, и были явно настроены сровнять всё здание с землёй вместе с оборонявшими его солдатами. Осколок второй гранаты, что русские обещали бросить всего парой минут раньше, разорвала одному из офицеров грудь, отбросив его изувеченное тело назад, как тряпичную куклу. Я быстро отвернулась от ужасающего вида и попыталась вспомнить хотя бы одну молитву, но все слова вдруг перепутались, оставив ясной всего одну мысль: мы все здесь погибнем.

— Фрицы! — русские снова прекратили огонь, предоставляя нам ещё один шанс сдаться. — Сдавайся и мы дать вам жить! Выходи руки вверх! Сейчас!

— Никогда! Heil Hitler! — командир, отвечающий за главную лестницу, похоже совсем потерял рассудок, потому как он схватил три противотанковые гранаты, перепрыгнул через импровизированную баррикаду и бросился вниз навстречу врагу. Менее чем через секунду последовали выстрелы, затем оглушающий взрыв, а после — леденящая кровь тишина и ничего более. Похоже, что командир всё же погиб не напрасно и прихватил-таки нескольких русских с собой.

Рядом со мной Генрих тоже приподнялся на коленях и вытянул шею, оценивая ситуацию у главной лестницы, как вдруг одиночный выстрел пронзил воздух совсем рядом. Я взвизгнула и тут же закрыла рот дрожащей рукой, в ужасе глядя, как мой муж в удивлении тронул китель чуть ниже левого плеча, быстро пропитывающийся кровью.

— Генрих!

— Всё хорошо, не волнуйся, просто выглядит страшно, — попытался было успокоить меня он, но его быстро теряющее цвет лицо явно свидетельствовало об обратном.

— Ложись, ложись вот сюда, — я помогла ему опуститься на пол, подальше от линии огня и снайпера, укрывшегося где-то на лестничной клетке внизу. — Зажми рану рукой как можно крепче, а я пойду принесу аптечку.

Одна только мысль о том, что мой муж умрёт у меня на руках, оставив меня на растерзание этой дикой орде внизу, ввергла меня в настоящую панику, но всего на секунду. Я заставила себя глубоко вдохнуть и собраться с мыслями, настрого запретив себе позволить панике взять верх. Генриху нужна была моя помощь, да и о ребёнке надо было думать. Нет, зажиматься в угол и рыдать, молясь, чтобы всё это оказалось всего лишь ночным кошмаром, никак нельзя было. Пока сама жива, надо бороться до конца.

Я подползла на четвереньках к баррикаде, подобрала одну из ручных гранат, сложенных Генрихом на полу, и со всей ненавистью, что я испытывала в ту секунду, выдернула чеку и зашвырнула гранату вниз по лестнице. Это должно было их остановить хотя бы на какое-то время от штурма, когда они наверняка решили, что убили последнего из защищавших выход. Пытаясь не смотреть на рану мужа, чтобы снова не поддаться панике, я проползла в ближайший к нам кабинет, где я в последний раз видела медицинскую аптечку; вздохнула с облегчением, найдя её среди ящиков, где раньше хранились винтовки, и таким же образом проползла обратно в коридор, толкая аптечку перед собой.

Не глядя, я выстрелила несколько раз в сторону лестницы, чтобы хоть на какое-то время отпугнуть русских, и тут же повернулась к своему истекающему кровью мужу. Он был едва в сознании и дышал теперь с заметным трудом. «Совсем плохо дело», — нахмурилась я, вспоминая курсы оказания первой помощи для SS-Helferinnen. Я поджала губы и расстегнула китель Генриха слегка дрожащими пальцами, а затем и рубашку, к этому времени насквозь пропитанную кровью.

«Боже, прошу тебя, не дай ему умереть, не дай ему умереть», — продолжала мысленно твердить я, вытирая кровь вокруг раны ватным тампоном, пропитанным спиртом. Хорошо хоть, что пуля чудом не задела никаких жизненно важных артерий, иначе бы он уже был мёртв; но судя по тому, с каким трудом он дышал, скорее всего было задето лёгкое, и если моя догадка была верна, то без помощи квалифицированного врача он долго не протянет. Я с трудом сглотнула и сделала всё, что могла в этой ситуации — наложила компресс и туго забинтовала рану, чтобы хотя бы остановить кровотечение. Ну и где мне достать этого самого врача?! Я каким-то нечеловеческим усилием заставила себя не разрыдаться от собственной беспомощности, и начала продумывать возможные варианты.

На обоих лестничных пролётах воцарилась неожиданная тишина, и только сейчас, оглянувшись, я заметила, что последний офицер, оставшийся у входа, также был мёртв, скорее всего убитый осколком гранаты, которую взорвал его командир всего пару минут назад. Я снова перевела взгляд на своего теперь уже потерявшего сознание мужа и, испугавшись почти что мертвенной бледности его лица, поняла, что дольше тянуть было нельзя. Единственные люди, у которых сейчас можно было спросить врачебной помощи, находились внизу. У них даже карета скорой помощи стояла на другой стороне улицы (наша, немецкая конечно же, но всё же), куда они сносили своих раненых солдат; я сама её видела этим утром из окна. Если кто мог помочь моему мужу, так это были они.

Мои руки предательски дрожали, когда я осторожно снимала один из стульев с баррикады в дверях и опускала его на пол.

— Там кто-нибудь есть? — крикнула я, всё же прячась на всякий случай за дверным косяком. — Мы сдаёмся! Мне срочно нужна медицинская помощь! Поднимитесь сюда, пожалуйста, мы не будем стрелять, я обещаю!

Какое-то время я сомневалась, что они хоть что-то из моей речи поняли, судя по тому, что долгое время мне никто ничего не отвечал. Но затем наконец голос отозвался снизу:

— Сдаваться?

— Да, да, мы сдаёмся! Мне нужен доктор! Доктор! — я как можно понятнее произнесла последнее слово, надеясь, что они меня поймут.

— Выходи руки вверх!

— Я не могу выйти отсюда, выход забаррикадирован! — крикнула я в ответ, оценивая взглядом навороченную друг на друга мебель. Ещё несколько стульев я сдвинуть, конечно, могла, но вот бывший стеллаж, где раньше хранились многочисленные дела, огромный металлический сейф и уж тем более перевёрнутый тяжеловесный письменный стол были мне явно не под силу. — Вы не могли бы подняться ко мне?

— Выходи руки вверх! — повторил голос снизу, явно не понимая, что я говорила.

— Не могу! — Я попыталась вспомнить, что они обычно кричали на немецком снаружи, чтобы объясниться в понятных им терминах. — Сдаёмся! Руки вверх! Нужна помощь! Пожалуйста! Доктор!

— Руки вверх! — голос теперь звучал значительно ближе, и я уже слышала, как осколки цемента шуршали под его тяжёлыми сапогами. Русский. Враг.

Я быстро оглянулась на Генриха, убеждаясь, что он всё ещё дышал, осторожно поднялась с колен — впервые за несколько часов — и подняла руки над головой, медленно подступая вплотную к баррикаде.

Я увидела его в тот же момент, что и он меня, — совсем молоденький русский солдат с винтовкой наперевес. Он быстро направил её на меня и сдвинул брови.

— Руки вверх!

— Да, да, руки вверх, я безоружна, — поспешила заверить его я. — Доктора, прошу вас!

Он крикнул что-то своим товарищам, оставшимся на третьем этаже и, по-прежнему держа меня под прицелом, сделал последние несколько осторожных шагов к баррикаде, разделявшей нас.

— Доктор, — умоляюще повторила я, указывая на Генриха за моей спиной.

— Руки вверх! — тут же окрикнул меня русский, потеряв из поля зрения мою опущенную руку. Я сразу же вскинула её обратно наверх, а затем медленно и крайне осторожно начала тянуть её через перевёрнутый стол.

Русский наблюдал за мной в непонимании и явном сомнении, но всё же позволил мне сомкнуть пальцы на его рукаве и потянуть его ближе к себе, чтобы тот увидел наконец моего раненного мужа. Русский солдат был совсем ещё юн, возможно даже моложе меня, и держался так же настороже, как и я. Я выдавила из себя натянутую улыбку и потянула чуть сильнее.

— Пожалуйста, — повторила я, указывая головой в сторону лежащего на полу мужа. Солдат наконец-то его заметил. — Доктор.

— Руки вверх, — снова сказал он, но совсем уже с другой интонацией, похоже, просто напоминая, чтобы я держала руки там, где он мог их видеть, и не делала бы никаких резких движений. Я кивнула и снова подняла обе руки вверх, отступая в сторону.

Он снова крикнул что-то своим товарищам и, судя по редким выстрелам, по-прежнему доносящимся снизу, я пришла к заключению, что русские были заняты зачисткой нижних этажей. Мой русский тем временем закинул винтовку себе за спину, ловко перелез через баррикаду и вынул пистолет, на всякий случай проверяя периметр. Как только он удостоверился, что из живых на нашем этаже оставалось только нас двое, он склонился над Генрихом, но всё же отодвинул оставшееся оружие и боеприпасы подальше от меня и моего мужа.

Он приподнял китель, которым я укрыла Генриха, покачал головой от вида его раны, слегка кровоточащей даже сквозь бинты, и снова оглядел его китель.

— Генерал? — спросил он меня, указывая на нашивки.

Я немного растерялась сперва, судорожно пытаясь сообразить, что ответить. Я ведь не знала, было ли «генерал» в понятии русских чем-то плохим, и означало ли, что чем выше был ранг, тем больше причин было пристрелить владельца кителя на месте; или же «генерал» напротив было чем-то почётным, и означало, что взявшего такую важную птицу в плен подразумевало под собой возможные награды, а то и повышение по службе. Я сделала выбор в пользу второго, отчаянно надеясь, что угадала верно.

— Да, генерал, — едва шепнула я и невольно задержала дыхание.

Русский кивнул, как мне показалось удовлетворённо, и снова прокричал что-то своим; дождался ответа и снова что-то крикнул. Пока они обменивались репликами, я снова склонилась над Генрихом и осторожно отодвинула мокрые волосы от его покрытого испариной лба. Было видно, с каким трудом ему давался каждый вдох. Я поцеловала его в лоб и, не в силах больше сдерживать слёзы, до смерти напуганная неизвестностью, чувствуя себя абсолютно беспомощной, окружённой врагами, я тихо расплакалась, гладя холодную руку Генриха в своей.

Я и не заметила, как русский опустился на пол рядом со мной, пока он не протянул свой перепачканный носовой платок мне в руки. Я мысленно отругала себя за сам тот факт, что чуть не сморщила нос при виде грязной тряпки в своей такой типично немецкой одержимости чистотой и порядком, когда моё лицо было наверное куда грязнее, чем платок сидящего рядом солдата. Я с благодарностью кивнула, принимая платок, и утёрла слёзы.

— Muzh?[1] — спросил он меня что-то на русском, чего я не поняла, указывая на Генриха. Заметив моё смущение, он указал на кольцо на безымянном пальце моего мужа, а затем на моё.

— Да, — ответила я, догадавшись, что он спрашивал, был ли Генрих моим мужем. А затем, просто по привычке, я протянула русскому руку, прежде чем сама поняла, что делаю. — Аннализа.

Он слегка нахмурился сперва, но затем всё же взял мою руку в свою и слегка пожал её.

— Mikhail.

— Михаил? — переспросила я.

— Da. — Лёгкая улыбка заиграла у него на лице. — Misha.

— Приятно познакомиться, Миша. — Я встретилась глазами с его, карими и неожиданно проницательными для столь юного возраста, обрамлёнными длинными тёмными ресницами. Он совсем не был похож на типичного русского Ивана, каким их любило рисовать на своих плакатах наше министерство пропаганды, с круглым глупым лицом и светлыми волосами. Этот был скорее похож на наших динаров из южных регионов; слишком уж остро очерченные скулы для славянского типа, слишком тёмные волосы, нос слишком длинный и прямой, да и подбородок уж совсем не круглый, а как из камня высеченный. Странный какой-то из него был русский; а там кто их знал? В конце концов он был первым из них, кого я живьём видела.

— Доктор? — снова повторила я с вопросительной интонацией и указала на Генриха.

— Da, da, seichas, — он несколько раз кивнул и снова прокричал что-то своим товарищам внизу, на этот раз более требовательно.

Я ещё раз потрогала лоб мужа, прислушиваясь к его тяжёлому дыханию.

— Rebenochek? — Миша указал на мой живот, улыбаясь и явно желая отвлечь меня от моих невесёлых мыслей. Я не поняла, что именно он сказал, но всё же заставила себя улыбнуться в ответ и обняла свой живот одной рукой, по-прежнему сжимая ладонь Генриха в другой. — Horosho.

Наконец я услышала приближающиеся шаги и разговор на русском. Миша казался весьма вежливым и даже предупредительным, но чёрт их знал, какими были остальные и, честно говоря, я снова начала заметно нервничать при виде его товарищей, перелезающих через баррикаду.

Миша поднялся с пола и салютовал одному из новоприбывших — своему командиру, как я догадалась. Тот оглядел меня сверху вниз с неприкрытым презрением и бросил ещё более ненавистный взгляд на Генриха. Я инстинктивно двинулась ближе к мужу, готовая укрыть его своим телом, если придётся. Миша тем временем начал что-то спешно объяснять своему командиру, оживлённо жестикулируя и указывая попеременно то на меня, то на Генриха. Из их разгорячённого диалога я уловила только слова «генерал», «фашист» и «СС». Похоже, они взвешивали все за и против того, чтобы решить, стоили ли мы оба их времени.

Наконец один из всей троицы, до сих пор не проронивший ни слова, склонился над Генрихом и приподнял китель с его груди. Он проверил его пульс, зрачки, а затем повернулся к их главному и проговорил что-то, безразлично пожимая плечами. Комиссар ступил ближе к моему умирающему мужу, взял его китель двумя пальцами, неспешно изучил всю регалию и ордена с явным отвращением на лице, и наконец махнул головой в сторону выхода с видом величайшего одолжения, не забыв при этом закатить глаза. Я поймала ободряющую улыбку Миши за спиной комиссара и только тогда позволила себе вздохнуть с облегчением. Моему мужу решили дать возможность выжить.