Вдова военного преступника

Эпилог

Говорят, время — относительное понятие. Когда ты хочешь остановить мгновение, драгоценные минуты проскальзывают сквозь пальцы, как песок; когда же ты ждёшь чего-то и желаешь ускорить наступление заветного события, время будет безжалостно тянуться, издеваясь над твоей беспомощностью. Я не могла больше смотреть на часы на стене, чьи стрелки двигались как казалось с нарочитой нерасторопностью. У меня уже начало сводить запястья от нервно сцепленных на коленях рук, и занемели пальцы от бесконечного постукивания носком туфли по ковру. Время здесь будто и вовсе остановилось, как в той сюрреалистичной сказке, где девочка провалилась в кроличью нору, и вечер, казалось, никогда не наступит. И вот наконец я услышала характерный шорох гравия под колёсами подъезжающей машины, и звук заглушаемого мотора.

Я сидела не шевелясь, и пока не видела вошедшего человека, который открыл дверь своим ключом и бросил связку на столик для почты в прихожей. Я замерла, прислушиваясь к шуршанию бумаги, пока он просматривал почту, что Оливия разложила для него перед уходом; но, когда ожидание превратилось в невыносимую пытку, я вскочила на ноги, в своей нервной неловкости задев коленом кофейный столик. Чашка с недопитым кофе и кувшинчик для сливок протестующе звякнули на серебряном подносе, и я снова замерла, вместе с незнакомцем в холле.

Неслушающимися руками расправив платье, я двинулась к коридору, различая теперь и его приближающиеся шаги. Мы едва не столкнулись на углу, он и я, и сердце моё остановилось в груди на секунду, пока я пыталась заставить себя поверить моим застланным слезами глазам, что стояла я в каких-то сантиметрах от моего Эрнста, живого и самого что ни на есть настоящего. А затем он ухмыльнулся мне, той характерной ухмылкой из прошлой жизни, которую я почти забыла, и стиснул меня в объятиях с такой нечеловеческой силой, что я смеялась, задыхаясь от счастья и ощущения таких родных рук.

Мы ни слова друг другу не сказали; он просто взял моё лицо в ладони, долго смотрел мне в глаза, а потом поцеловал, жадно и с силой, как я и ожидала от него после стольких лет, проведённых в разлуке. Я и сама вцепилась в него, не в силах отпустить ни на секунду, и несколько минут мы так и провели в прихожей, ненасытно целуя друг друга, пока он не поднял меня на руки и не отнёс наверх.

Мы сразу же смяли аккуратно застеленное покрывало, как только упали поверх кровати, я — смеясь и стараясь не задохнуться под весом его тела. Он снова вернул себе свою прежнюю форму, превратившись из уставшего, измученного узника в того устрашающего лидера австрийских СС, каким я его впервые встретила.

Времени на то, чтобы раздеть меня или сбросить свою одежду он решил не тратить, скинув только тесный пиджак, и меньше чем через минуту мы занимались любовью, будто завтра никогда уже не наступит. Обнимая его ногами и растворяясь в его поцелуях, я всё в тот момент для себя решила: что никогда больше его не оставлю, что останусь с ним до самого конца, как его любовница или вашингтонская жена — до статуса мне дела, откровенно говоря, никакого больше не было. Он наконец оторвался от моих губ и долго и серьёзно смотрел на меня, прежде чем заявить тоном, не терпящим возражений:

— Никогда тебя не отпущу, слышишь? Никогда. Запру тебя здесь, если придётся, к кровати привяжу, но никогда больше не отпущу тебя, ни на секунду.

— Вот и хорошо, — тихо рассмеялась я куда-то ему в шею, счастливая от того, что на сей раз наши желания полностью совпадали.

Позже тем вечером, лёжа в кровати, Эрнст наконец рассказал мне свою историю, о том, как ОСС всё же сумели вытащить его, когда он и сам уже ни на что не надеялся, и о том, как он работал сейчас вместе с агентом Фостером, кого я решила убить при первой же встрече за то, что скрывал это от меня все эти годы.

— Когда-нибудь я расскажу тебе всё в деталях, — пообещал он мне и заговорщически мне подмигнул. — Но не сегодня. Сегодня я больше не хочу ни о чём говорить. Сегодня я просто хочу быть с тобой.

Долго нашу связь мне скрывать от Генриха не пришлось. После моей пятой поездки в Вашингтон за один месяц он напрямую спросил меня, что происходит, и я во всём ему созналась. На сей раз не было никаких слезливых сцен раскаяния с моей стороны и клятв покончить с этим раз и навсегда. Мы оба и так прекрасно знали, что я слишком любила Эрнста, чтобы притворяться счастливой женой в уже давно ставшем ненастоящим браке. Мы с Генрихом давно стали больше друзьями друг другу, чем супругами, а потому и не спорили и не ссорились никогда, просто потому, что ничего больше друг к другу не чувствовали. Вот мы и сели тем же вечером за столом и обоюдно решили, что смысла всё это продолжать попросту не было. Генрих даже был рад, что Эрнст оказался живым и здоровым, и со спокойной улыбкой пожелал нам обоим всего наилучшего.

— Я тебе с самого начала говорил, что надо было тебе с ним остаться, — он в шутку укоризненно покачал головой. — Но ты же никогда не слушаешь, упрямая ты девчонка.

Мы подписали бумаги о разводе всего две недели спустя. Мы решили, что квартира наша по праву принадлежала Генриху, а потому я собрала только свои личные вещи и вещи детей, и прихватила одну из собак, Сахарка, оставив Рольфа уже теперь бывшему мужу в качестве компаньона. Детей, мы решили, что Генрих сможет навещать так часто, как захочет, и что каждое лето они будут проводить с ним в Нью-Йорке.

К счастью, между городами нам пришлось жить всего год, пока Эрнсту не разрешили перебраться ближе к головному офису ОСС в Нью-Йорке, при условии, конечно, что на улицу он будет показываться исключительно в шляпе и очках, и держаться подальше от публичных мест. Хотя, согласно тому же агенту Фостеру, не было лучшего места для укрытия, чем у всех на виду, да и нью-йоркцы слишком всегда поглощены собой, чтобы вглядываются в лица случайных прохожих. Мы с Эрнстом арендовали квартиру на восточной стороне Центрального Парка, и стали почти соседями Генриху и его новой жене, Кэйти. Он встретил её, необычайно хорошенького профессора антропологии где-то в Мидтауне, благодаря случайно порвавшемуся бумажному пакету. Рассказывая историю их знакомства, Кэйти всегда смеялась, говоря, что она понятия не имела, что вежливый незнакомец с немецким акцентом, который так кстати помог ей донести её фрукты до дома, вскоре станет её мужем.

С прибавлением в семействе они тоже долго не тянули, и вскоре стали родителями двум прехорошеньким мальчикам; и каким бы странным это не показалось кому-то, не знакомому с нашей историей, все мы каким-то необъяснимым образом остались хорошими друзьями, которые всегда собирались вместе на праздники, дни рождения и просто подменяли друг друга, когда одна из нас просила другую посидеть с детьми, чтобы выкроить вечер для себя и мужа. Эрнст со своей соревновательной натурой тоже умудрился успеть сделать мне ещё двоих детей — мальчика и девочку; но после четвёртой беременности я ему напрямую заявила, что если он хотел обзаводиться ещё большим потомством, ему придётся рожать их самому. Он торжественно поклялся, что с детьми было закончено, только вторую руку всё же спрятал за спину, скорее всего, чтобы без зазрения совести скрестить пальцы.

Простому человеку с улицы было бы, безусловно, трудно поверить в нашу историю, и ещё труднее понять её, а потому-то мы и держимся их стороной и притворяемся обычными, ничем не примечательными нью-йоркцами, с незамысловатым и никому не интересным прошлым. В конце концов, кто бы поверил, что две семьи, сидящие на пикнике в окружении детей, кричащих иногда на немецком, состояли из «казнённого» военного преступника, всегда скрывающегося от любопытных глаз под тёмной шляпой; его бывшей помощницы, которая каким-то чудом избежала лап гестапо за обвинения в шпионаже; и наконец её бывшего мужа, одной из главных фигур в американской контрразведке? Верно, никто. Вот мы и улыбаемся вежливо, проходя мимо, абсолютно невидимые для них, обычных обывателей: бывший лидер СС, контрразведчик, и почти совсем обычная девушка из Берлина.