Ветер перемен

ГЛАВА 12

Корабль снялся с якоря ночью. Юджиния проснулась от скрипа шпангоутов. Браун спал, повернувшись к ней лицом, слегка касаясь щекой ее плеча.

– Джеймс, – прошептала она. Его имя было для нее чем-то новым; было странно и непривычно его произносить, словно она узнала некую недозволенную тайну. – Джеймс, – снова прошептала она, – проснись. – Но его не надо было будить; он зашевелился и не открывая глаз коснулся губами ее руки.

– Мы отплываем, – сказала она и повернулась, чтобы посмотреть в иллюминатор. Ночь была по-прежнему ясная, хоть и безлунная. Должно быть, луна зашла, решила Юджиния, наверное, уже очень поздно. Но это открытие ничуть ее не взволновало. За одну ночь ее перестали интересовать земные помыслы. Она отложила в сторону свою сорочку и его рубашку, служившие им подушкой, и сбросила платье, служившее им одеялом. Она думала лишь о том, как устроиться поудобнее.

– Мы отплываем! – снова сказала она и легла на бок, чтобы видеть тело своего возлюбленного. Волосы на его груди и ногах блестели, как в жару, и Юджиния почувствовала, как по всему телу до самых кончиков пальцев разливается тепло. – Джеймс, – сказала она, целуя его. – Джеймс, Джеймс, Джеймс. – Она осыпала его поцелуями – глаза и губы, ложбинку на груди, живот и его удивительные руки – пока он не проснулся и не обвил руками ее хрупкий стан, и они все начали заново.

– Где они сейчас, черт возьми? – бушевал Турок, вытянувшись на кресле, как струна. Он так напрягся, что, казалось, вот-вот взовьется к потолку.

– В Порт-Саиде, сэр, – спокойно ответил Энсон. Он не двинулся с места, чтобы, как обычно, предложить глобус.

– А какого черта они там торчат? Карл! – воскликнул Турок, не шевельнувшись и не взглянув в сторону сына. – Какого черта они торчат в Порт-Саиде? Это не входит в намеченный маршрут! Они должны были попасть в Красное море, не задерживаясь в Египте. Разве что запастись провизией, водой, углем. А вы мне сейчас говорите, что они разлеглись в каком-то отеле. Даже не на корабле. К тому же вы понимаете, что Джорджу стукнет в голову посетить пирамиды. Боже мой! – Старик побагровел от ярости; его худое лицо покрылось красными пятнами, даже волосы встали дыбом, словно между ними проскакивала искра.

– Они чинят гребной винт, отец. Во всяком случае, так написано в телеграмме. Ты ведь только что читал…

– А как насчет Бекмана? Как он допустил?.. Как он мог? Боже мой! Боже мой! Теперь все пропало! – Старик бессильно повалился обратно в кресло. Его тело обмякло, даже его накрахмаленная рубашка, габардиновый пиджак и отутюженные брюки смялись в кучу. Казалось, от Турка ничего не осталось, кроме комка одежды па кожаном сиденье кресла.

Энсон и Карл посмотрели друг на друга. Впервые они признали взаимную озабоченность. Ни тот, ни другой не представляли, что предпринять. Они принесли телеграмму Бекмана в кабинет для обычного доклада, но Турок, даже не дочитав ее до конца, взвился, как ошпаренный кот. Он неуклюже и судорожно жестикулировал и бесновался, совсем как самый обыкновенный семидесятилетний старик, раздираемый затаенной обидой.

И вот теперь он сидел, погрузившись в молчание, уставившись в пол и натягивая темный плед на старческие плечи. «Зрелище неутешительное. Вовсе неутешительное, – подумал Карл. – Как им удастся выправить дела, если с ним что-нибудь случится?» Если Турок сляжет и его хватит удар? Сыновья Мартина Экстельма всегда представляли отца могущественным властелином, главой клана, перед которым весь мир стоит на коленях. А старик никогда ничем не делился с детьми; он был единственным человеком, посвященным в хитросплетения бесчисленных сделок «Экстельм энд компани».

Карл внезапно представил себе Линден-Лодж деревянным ящиком, набитым бумагами. Какой только бумажный хлам в нем ни хранился: пожелтевшие документы на право собственности и сделок, контракты, купчие и прочие дела щекотливого характера, на которых и держится империя денег и алчности, – их было столько, что, казалось, дом вот-вот лопнет по швам. Карл представил себе, как он начинает разваливаться на части, извергая груды бумаг, за которыми он, бедный Карл, гоняется, пытаясь поймать. Бессрочная аренда того, залоговое удержание этого, акции давно ликвидированных компаний, закладные, документы, лишающие права выкупа заложенного имущества, противозаконные дела обанкротившихся фирм. На первый взгляд, вполне безобидные документы, которые подписывают и про которые забывают, пока не становится слишком поздно. «Я не представлял себе… – жалобно умоляет потерпевший. – Я думал, это означало…»– Но Карл не был посвящен в эти истории. Их знал только отец. От этого уставшего от жизни старика зависело их будущее.

– Но капитан… ах!… капитан… – произнес Турок. Это звучало так, словно он только что проснулся, словно разговаривал с кем-то во сне. – Капитан… ах…

– Косби, – тут же одновременно подхватили Карл и Энсон.

Турок взглянул на них и нахмурился. Идиоты, его окружали идиоты. Он вздохнул и снова заговорил. Очень медленно.

– Косби, – отчетливо произнес он, – что я сказал… капитан Косби… Разве его не предупредили? Неужели Косби не мог сберечь гребной винт? Неужели не мог?.. – Затем Турок расхохотался; это был невеселый, неискренний смех, ужаснувший и без того перепуганную аудиторию.

– А я решил, что нанял самого лучшего капитана – Косби, – со злобой продолжил Турок. – Мне сказали: «Он что-нибудь придумает, чтобы спасти корабль. Он, как сучка бульдога, которая носится со щенками одного помета. Его невозможно вывести из равновесия». Ну что ж, мне солгали, утверждая это. Никому нельзя доверять. Даже своим друзьям, Карл. Запомни это. Даже своим друзьям…

– Но, отец… – перебил его Карл.

– Что? Что… Что! – Турка снова захлестнула ярость. – Что еще ты можешь добавить к этому хаосу? Собираешься рассказать о том, какой чудный человек Косби, или что я должен ждать Бекмана, или, того хуже, довериться твоему драгоценному балбесу братцу? Какие премудрые перлы ты преподнесешь нам сейчас, Карл?.. – Речь Турка снова стала невнятной, он ругался последними словами и сыпал невразумительными упреками.

Карл почувствовал на себе взгляд Энсона. Наверное, ему не следовало здесь находиться, подумал Карл; нельзя допускать, чтобы он оказался свидетелем этого срыва. – Почему бы нам не обсудить это наедине, отец? – многозначительно предложил Карл.

– А для чего? – оборвал его Турок. – Энсон в курсе всего. Во всяком случае, всего того, что знаешь ты. – Старик снова рассмеялся, но на этот раз обычным для него смехом: резким и коротким. – Кроме того, минуту назад ты был чрезвычайно рад его присутствию здесь, разве не так, мистер Фантазер? Когда решил, что я вот-вот окачурюсь. Решил, что старикашка спятил, – поддел Турок сына, махнув костлявым пальцем в его сторону.

Карл недоумевал, что же произошло с отцом. «Может быть, он заболел, – подумал он. – А может быть, просто слишком стар для таких перегрузок.

– Что я имел в виду, отец… – повторил Карл терпеливым тоном учителя, увещевающего непонятливого ученика.

– Что… что! – закричал Турок. – Идиоты! Самые настоящие! Простофили! Идиоты! Дураки! – Старик вскочил с кресла и швырнул плед на пол.

– Я имел в виду, – методично продолжил Карл, – что эта пустяковая авария вовсе не означает длительной задержки. Конечно, еще несколько лишних дней или даже недель не изменят ход событий на Борнео…

– Ты ничего не знаешь, Карл! Ничего! А сейчас убирайся отсюда, – завопил Турок. – И не показывайся больше в этой комнате!

1 сентября 1903 г.,

Порт-Саид.

Дорогой отец! Наверное, ты уже получил мою телеграмму с указанием нашего теперешнего местопребывания…

Джордж отложил перо, заглянул на страницу, лежавшую перед ним, а затем на оживленную улицу под окнами отеля «Бельвиль». В распахнутые окна ворвался прибрежный туман; сыроватый, соленый, он принес с собой запах огромной массы людей, скученных в тесноте города. Следом в комнату ворвались крики бродячих торговцев, скрип проезжающих повозок, мычание и блеяние скота и тьма-тьмущая акцентов и оттенков произношения, принадлежавших французам и арабам, населявшим город. Невозможно было усомниться, что и стол, и номер отеля стоят на твердой земле, и легкий – быть может, слишком легкий – распорядок жизни на море окончательно остался позади.

Из окон спальни (снабженная перекрестной вентиляцией, она помещалась на втором этаже отеля, откуда открывался роскошный вид на улицу) Джорджу были видны маяк и необъятное плечо высившейся на площади монументальной фигуры создателя и автора проекта Суэцкого канала Фердинанда де Лессепса.[30] Вид этой статуи придавал Джорджу мужества: она символизировала превосходство христианского подхода к жизни на чужой, мусульманской территории. Напоминала о порядке, способности четко различать истинное и ложное и о мощи, которую трезво мыслящие люди неизменно сохранят за собой, находясь в гуще невежественных и непросвещенных. Вспомнив, что является представителем господствующей расы, Джордж невольно подобрался, приняв более строгую позу. Ему придавали уверенности жесткие плечи пиджака и накрахмаленная манишка (даже несмотря на то, что под воротник начала стекать тоненькая струйка пота), и он безусловно упивался туго завязанным узлом галстука.

«Мы пробудем здесь еще неделю или две. Джонатан Клайв уверяет меня, что дольше это не затянется, а капитан Косби тем временем принимает все меры, чтобы исключить неприятности в будущем. Он зарекомендовал себя в высшей степени компетентным человеком. Полагаю, в его лице я обрел поистине идеального капитана. Отец, твоя рекомендация, как всегда, стопроцентно оправдалась».

«И это действительно так, – подумал Джордж, – с Косби нам в самом деле крупно повезло. Во-первых, он в целости и сохранности доставил нас сюда; во-вторых, перед тем приятно пощекотал нам нервы. Отцу не может не польстить его комплимент». (Джордж заметил, а может быть, и нет, что привычное «вы» под его пером неуловимо уступило место более уверенному «я»).

«Верфь Клайва – как раз то, что требуется. Она находится по соседству с британскими казармами, и все в ней отмечено «старомодной» отточенностью и исполнительностью. Арабский образ жизни утомителен. В нем так много лишенного формы и направления, так много отдано на милость судьбы и Аллаха, что честолюбие и правила поведения, неотъемлемые признаки хорошего воспитания, становятся как бы продолжением страсти или произвола. Не думаю, что этот образ жизни вызвал бы у тебя восхищение, отец.

Я буду держать тебя в курсе хода работ на верфи. А пока наилучшие пожелания всем в доме».

Образцовый сын поставил свое имя, потом негромко кашлянул, складывая письмо в конверт. «Что скажет отец, когда увидит все это?»– подумалось ему. Перед мысленным взором Джорджа возникла фигура Турка, объятого яростью, а рядом – фигуры Тони, Мартина и Карла, снующих взад и вперед и истерично взмахивающих руками, как бы силясь заслониться от извергающихся на них угроз и проклятий. «Да, Косби – это как раз то, что требуется», – повторил Джордж с удовлетворением. Стать здесь на якорь повелела сама судьба. Или провидение, как ее называют предсказатели.

Порт-Саид – это название звучало успокаивающе. Будто сталкиваешься с чем-то неуправляемым, как выводок цыплят, и вдруг – чудо! – в мгновение ока оно становится типично европейским портом с вполне рациональной системой работы. Джордж улыбнулся и обратился мыслью к повседневным вопросам. Встал, расправил манжеты, оглядел себя в зеркале, пригладил волосы, взял свою соломенную шляпу и вышел из комнаты, намереваясь нанести визит управляющему верфью Джонатану Клайву.

«Какой это замечательный человек, – размышлял Джордж, не спеша идя вдоль набережной. – Клайв обеспечивает нас цивилизованным жильем, делает все необходимое для капитана и его команды и к тому же заботится о том, чтобы мы, упаси Бог, не соскучились: снабжает экипажами для пикников, не забывает об играх для детей, организует кукольный театр в холле отеля. А с каким достоинством он работает! Никогда не суетясь, не затрачивая лишней энергии. Само спокойствие в эпицентре этого арабского смерча.

«Не стоит беспокоиться, мистер Экстельм. – С неповторимым шотландским выговором говорит он. – Не стоит беспокойства».

Минуя живописные окрестности отеля «Бельвиль» и огибая набережную в сторону гавани, Джордж мысленно оценивал советы и рекомендации своего нового друга. Присказка Джонатана Клайва обрастала новым слоем значений и смыслов, не имевших ничего общего с буквальным ее звучанием. «Не стоит беспокойства» – это выражение стало ключевой фразой, девизом, талисманом Джорджа. Оно воплощало в себе его надежды и невысказанные чаяния. Ибо Джордж наконец-то мог позволить себе строить планы на будущее: что он сделает для Джини, когда со всем этим будет покончено, чем он станет для Поля, Лиззи и малышки Джинкс. Как он сложит заново, кирпичик к кирпичику, утраченную семью. «Не стоит беспокойства, – сказал себе Джордж, – ибо у меня достанет времени и мудрости это сделать».

Несколько раз он задумывался о том, как опишет Юджинии свое новое «я». Прикидывал, что ей скажет и как. Сначала поведает ей, как однажды, во время соревнований по стрельбе на «Альседо» открыл для себя, что именно он, а не отец и уж тем более не Огден Бекман, призван взять на себя ответственность за их будущее. А уж потом и об этом недавнем откровении: магической присказке Джонатана Клайва. Будет лучше, если этот новый индивидуум, этот новый Джордж Экстельм станет для нее чудесным сюрпризом. Нет, он ничего не будет рассказывать: он покажет ей. Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать, напомнил себе Джордж.

«Не стоит беспокойства. Не стоит беспокойства». Улыбаясь, Джордж спускался по эспланаде. У портового города, невзирая на арабский орнамент, определенно появился некий утонченный французский дух (по крайней мере, так казалось Джорджу). Порт-Саид напоминал ему Довиль и Лозанну с их открытыми ресторанами, прогуливающимися нарядными горожанами, с их неспешным ритмом. Сидя в тени под зонтом одного из многих уличных кафе и потягивая абсент и кофе, Джордж мог спокойно наблюдать, как вращается мир. Пожалуй, именно этим и стоит сейчас заняться. А визит на верфь Джонатана Клайва мог и подождать. Джордж присел за столик и безмятежно любовался растекавшимся вокруг биением жизни.

Широкую эспланаду надежно защищала от волн сложенная из четырехугольных гранитных глыб набережная. Из обрамленных камнем квадратов земли вверх тянулись деревья; перед скамейками то здесь, то там вырастали клумбы на редкость ярких египетских цветов. И все-таки, несмотря на непривычность их ослепительных тонов и блики то и дело сновавших горожан в бурнусах, в облике города – или по крайней мере этой его части – было что-то успокоительно европейское. Совсем как в тех местах, какие представали его взору в ходе отроческого «кругосветного путешествия».

«Жаль, что Джини не была знакома со мной в те годы, – подумал Джордж. – Как замечательно могли бы мы провести время…»– Ему вспомнились бесчисленные женщины, засыпавшие в смятых постелях в то время, как он вставал и распахивал тяжелые зеленые шторы на окнах, чтобы бросить взгляд на знаменитые улицы. – Вот если бы со мной была Джини, – грустно подумал Джордж. – Уж она-то могла бы сполна насладиться видом всех этих мест, живописных городов и зеленых холмов». Однако эти воспоминания не погружали его в меланхолию, не побуждали с вожделением потянуться за бокалом виски с содовой или бренди с содовой; он верил, что теперь его жизнь изменится. И что он сам сделает для этого все необходимое.

Поль и Джинкс наперегонки побежали по улице навстречу отцу. Они увидели его еще издалека, прокричали Прю, кузену Уитну и Лиззи, решившей по непостижимой причине вести себя как взрослая:

– Скорей! Скорей! Сделаем сюрприз папе! – Само собой разумеется, Поль и Джинкс не дождались ответа: они просто сбежали вниз по эспланаде к столику кафе, где их отец только что с комфортом расположился «посмотреть, как вокруг движется мир», что успело войти у него в привычку в послеобеденные часы.

Сойдя на сушу неделю назад, дети тут же влюбились и нее. Надо же, они живут в отеле! Обедают в ресторане за табльдотом,[31] и каждая новая минуту таит в себе неисчерпаемый кладезь чудес. Правда, они почти не бывали рядом с матерью: мамочка всегда «отдыхала», или у нее болела голова, или она была слишком утомлена, чтобы участвовать в их подвижных играх и экскурсиях. Но отец – он-то был с ними! И больше того – все время находил, чем их удивить!

В самом начале поездки он как-то обронил словцо, что, остановившись в порту, они могут не придерживаться своего строгого учебного расписания. Поэтому, оказавшись в Порт-Саиде, они указали ему, что данный порт ничем не отличается от других, на что Джорджу не осталось ничего другого, как миролюбиво капитулировать, заметив:

– Ну, ваша взяла, ребята. Хорошо. Никаких занятий, пока опять не выйдем в море.

Итак, никаких уроков в течение всего их чудесного пребывания в Порт-Саиде! Никаких уроков! Только кукольные представления в холле отеля, пикники и походы на верфь в гости к мистеру Клайву. Никаких уроков! Только игры с Генри и Недом в саду отеля – игры, для которых папа подарил им мяч и лук со стрелами в колчане! С Генри и Недом, которые служили на яхте. Только вообразите! Джинкс считала, что включение двух друзей в их компанию с избытком компенсировало то обстоятельство, что Неда не пригласили на день ее рождения, а Поль решил для себя, что, когда вырастет, будет, как Генри. Решил и сказал об этом вслух и пообещал никогда, ну никогда не бросать на пол свою салфетку.

– А уж если я это сделаю, Генри, – констатировал Поль в прохладной тени сада отеля «Бельвиль», – знаешь, когда мы опять выйдем в море и ты будешь прислуживать нам за ужином, ну, тогда я соскочу со стула и подниму ее сам.

Генри ничего не сказал в ответ на это заявление; никак не отреагировала и Лиззи. Впрочем, Лиззи вообще стала какой-то странной с первого же дня, как они обосновались в Порт-Саиде. Временами она бывала до невозможности «взрослой» и высокомерной, временами без остатка уходила в себя.

Строго говоря, победу над проблемой нудных уроков одержал Поль. Это случилось в тот день, когда они прибыли в город после двухдневной качки на воде, когда всех, даже маму, одолела морская болезнь. Дети пошли поздороваться с отцом в его новом кабинете, и тут Поль нашелся:

– Папа, а разве Порт-Саид – не порт? Джинкс затаила дыхание; у нее недоставало смелости задать столь прямой вопрос. Она догадывалась, что отец сразу же свяжет концы с концами, рассердится и заговорит тем строгим, формальным тоном, который приберегал для нотаций. «Не пытайтесь уйти от ответственности, – бывало скажет он. – Ни до чего хорошего лень не доводит». А затем приведет ряд примеров, не укладывающихся в ребячье сознание – что-нибудь из жизни финикийцев или абиссинцев, чтобы в итоге отправить их к «обычному расписанию».

На сей раз, однако, он не сделал ни того, ни другого. Когда дети ворвались в комнату со своим неотложным вопросом, он как раз разговаривал с мистером Бекманом и даже отдаленно не подозревал о замышляемом ими заговоре.

– Сколько мы пробудем в Порт-Саиде, папа? – задала вопрос Джинкс, напустив на себя самый невинный вид, на какой была способна.

– Пока не починят лопасть. – Отец не поднял глаз от стола; мысленно он был еще с мистером Бекманом.

– А сколько это займет времени? – вступила в разговор Лиззи, прошествовав к столу. – О, карты, – добавила она, – просто обожаю карты. Можно мне присесть с тобой, папа? – продолжала она до того елейным тоном, что в нем впору было увязнуть летавшим по кабинету мухам. Джинкс и Поль обменялись за спиной сестры гримасой отвращения.

– Не знаю, радость моя. – Их отец не вполне отдавал себе отчет в факте присутствия детей в кабинете, и тем более в причине этого присутствия. – Думаю, недели две.

– А как насчет наших уроков? – промямлил Поль, как будто этот вопрос только что пришел ему в голову.

– Уроков?

– Да, папа, наших уроков. Тех, что мы должны каждый день проходить с кузеном Уитни. Наших «занятий». – Джинкс скривилась в гримасе; больше всего на свете она ненавидела упражнения по арифметике.

– Ну, дети… Вы пришли сюда, чтобы отрывать меня от дел подобной ерундой? – На секунду и Лиззи, и Джинкс, и Полю подумалось, что отец вот-вот разгневается. Помолчав, он заговорил шутливым тоном: – Вы знаете правило. Уроки на море. Когда вы в порту, уроков нет.

Тогда-то Поля и осенило неожиданное вдохновение:

– А разве Порт-Саид – не порт? – спросил он, и все трое затаили дыхание, ошеломленные неслыханной дерзостью вопроса.

– Порт-Саид? Можно ли считать его портом?.. А, я вижу, к чему вы клоните… Ну и негодники же вы!

Да, мистер Поль, он действительно считается портом… и, следовательно, ни вы, ни двое ваших сообщников не обязаны ударить палец о палец, пока здесь находитесь! – Комнату огласил хохот отца, звучный и счастливый. – Ну, ваша взяла, – заключил он. – Никаких занятий, пока опять не выйдем в море.

Задохнувшись от радости, Джинкс и Поль вылетели из кабинета. Лиззи была не в меньшем восторге, но она дала зарок ни при каких обстоятельствах не пускаться в пляс, словно дикий индеец, и потому медленно выплыла в коридор, где ее тотчас обхватили возбужденные, потные руки младшей сестры.

– Никаких занятий, Лиз! Подумай только! Все время, что мы пробудем в Порт-Саиде! Две недели, а может, и дольше!

– Очень приятно, я думаю, – Лиззи прикрыла ладошкой рот, чтобы подавить легкий зевок, соответствующий ее представлению о «взрослой» манере поведения.

– Никаких занятий! – радостно завопили ее брат и сестра, и их бурное, бьющее изнутри возбуждение заглушило слова, произносимые по ту сторону двери: неодобрительную реплику мистера Бекмана и раздраженный ответ их отца. Всем троим было хорошо известно, что такие интонации появляются в его голосе, когда что-то действительно не так, и они обменялись недоумевающими взглядами, будучи убеждены, что на этот раз и они сами, и их отец, находясь в тайном союзе друг с другом, одержали верх в какой-то непонятной, но важной игре.

В номере Юджинии было душно. Морской ветерок проникал в него лишь сквозь узкие щели в плотно задернутых тяжелых шторах, воздух в комнате был влажен и зноен, как морская вода, застоявшаяся после отлива на каменистом берегу. Солью и удушливым зноем в номере, казалось, было пропитано все: простыни, скомканная москитная сетка, кровать, даже ее волосы.

И все-таки она была так счастлива! Подвинувшись на подушке, она окинула взглядом комнату. Там, где сквозь шторы в нее проникали солнечные лучи, отделанные кафелем стены вспыхивали, как огонь. Юджинии вспомнилось, как фермеры поджигали осеннюю землю. Языки пламени подымались вверх неровно и волнообразно, и в те далекие времена ей казалось, что склонившиеся над пылающей землей фермеры выглядели самыми счастливыми на свете людьми. Казалось, они ступают по огню.

Все остальное в номере Юджинии, на третьем этаже отеля «Бельвиль», было синим. Синим от дверных штор, синим от подступавшего к отелю моря, синим от мерцавшего на потолке затейливого узора. Это была пещера на дне океана. Обитель Нептуна. Дворец, где обитают русалки, нимфы и морские боги. Вот все, что ей дано знать от рождения. Повернувшись, Юджиния повлекла за собой гриву своих волнистых волос над смятой постелью.

– Джеймс, ты не спишь? – спросила она.

– Нет.

– Я тоже.

– Еще секунда, Юджиния, и я бы догадался. Или еще одно твое слово. – Браун рассмеялся и приподнялся на локте. – Обычно это самый верный симптом, что ты не спишь. Когда разговариваешь.

– О, какой ты гадкий! – Голос Юджинии таял от восхищения. – Ты просто обожаешь дразнить меня, не правда ли? – Она бросила подушку ему на грудь.

– Это потому, что тебя…

– Так легко спровоцировать. Я знаю. – Юджиния рассмеялась и села.

Они смотрели друг на друга поверх скомкавшихся горой простыней. Его лицо и тело были в тени, но она ясно различала его силуэт: когда он двигался, двигалась и его тень. Вытянув руку, Юджиния прикоснулась к его щеке.

– Сколько времени мы здесь? – спросила она.

– Два или три часа. Не знаю точно.

– Нет, я говорю о днях. В этом городе.

– Пожалуй, пять. А может, шесть… или семь… Я потерял счет времени. – Лейтенант Браун внезапно осознал, насколько соответствует истине только что сказанное. И дело было не в одном лишь времени; Браун знал, что предал забвению нечто более важное, нежели счет дням и часам.

– Все, о чем я думаю, это когда могу побыть с тобой, – ответил он, сомкнув свои руки с ее руками и пытаясь отогнать от себя предостерегающий внутренний голос. «Надо встать и уходить», – шептал ему этот голос. Но он не уходил.

– Обожаю все, что ты говоришь, Джеймс, – откликнулась Юджиния. – И все, что ты делаешь. – Затем поцеловала его в лоб и в глаза, придвинувшись к нему головой так близко, что, казалось, скрыла его от окружающего мира.

– Все? – рассмеялся он, когда ее голос растворился в подушках.

– О, какой же ты гадкий! – Тело Юджинии распростерлось над ним. – Я хотела сказать, что… – Все остальное растаяло в шелесте простыней, скрипе кроватных пружин и безудержном движении объятых радостной страстью тел. «Я бесконечно счастлива, – думала Юджиния. – Я переполнена любовью».

С удовольствием пообщавшись с детьми, Джордж продолжил путь во владения Джонатана Клайва. Путь в его контору нравился ему не меньше, нежели само пребывание в ней. В кабинете немедленно появлялся на столе ароматный чай, а новая жестяная коробка с бисквитами «Уокер» раскрывалась с таким же священнодействием, будто это была чаша Грааля.[32]

«Традиции надо блюсти, мистер Экстельм», – изрекал Джонатан Клайв и степенно помешивал чай в чайнике, пока его темное содержимое не достигало такой степени готовности, что его можно было разлить по чашкам сквозь видавшее виды, но сверкающее чистотой горлышко.

Джорджу нравился негласно заведенный шотландский ритуал. Чайник закипал при нерушимом молчании; молчание продолжалось, пока не бывал поглощен и осознан первый глоток крепкого напитка. Только после этого разговору было позволено возобновиться.

Темы бесед были всегда одни и те же. Они говорили о порте, торговых судах и самых различных грузах, о том, как менялся город с первых дней создания компании Суэцкого канала до теперешних, воистину ставших днями славы Порт-Саида, когда французы, лелеявшие честолюбивую мечту основать современную Александрию, без устали вливали в него инвестиции. Взад и вперед во времени – хорошие люди, плохие, мечтатели, безумцы – и так до бесконечности, чтобы неизменно завершить беседу констатацией нынешней роли Порт-Саида как рабочей лошадки восточного Средиземноморья. Ворот в Великий Канал. Дерзновенной мечты Фердинанда де Лессепса, ставшей реальностью: ослепительно белым городом, выросшим на краю бесконечно протяженного Красного моря.

Клайв был убежден, что другого такого города нет во всем мире. Он был убежден, что любой, наделенный подобающей целеустремленностью и волей к работе, Может свести концы с концами в Порт-Саиде. И не только свести концы с концами. При минимуме удачи и максимуме трудолюбия здесь можно было добиться немалых дивидендов на затраченное.

«Дивиденды» были для Джонатана Клайва пределом мыслимого благополучия. Он никогда не употреблял слова «богатство» или «куча денег», никогда не заикался о том, что можно «основать здесь империю». Ему было достаточно обсуждать текущие проблемы, попивать чай и созерцать непостижимое и чудесное круговращение вселенной. На протяжении почти полувека он становился свидетелем того, как его собратья выгружались на этих берегах, полные надежд и капиталов или, напротив, с пустыми карманами и головокружительными замыслами. Перед его глазами развертывались все разновидности схемы моментального обогащения; он наблюдал, как обращаются в пыль семейные состояния и как добиваются успеха упорные трудолюбцы. Об этих последних, хороших людях, чьи тяжкие труды увенчивались заслуженным успехом, особенно любил поговорить Джонатан Клайв; их жизненные истории он мог пересказывать бесконечно.

Вслушиваясь в негромкий, ровный говор своего собеседника, Джордж приходил к выводу, что для Клайва такая уверенность стала почти религией. Не принимать же всерьез всю ту чепуху, которую городят в церкви, говорил он себе. (Чепуху, в которой отчасти был повинен и он сам.) Дамы в шляпах со страусовыми перьями, раз в неделю торжественно вплывавшие в церковь, эти господа с тростями, увенчанными набалдашниками из слоновой кости, разве они способны в действительности распознать и оценить честность, лояльность, правдивость? Даже если эта честность, лояльность, правдивость так и маячит у них перед глазами? Разве они попытались когда-либо сделать этот мир чуть лучше?

– Был один человек, приехавший сюда… – начинал очередной рассказ Клайв, и все несказанное богатство таинственной мудрости без малейшего усилия вливалось в сознание Джорджа, словно из опрокинутого рога изобилия сыпались на песок завораживающие красотой вещи.

– …не было у него в кармане ни фартинга, а костюм на нем лоснился так, что вы могли смотреться в него, как в зеркало…

И в комнате становилось еще тише, а чайки, пролетая беззаботным курсом мимо открытых окон, превращались в бесплотные тени.

Издали мог загудеть пароход, но звуки гудка скоро стихали, и слышались только размеренные удары корабельного колокола и едва слышное пофыркивание старого серебряного чайника.

– …но это был честный малый, и знаете, что он сказал мне, отправляясь домой?.. Заметьте, в свое время он сделал неплохие деньги, открыл для своего сына контору на той стороне, удачно выдал замуж всех своих дочерей…

Беседы с Джонатаном Клайвом составляли лучшую часть прожитого Джорджем дня. Уходя с верфи, он чувствовал себя уверенным и полным сил. «Уж теперь-то я наведу порядок в делах, – обещал он себе, – выскажу все начистоту отцу и этому проклятому Бекману. Обращусь к Пейну, Айварду, другим… словом, приведу все в норму. – Пока еще он не готов к этому. Джордж вполне отдавал себе в этом отчет, но скоро, скоро… – Через неделю, другую, ну может, чуть попозже… Наступит момент, когда я разошлю письма и телеграммы, взвалю на себя бремя всего клана Экстельмов, если понадобится… Мартин, Карл, все прочие… Вот увидите, так и сделаю, – заверил он себя. – Вот увидите».

Бродя по вечерним улицам, Джордж старался раздуть в себе огонек решимости, вспыхивавший, когда он сидел в конторе управляющего верфью. «Не стоит беспокойства, – терпеливо напоминал он себе. – Не стоит беспокойства». Без конца произнося в уме эту спасительную фразу, он возвращался к жене и детям.

Выпростав руку из-под простыни, Юджиния нечаянно ударилась о железную спинку кровати, но почти не почувствовала боли. Просторный четырехугольник постели, смятые простыни, затемненная комната – всего этого могло попросту не существовать; все это лежало за горизонтом ее сознания. Существовало лишь тело Брауна – рядом с нею, на ней, внутри нее. «Он и я – неразрывное целое», – думалось ей; прижавшись ногами к его ногам, она крепко обняла его за спину, ощущая, что прикасается не к кому-то другому, а к самой себе.

Все в них исходило влажной истомой; грудь и живот обоих мерно вздымались, в едином ритме размыкались и смыкались колени. «Мы тонем», – сладко думалось Юджинии, и одновременно с этой безмятежной мыслью и ней проснулась другая. Изнемогая под тяжестью его тела, обхватив руками его плечи, спину, вздымающиеся бедра, она повторяла: «Кажется, я теряю сознание». Полутемная комната обратилась в ночь, сквозь которую они падали в бесконечную бездну, а черное и недоступное небо маячило над ними где-то головокружительно высоко.

Во сне Юджинии привиделось, как она сталкивается с Джорджем на лестничной площадке. Одетые к званому обеду, она, Джеймс, чета Дюплесси и Уитни спускаются в обеденный зал отеля. Джордж, напротив, поднимается вверх по лестнице. Смеясь, их скромная процессия скользит по винтовой лестнице; в руках миссис Дюплесси большой веер из страусовых перьев, которым она легонько щекочет мужа, а он реагирует на ее атаку так весело и игриво, что никто не может удержаться от смеха. Потом миссис Дюплесси произносит что-то еще более двусмысленное, хотя Юджинии и не удается запомнить, что именно, и общий смех становится еще громче.

Джордж поднимается по лестнице; на нем уличный, а не вечерний костюм. Завидев внизу небольшую процессию, он улыбается и издает изумленный возглас, однако ничего не говорит. Миссис Дюплесси отвечает ему чем-то, чего Юджиния опять не в силах разобрать, затем машет веером, подмигивает, покачивая полным запястьем, украшенным браслетом с крупными сапфирами и рубинами. Вся ее рука оказывается унизанной жемчужными нитями, золотыми браслетами; с нее свисают чистейшей воды бриллианты в оправе, массивные серьги, медальоны с драгоценной эмалью, распахивающиеся миниатюрами на серебряном и золотом фоне. Ее рот широко раскрыт, и Юджиния видит, что даже ее зубы, небо, язык сияют блеском благородных металлов.

Джордж поднимается. Юджиния опускается. Чета Дюплесси обменивается с ним приветствием и следует дальше. Он отвечает приветливо, но, проходя мимо жены и лейтенанта Брауна, смотрит прямо сквозь них невидящим взглядом. Они молча проходят мимо друг друга, но взирающий на что-то сквозь их лица Джордж ведет себя так, будто их нет.

В саду отеля «Бельвиль» официант убирал со столика чайную посуду. К услугам трех юных постояльцев, сошедших на берег с американской яхты, равно как и двух их спутников (то, что последние были допущены к столу их хозяев, в глазах официанта выглядело нарушением издавна установленного этикета), были конфеты и лимонад. В старшем из спутников, по имени Генри, официант распознал слугу. Младший, Нед, надо полагать, был всего лишь юнгой на яхте. Официанту такого первоклассного заведения, как «Бельвиль», вряд ли подобало обслуживать выскочек и приживал, думал про себя немолодой блюститель ресторанного этикета; однако эти американцы были странные создания. Они верили в равенство людей или, по крайней мере, заявляли, что верят.

Как бы то ни было, дети и их спутники могли позволить себе роскошь сидеть за столом и заказывать все, что их душе было угодно. Иначе обстояло дело с гувернанткой, скромно ожидавшей в тени и пробавлявшейся разговором со столь же скромного вида учителем. Последний, как заключил официант, состоял с детьми в родственных отношениях, что явствовало из преувеличенно дружелюбного тона, каким он разговаривал со своими подопечными; но стоило ему произнести вслух слово «уроки», как каждый из отпрысков семейства Экстельмов немедленно реагировал брезгливой гримасой. «Les enfants Américains, – думал официант, сметая кусочки разноцветного сахара на совочек с серебряной ручкой, – quel dommage. Ils n'ont pas la politesse. Ils sont des petits sauvages[33]». Ему недоставало в Порт-Саиде Марселя и безупречных манер маленьких французов. Он с сожалением взглянул на тарелку с кексами, облитыми сверху розовой и голубой сахарной глазурью и украшенными маленькими американскими флажками. Каждый из них был небрежно надкушен; такое впечатление, будто их клевали птицы. «Bêtes, ils sont des bêtes, certainement»,[34] – пришел он к окончательному заключению. Затянул потуже свой черный кушак, стряхнул крошки с рукавов своего не менее строгого черного смокинга и по-наполеоновски выпрямил плечи, убирая со стола смятые использованные салфетки, ложечки для фруктовых напитков, чайные ложки, десертные вилки и остатки трапезы, воплощавшей в его глазах все излишества неправедного образа жизни и прямую противоположность здоровому существованию.

«Надеюсь, мои дни кончатся не в этом городе, – Задумчиво проговорил он, обращаясь к самому себе. – Надеюсь, что скоро смогу вернуться на родину, к людям, знающим цену хорошо приготовленному, хорошо поданному и с аппетитом поглощенному блюду. Американцы ничуть не лучше арабов, – бурчал он про себя, складывая в кучку рассыпанные по столу лаймы, маленькие лимончики, более всего напоминавшие пушечную картечь. – Что за народ: едят все, что перед ними ни поставят; предпочитают кофе, ничем не отличающийся по вкусу от воды в туалетной комнате, а на завтрак заказывают мясо, яйца и горячую, вязкую овсянку. Да от одного того, что подаешь все это на стол, можно получить несварение желудка. Quelle horreur! Un brisement de coeur, vraiment!»[35]

Официант водрузил вазу с лаймами на боковой столик, выстроив плоды в миниатюрную пирамиду, выглядевшую так же невинно, как неотшлифованные изумруды. Каждый лайм демонстрировал смотрящему наиболее красивую сторону своей блестящей, хрупкой оболочки, а над ним возвышались другие: в четыре, пять, шесть рядов. Удовлетворенный творением своих рук, официант отступил назад, сорвал две веточки с листьями и водрузил их, как императорскую корону, на дно вазы. «Способ подачи – это все, – повторил он. – La beauté, la sainteté, nous voulons créer quelque chose durable et fort».[36]

Генри внимательно следил за официантом, интуитивно догадываясь о мыслях, роившихся за фасадом его высокомерного французского лица, ссутулившись, он прислонился к стене сада и скрестил на груди руки в тщетной попытке изобразить беззаботное безделье. Он не знал, следует ли ему сесть или лучше продолжать стоять. Чувствовавший унизительную неловкость, когда его с места в карьер пригласили принять участие в трапезе детей Экстельмов (по этой части, похоже, у Неда не было комплексов), выйдя из-за стола, он ощущал себя высоким, нескладным и неуместным. Его одеяние не отвечало случаю, шляпа была ужасно поношенной, а подбородок либо тщетно взывал к бритвенному лезвию, либо нет. Похоже, все, что он ни делал, только ухудшало его положение. Стиснув руками предплечья, он вдруг обратил внимание на свои обкусанные, черные ногти и торопливо опустил руки по швам, затем опять переменил позу, ожидая, что кто-нибудь обратится к нему с вопросом, в ответ на который он сможет сказать нечто остроумное, тонкое и давно заученное. В этот миг Генри буквально смотрел в лицо смерти, и смерть, судя но всему, готовилась одержать верх.

Мисс Прюденс смеялась, мистер Уитни то участливо отвечал на услышанную шутку, то углублялся в глянцевые страницы какого-то растрепанного журнала; мисс Джинкс завела с братом и с ни о чем не подозревающим Медом какую-то детскую игру; а источник всех страданий Генри, мисс Лизабет Экстельм, сидела, молча уставившись в землю. Генри чувствовал себя пригвожденным к стене: при всей этой досужей публике он не смел заговорить с мисс Лиззи и сдвинуться с места. Предлог, придуманный им с целью появиться в отеле, уже казался искусственным даже для ушей шестнадцатилетнего подростка; однако как ему теперь ретироваться до прихода мистера Экстельма? После всего, что он наговорил о важном сообщении капитана Косби?

Вот черт, подумал Генри, и слово «девушки» само собой выскользнуло с его запечатанных уст.

– Проблемы с прекрасным полом, Генри? – поинтересовался Уитни, внушительно покашливая.

– Простите, сэр? – Генри был так озадачен, что, казалось, готов вот-вот отпрыгнуть от стены. Не отдавая себе отчета, он встал навытяжку, словно Хиггинс поймал его, без дела разгуливающим по камбузу.

– Какая-нибудь очаровательная молодая леди безраздельно завладела вашим вниманием в Порт-Саиде? – не унимался Уитни.

– Нет, сэр. Нет, нет. Ничего подобного, сэр, – громко заверил его Генри, в тот же миг ощутив, как сжалась, еще больше погрузившись в себя, мисс Лиззи, словно встретившаяся с порывом ледяного ветра. Небольшой белый шезлонг, в котором она тонула, с таким же успехом мог стоять и на Северном полюсе.

– Из опыта я мог заключить, что, когда молодой человек начинает разговаривать сам с собой, это означает, что он не прочь заговорить с молодой леди, – солидно завершил Уитни, вновь углубляясь в изучение старого-престарого номера «Спортивной жизни».

Журнал вышел в свет уже больше года назад; страницы его пожелтели от многократного перелистывания, а иллюстрированные очерки об охоте в Шотландии и рыбной ловле в Уэльсе казались как нигде более неуместными в удушающей жаре арабского Востока, и все-таки спорт – везде спорт, и Уитни придерживался убеждения, что африканское сафари – лишь начало избранной им для себя новой карьеры. В высокогорьях Маттерхорна еще не перевелись туры, говорил он себе, а на Ньюфаундленде – карибу; еще ждали внимательного ока тарпоны у берегов Флориды, утки, мигрирующие в Пенджаб, не говоря уже о необъятных просторах в Скалистых горах Канады, где едва ли не каждая из существующих на земле рыб, птиц, едва ли не каждое млекопитающее жаждало встречи с создателем.

– Поль, – вновь нарушил молчание Уитни, – хочешь посмотреть на фото необыкновенно большой семги, пойманной в прошлом году достопочтенным сэром Патриком Макгратом? Он подцепил ее на крючок в одном из притоков реки в Уэльсе, название которой, как ни старайся, я не смог бы произнести. Но в нем много «л» и много «р», так что из него могло бы получиться вполне американское название.

Поль не слушал: он с головой ушел в игру с Недом и Джинкс. Уитни волей-неволей пришлось вернуться к очерку.

«Из пошлых картинок, валяющихся без дела, рождаются преступления», – мысленно изрек Генри, повторяя благонамеренные заповеди своих дней на борту, где все и вся должно было находиться на положенном месте. На сей раз он позаботился, чтобы не произнести ни звука. «Вилки надо протирать трижды»; «Замкни слух свой для бренного и обрати взор свой к небесному». Все эти правила исходили от Хиггинса и вдалбливались в голову каждому стюарду или помощнику стюарда; в них воплощался тот взгляд на жизнь и пожизненное служение, какой никому не дано было опровергнуть. Эти заповеди становились для Генри разновидностью молитвы, когда его терзали сомнения. «…Обрати взор свой к небесному», – напомнил он самому себе, поднимая глаза в сторону мисс Лиззи.

Наконец он решился нарушить молчание.

– Ну, я думаю, мне лучше двинуться обратно на корабль. Не исключено, что к этому времени капитан Косби уже отыскал мистера Экстельма… – При каждом слове, отчетливо ощущал Генри, поза мисс Лиззи становилась более напряженной. Ее рукам, похоже, недоставало только кочерги, чтобы как следует помешивать дрова в камине, а в землю она глядела с таким упорством, что Генри недоумевал, как на ровном месте еще не появилась дыра.

– Может быть, это не так уж важно… вы же знаете капитана…

– Прекрасно, Генри. – Голос Уитни долетел словно из тысячемильной дали. Поступай как считаешь нужным.

Генри уставился на Неда, с увлечением выпускающего стрелу за стрелой в мишень, на молодого мистера Ноля, проворно собиравшего их в колчан, а затем на мисс Джинкс, радостно восклицавшую:

– Следующая очередь моя. Я следующая!

Он еще плотнее уперся ногами в мягкую почву сада и не сдвинулся с места. Он подумал о доме, о том, как выглядели луга в родном Массачусетсе в безоблачный сентябрьский день, когда солнце опускалось так низко, что все: молодые деревца, кусты, даже травинки – начинало отбрасывать тень утроенной длины. Он вспомнил о стадах коров, спускавшихся по зеленому склону, о том, как пахли мухи и грязные лошадиные крупы, о пьянящих ароматах трав и о сухом отрывистом звуке, когда хвосты ударялись о теплые, влажные спины…

– …Если, как вы думаете, мистер Экстельм может еще задержаться… – снова попытал счастья Генри, – мне кажется, мы, я и Нед, слишком злоупотребили вашим временем… в конце концов, я могу забежать в контору к мистеру Клайву и узнать, не там ли мистер Экстельм… короче… вряд ли есть смысл обременять вас дольше моим присутствием…

Произнося эту тираду, Генри не отрываясь смотрел на мисс Лиззи. Он чувствовал себя вправе, поскольку все, включая и саму мисс Лиззи, с головой ушли каждый во что-то свое. Но в этот момент она топнула ножкой, вскочила, рывком потянулась за своей шляпкой и не раскрытой книжкой и устремилась ко входу в отель.

– Лизабет Экстельм! – услышал он голос Прю. – Что это вы задумали? Немедленно вернитесь и как положено попрощайтесь с Генри. В конце концов, сегодня он – ваш гость. Не говоря уж о том, что он взял на себя труд прийти сюда в эту жару. Надо быть благодарной, что находится кто-то, готовый оказать нам услугу, коль скоро ему доверили сообщить что-то важное вашему папе. Большинство ровесников Генри предпочитают просто слоняться по городу, а не исполнять исправно свои обязанности. В возрасте Генри у всех мальчишек только одно на уме.

Но мисс Лиззи не вняла призывам Прю; более того, даже не обернулась. Вместо этого она сделала нечто ужасное: разразилась слезами, вбежала внутрь и захлопнула за собой дверь. Генри знал, что скрип двери и клацканье дверных петель останутся в его памяти до последнего дня жизни.

– Девчонки? – удивленно протянул Поль.

«Мой дорогой дневник», вывела Юджиния и тотчас остановилась. Как объяснить, что она испытывает? Какие чувства бередят ее тело и душу? Какое озарение снизошло на ее сердце? Она еще раз всмотрелась в написанное. «Если ничего не посеешь, то и ничего не пожнешь», – напомнила она себе. И все-таки рука не поднималась продолжать записи.

«Мой дорогой древник…»

Он казался таким школьным времяпрепровождением, обращением к самой себе, записью текущих событий, как будто приемы, гости, обеды, анекдоты, одежда или увиденное в других местах было подлинной мерой отсчета в бесконечной жизни души.

Юджиния оглядела комнату. Заходящее солнце лениво вваливалось в номер сонным шагом портового города. С улицы смутно доносились голоса: правильный выговор пары европейцев, прогуливающихся по эспланаде, назойливые приставания следовавших за ними по пятам малолетних нищих… Дети напоминали Юджинии щенков: те тоже просыпались на рассвете, засыпали с закатом и проводили дни в поисках пищи и забав. У каждого дня был один и тот же распорядок: в жаркие полуденные часы эти оборванные дети валялись под скамейками, а когда наступали сумерки, барахтались в пыли или ныряли в воду, вечерами клянчили монеты и подбирали отбросы. Чем не восхитительный образ жизни, такой же свободный от бремени забот и ответственности, как разлетающаяся по городу пыль? «Мой дорогой дневник…»

Слова звучали призывом приниматься за дела. Вместо этого Юджиния еще раз окинула взглядом постель, незастеленную и еще хранившую очертания тела Джеймса, непроизвольно посетовала, что не может вернуть его обратно и презреть формальности вечернего выхода для обеда, торжественного туалета и светской беседы. Подумала о том, как прекрасно было бы свернуться калачиком у него под локтем, вдохнуть ободряющий запах пота, отсыревших простынь, душистого утреннего мыла, которым от него пахло. Ей было жаль, что она не может выбросить из памяти все воспоминания, кроме одного: как она засыпает, чувствуя его руки на своей груди, так тесно, так близко, что, кажется, меж ними не под силу проскользнуть даже капельке пота с их разгоряченных тел:

«Мой дорогой дневник!

Вот уже почти неделя, как мы живем в Порт-Саиде. Отель «Бельвиль» – очень приятное, самое приятное место, где мне доводилось останавливаться, хотя я и сознаю, что мой опыт не слишком богат».

«Нет, совсем не богат, – думала Юджиния. – Моя наивность по отношению к внешнему миру, вплоть до нынешнего времени, была просто поразительной. А что было бы, останься я навсегда в Филадельфии? Да я бы просто сгинула там, иначе не скажешь». Ее ужаснул мысленный образ себя самой, какой она обречена была сделаться там: респектабельной хозяйкой дома с целым выводком детей разного возраста. В одной руке ножницы для шитья, в другой – пенсне от неминуемой дальнозоркости, любимая скамья в церкви для семейных походов по утрам в воскресенье, чуть позже – ростбиф и йоркширский пудинг, женские литературные вечера раз в неделю, раздача рождественских индюшек неимущим раз в году. Вот и весь перечень разумных дел, какой только может привидеться перепуганной женщине.

«Порт-Саид – необыкновенное место. Не думаю, что смогу его описать, но все же постараюсь. Он вполне европеизирован; нет, пожалуй, не столь европеизирован, сколь офранцужен, а по этой причине отличается восхитительной терпимостью ко всем человеческим слабостям. Мне никогда не случалось бывать в столь «мировом» городе. Складывается впечатление, что все, что происходит в сложнейших отношениях между людьми, уже имело место здесь раньше и было молчаливо одобрено. (Кто-то – не помню кто – недавно сказал мне, что у Порт-Саида репутация самого порочного места на земле!)

Другая часть города, разумеется, арабская, я имею в виду кочевых арабов, пересекающих огромную пустыню и песчаные дюны Даны; эти люди так же дики, как блуждающий звездный свет. Если они когда-то и знали, что значит нести бремя человеческой ответственности и постоянно метаться между сомнением и угрызениями совести, то наверняка забыли. Как можем забыть и мы, живя здесь. И открывая в себе множество странных и чуждых ощущений…»

Юджиния сделала паузу и отложила перо; из гавани донесся гудок отходившего корабля. В корабельных сигналах было нечто властное, сродни советам умудренных китайским опытом женщин: слышать отзвуки собственной репутации льстило их тщеславию. Вот послышался сигнал буксира – во всяком случае, Юджинии показалось, что это буксир: у него был высокий, подобострастный тембр судна малого водоизмещения. Затем донесся третий зычный, уверенный в себе сигнал. Затем четвертый и пятый. Порт-Саид был полон пассажирских судов; они уподоблялись заботливым матерям, радевшим о том, чтобы их питомцы были первыми – в танцевальном классе, на конкурсе, на соревнованиях по плаванию, на костюмированных вечерах. Гудки и ответные свистки звучали вежливо, но лишь до определенного предела. Один корабль уступал другому дорогу из практических соображений, а вовсе не из учтивости.

Юджиния вернулась к мысли о дневнике, но момент, когда она была в силах раскрыть свое тайное существование, оказался утрачен. Корабли принесли с собой слишком много воспоминаний. В гостиничный номер как будто вселялась каждая монастырская келья, из которой ей не терпелось сбежать. Вот бабушкин дом в штате Мэн: крашеное крыльцо, выстроенная в безупречный ряд череда плетеных кресел, обращенных лицом к морю и день-деньской пустовавших; кустарник, постриженный правильным прямоугольником, неуклонные правила, касавшиеся принятия водных процедур, вечные напоминания о том, что после трех часов дня нельзя мочить волосы, иначе они не высохнут до обеда.

Затем ей вспомнилась ее «взрослая» спальня в доме мужа на Честнат-стрит и маленькие часы с маятником, временами шедшие с размеренностью метронома, а временами тикающие с сумасшедшей быстротой: громче, тише, скорее, медленнее – так же хаотично и испуганно, как бьется летучая мышь, застигнутая на чердаке. В такие минуты она ненавидела эти часы лютой ненавистью, не раз давала себе слово швырнуть их на пол, запустить ими в стену или выбросить в окно. В размеренный и четко продуманный распорядок дня они вносили ощутимую нотку неуверенности.

«…Как можно забыть – и с удивлением обнаружить, что мы в здешних условиях оказываемся способны на поступки, которые дома показались бы немыслимыми, лежащими за пределами возможного».

Юджиния перечитала исписанную страницу, заколебалась: не опасна ли такая откровенность? Потом сама себя успокоила: ведь этот дневник – частное дело; с какой же стати беспокоиться о выборе слов? Окунув перо в чернильницу, Юджиния вознамерилась написать о Джеймсе: о том, как чудесно быть вдвоем в постели в неурочный час, пребывать в полусне-полуяви, быть унесенной в неведомое царство сновидений – и все-таки чувствовать себя живущей – живущей бок о бок с другим.

Ее сладкие грезы прервал стук в дверь.

– Да, – отозвалась она, не меняя позы. – Войдите. – Юджиния не потрудилась расправить простыни на постели и завязать поясок пеньюара; для нее не существовало ничего, кроме картин, рисовавшихся ее воображению.

– Мэм… мэм… мэм, Джини, – начал Джордж, остановившись в дверном проеме и уставившись на жену – непричесанную, в распахнувшемся пеньюаре, на фоне незастеленной кровати. – Я… просто… заскочил узнать, как ты себя чувствуешь… знаешь, я начал беспокоиться… вся эта арабская кухня… и потом ты не выходишь из комнаты…

Слово «арабская» Джордж произносил по-своему: с долгим, отчетливым первым «а». Когда-то оно звучало легким укором филадельфийскому высокомерию, но, подобно тому, как однажды удавшаяся выходка при повторении перестает впечатлять, со временем стало казаться вымученным.

«Джордж – неисправимый сторонник общепринятого уклада», – сказала себе Юджиния. И поймала себя на том, что за несколько дней впервые вспомнила о муже и смотрит на него, как если бы он внезапно возник перед ней после долгого отсутствия.

– Похоже, тебя лихорадит, Джини… Может, пригласить доктора Дюплесси? Не хватало, чтобы моя маленькая женушка подхватила тропическую болезнь… Может быть, тебе лечь? – Джордж бросил взгляд на незастеленную постель и всплеснул пухлыми руками. Жест отдаленно походил на попытку помочь жене встать со стула. Кому-то другому эти руки могли показаться неумелыми, бессильными, эгоистичными, ленивыми, но Юджиния нашла самое точное определение: они напоминали высушенные на солнце дряблые жабьи лапки.

– …Дети говорят, ты легла сразу после завтрака. Должно быть, я уже ушел в контору Клайва… сам-то я не особенно склонен к этой дневной сиесте… наверное, во мне слишком глубоко сидит янки… ну, и весь этот шум с верфи как-то бодрит… никакого вам средневосточного «на той неделе», «в будущем году». Сказано – сделано…

Юджиния не удостоила мужа ответом. Она молча слушала его разглагольствования. Ей и в голову не пришло подумать: «Как удачно, что Джордж не вломился в номер раньше, ведь он мог застать нас с Джеймсом в постели». Она не терзала себя укорами, вроде: дети подумают, что я веду себя странно. Она не испытывала ни малейшего колебания, ни малейшего угрызения совести; просто продолжала сидеть на том же месте, медленно осознавая: «Я усвоила очень важный урок. Я умею скрывать свои чувства, я овладела искусством притворства».

– Мне гораздо лучше, спасибо, Джордж, – отозвалась Юджиния, и на ее лице появилась любезная, учтивая улыбка. – Спасибо, что ты зашел меня проведать. Я как раз собиралась начать одеваться к обеду. Скоро я к вам присоединюсь. Ты не мог бы по дороге позвонить Олив?..

Юджиния встала, потуже затянула вокруг талии поясок пеньюара и посмотрела через комнату на разобранную кровать с таким видом, будто вовсе забыла о ее существовании.

– Господи! – рассмеялась она. – Нет, пожалуй, не надо, сначала я позвоню коридорной. Похоже, меня в самом деле лихорадило: вокруг такой беспорядок. Нет, Олив не должна показываться здесь, пока тут не наведут порядок. Иначе она утратит всякое уважение к хозяйке, которая в ее глазах непогрешима. – Смех и непринужденность Юджинии были стопроцентно убедительными.

Пройдя по выложенному кафелем полу, она широко распахнула ставни. Солнечный свет, беспощадный, как вышколенная сиделка, ворвался в комнату.

– О Боже мой! – запротестовала Юджиния, когда лучи солнца вырвали из полутьмы смятую шелковую блузку, одну туфлю, корсет, панталоны. – Ну, я веду себя совсем как ребенок. Прости, пожалуйста, Джордж, сейчас я приберу здесь.

«Хорошо, – сказала она про себя, окидывая взглядом кучу белья, – что нигде нет и следа Джеймса». Однако в этом открытии не было ничего радостного, волнующего; в ней говорил холодный здравый рассудок. С таким же успехом она могла бы раскладывать пасьянс на обеденном столе или смотреть, как подрезают цветы перед тем, как поставить их в вазу. «Практика – основа совершенства», – напомнила она себе.

Джордж не отрываясь смотрел на жену; собрался что-то сказать, но передумал. Она вела себя странно – сновала по комнате с непривычным проворством, рассовывала белье по углам, но, может быть, все дело в том, что ее лихорадит? К тому же подобная перемена ему по-своему импонировала: ему нравилось, что Джини возвращается к активному существованию: он приветствовал возврат к американскому образу жизни. В последнее время она стала какой-то таинственной, неуловимой, похоже, на ней начали сказываться витающие в здешнем воздухе обычаи Востока. «Приятно, что она снова приходит в себя, – сказал себе Джордж. – И ее поведение меняется к лучшему».

Если бы какая-нибудь иная мысль и закралась в сознание Джорджа, он тотчас же выбросил бы ее из головы. Юджиния – его жена, тут же нашелся бы он; она выросла в Филадельфии, у нее прекрасное происхождение, она воспитывалась в лучших пансионах; она впитала в себя все тонкости светского этикета. Она никогда не забудет о том, что является сутью ее долга; эта суть вошла в нее с молоком матери.

– Так мы будем в саду, Юджиния, – сказал Джордж, удаляясь чуть неуверенно, но с достоинством, – выпьем аперитив перед обедом…

– Хорошо, – ответила Юджиния. – Я приду. Она услышала, как закрывается дверь, и вновь устремила взгляд на постель.

«Я встретил девушку в лугах…»– произнесла она нараспев, обращаясь то ли к себе, то ли к комнате. Ее голос взмывал вверх над постелью и скомканными простынями, над запахами моря и людей, над терпким запахом земли, запахом необожженной глины:

Юджиния взбила подушки, расправила покрывало и, в довершение, провела рукой по верхней простыне, чтобы ни у кого не могло создаться впечатления, будто кто-то прикасался к ней.

Юджиния вступила в холодный алебастр ванной комнаты, позвонила в колокольчик, чтобы подали воду, затем вернулась к туалетному столику и достала из ящика флакон с духами и коробочку с ароматической солью.

Последние строки баллады утонули в самом дальнем и недоступном уголке ее сознания. «Итак, – сказала себе Юджиния, – я выучилась лгать».

– Ты уверен? – спросила Лиззи Генри. Они стояли на набережной, в максимальном удалении от других членов семьи, какое могла позволить себе Лиззи.

– Я слышал, как мистер Клайв рассказывал об этом капитану Косби.

Лиззи молчала. Пред ее мысленным взором пробегали картинки обеда на борту корабля: Генри прислуживает, Хиггинс маячит в отдалении, миссис Дюплесси ворчит, а отец и мистер Бекман обмениваются взглядами, которые могут означать что угодно. Она поспешила изгнать из своего сознания это ужасающее зрелище.

– Когда? – спросила она.

– Думаю, раньше, чем через неделю. Новая лопасть уже прибыла. Вряд ли понадобится слишком много времени, чтобы ликвидировать поломку. – Генри с трудом оторвал взгляд от лица Лиззи, уставился на воду и удивился тому, как здешние чайки не похожи на тех, что остались дома. Крик чаек в Порт-Саиде звучал жалобно и сварливо, будто они шумели лишь для того, чтобы проявить свой дурной характер. Строго говоря, враждебно и непривычно выглядела вся гавань: волны – желтоватого цвета с сине-серыми гребешками, без зазывной синевы северной Атлантики, как бы взывавшей: «Не бойся окунуться в нас; плыви вместе с нами». И запах у волн Порт-Саида был устрашающий; он напоминал о трущобах и протухших рыбьих головах.

– Папа знает? – спросила Лиззи и немедленно поправилась – Я хочу сказать: мистер Экстельм. – Ведь Генри – слуга, а она все время ухитряется забыть об этом.

Но в этом-то и была суть проблемы. Лиззи, понурив голову, смотрела на прибрежную гальку и песок, затем опять на воду. Швырнула несколько камешков, и они с плеском погрузились в грязную воду. Они упали на дно, не оставив на воде кругов, которые расширялись бы и расширялись до бесконечности. Просто исчезли с глаз долой. Лиззи почувствовала себя как никогда одинокой. Она пожалела, что так далека сейчас от дома; пожалела, что вообще ступила на борт «Альседо»; ей хотелось вновь очутиться вместе с Джинкс в своей уютной комнате на третьем этаже особняка на Честнат-стрит, и чтобы через холл была комната Поля, и чтобы детская была полна солнечного света, и чтобы была весна и вишни стояли в цвету, а может быть, напротив, чтобы было Рождество, и после снегопада с елей свисали огромные сосульки, и яркий отсвет снега отражался в окнах, обращая все вокруг в блестящее серебро, казавшееся холодным, но в то же время домашним и уютным. Пожеланиям Лиззи – простым, но несбыточным – не было конца.

– Я уверен, что мистер Экстельм в курсе, мисс Лизабет, – отважился нарушить молчание Генри.

Лиззи поморщилась от этого возвращения к миру формальностей. «Это несправедливо, – негодовала она про себя, – у других девочек есть поклонники; если бы папа с мамой не потащили нас на край света, если бы мы не покинули родные места, у меня тоже сейчас был бы поклонник».

Лиззи бросила короткий взгляд на своего спутника, и Генри решил, что пришла его очередь бросать камешки в воду. Он понял, что постыдно проигрывает, что мисс Лиззи забрасывает их куда дальше, и что если весть о том, что он «гуляет» с ней по берегу когда-нибудь достигнет ушей Хиггинса, не миновать ему плети из конской кожи.

Генри закрыл глаза, а Лиззи напомнила себе: «Он всего лишь слуга: я стою большего. Кроме того, что подумает мама? Что скажет папа? Не разводи нюни, Лиззи. Снимайся с места и поиграй с сестрой. Сделай вид, что тебе это безразлично». Но ни одна из этих ободряющих фраз не оказала спасительного действия. Лиззи и Генри продолжали стоять на том же месте, а волны продолжали издавать странные, всасывающие звуки, разбиваясь о покрытые мхом ступени волнореза, над которым, вышучивая или передразнивая все на свете, бесцельно кружили чайки.

Из тупика их вывел Поль, нередко ухитрявшийся оставаться самим собой. Он видел только то, что хотел видеть. На этот раз этим объектом оказался его новый друг Генри, о чем-то долго говоривший с его сестрой.

– Генри! – прокричал он на бегу. – Угадай, что сказал Нед?

Лиззи заставила себя внутренне окаменеть. «Мне все равно, – приказала она себе. – Мне совершенно все равно».

– Нед сказал, что папа сказал, что мы скоро двинемся в путь! Нед сказал, что папа сказал, что мистер Клайв на днях отремонтирует лопасть. Сказал, что слышал, как капитан Косби сказал об этом помощнику. Так он и узнал обо всем. Ну разве не замечательно? – Поль поравнялся с сестрой. – Правда, Лиз? – обратился он к ней. Поль запыхался, а его голые икры и колени, торчавшие из белых коротких штанишек и высоких носков, были усеяны пылью и крапинками разноцветного песка.

– Ты хочешь поднять на ноги весь город? – окрысилась Лиззи.

Поль так широко раскрыл глаза, будто внезапно встретился с диковинным морским чудовищем.

– Но ведь уже почти обед! – энергично запротестовал он. – А во время обеда никто не спит. – Изумленное выражение не сходило с его лица. – Прю говорит…

– Ничего ты не знаешь, – не отступала Лиззи. Генри было непереносимо видеть, как она обходится с младшим братом, но ему нечего было сказать. Принять чью-то сторону – значит выйти за рамки отведенных ему полномочий; и он вынужден был наблюдать, как мисс Лиззи – прекрасная, стройная, умная и недосягаемая, как и положено истинной леди, – наскакивает на ни в чем не повинного Поля.

– И еще Нед сказал, что мы все равно останемся друзьями, – как ни в чем не бывало выпалил Поль, нимало не догадываясь о том, какие травмы наносит сердцам своих собеседников.

– Джинкс думает, может, вам с ним и не придется больше работать, поскольку вы наши друзья и все такое. Но Нед сказал, что капитан не поленится «отделать его зад», если он будет отлынивать. Это правда, Генри? Я думал, «отделывают» только верблюжьи шкуры, ну, знаешь, чтобы от них так не воняло… «Отделает» – ничего себе! Так ведь это и называется… Помнишь, Лиз, когда мы были в…

Лиззи пришла к заключению, что ее братец – самое бесчувственное, самое тупое создание, когда-либо появлявшееся на свет.

Тем временем Поль изнемог в своей безнадежной попытке вспомнить, куда они заплывали на «Альседо», и продолжал:

– Нед сказал про капитана Косби «старик», а я думал, он имеет в виду папу, и сказал, что попрошу папу не «отделывать» его зад. Но тут он сказал, что это не мое дело, как работает «команда»… – Слова Поля, покачиваясь, плыли на волнах. Казалось, что речи не будет конца.

– …А я ответил, что папа укрепит эти мишени на палубе и все мы сможем по очереди опробовать… – тут он запнулся и добавил чуть смущенно: – Правда, я еще не очень…

– Нам это известно, Поль! – сухой, безжалостный смешок Лиззи положил конец его словесным излияниям.

В конце концов, эта новость стала всеобщим достоянием. Джордж надеялся произвести фурор: сделать торжественное заявление за обеденным столом, вдосталь насладившись видом каждого завороженно внимающего ему лица, но события пошли другим ходом. Сначала растеклись слухи, распространяемые бедолагой Полем и безутешным Генри, затем последовали прямые вопросы из уст детей; потом возникла озадачившая его реакция Юджинии, как будто вовсе не пришедшей в восторг от перспективы отплытия из Порт-Саида, и, наконец, последовала умиротворяющая фраза миссис Дюплесси:

– Ну что ж, пора, дорогая, пора!

Джордж чувствовал, как нарастающий вал событий сбивает его с ног и погребает под собой; у него больше не было ощущения, что их ходом управляет не кто иной, как он сам.

«Не стоит беспокойства», – твердил он себе, но за одну негромкую реплику с неотвратимостью цеплялась другая, в результате джинн оказался выпущен из бутылки, и предугадывать реакцию каждого из окружающих оказалось столь же безнадежным занятием, как во время раздачи подарков в безоблачное рождественское утро.

Больше всего сбивало с толку странное колебание Юджинии, казалось, вовсе не склонной покидать апартаменты в отеле. Не то чтобы она прямо заявила об этом, нет. Она просто не проявила ни малейшего энтузиазма. Но стоило ему с подобающей деликатностью намекнуть на некоторую непоследовательность в ее поведении, и она пробормотала что-то вроде того, что жизнь на борту слишком монотонна и чересчур напоминает жизнь в Филадельфии!

Только представьте себе! В голове Джорджа никак не укладывалось, что нечто столь необъятное и безграничное как океан может быть уподоблено преградам свободному духу.

Итак, тайна отремонтированной лопасти вышла наружу, и все сообщество приготовилось к отплытию, а капитан, повар, буфетчик и матросы не покладая рук принялись приводить все на судне в образцовый порядок.

Юджиния спускалась в холл из спальни в апартаментах отеля «Бельвиль». Это был последний вечер на суше, и она всей душой ненавидела предстоящий ужин: бессмысленные тосты, бессодержательные остроты, театральный шепоток миссис Дюплесси по части «этих французишек и арабов», от которого можно было отгородиться разве что кирпичной стеной. К тому же она чувствовала себя непривычно отдалившейся от своих детей; ее страсть к Джеймсу как бы создавала вокруг них обоих некий ореол, непостижимо лишавший ее возможности вести себя как нормальная, общительная женщина.

Столь же озадачивающе вели себя и дети: похоже, от них не укрылась сила чувства, безраздельно овладевшего матерью, но странное дело – вместо того, чтобы крепче приникнуть к ней, они еще больше отдалились: молчаливые, загадочные, робкие. Юджиния считала, что открытое сердце – свойство, не в последнюю очередь присущее хорошей матери; что в душе ее найдется достаточно простора и для детей, и для возлюбленного, и для самой себя; но она еще не научилась внутренне их принимать. Ей еще предстояло овладеть искусством укрощать свои чувства, без потерь концентрируя их в себе.

И вот она сходит вниз в обеденный зал отеля «Бельвиль», будто бредет по проходу, с обеих сторон окруженному зеркалами. Отовсюду веет разоблачением и осуждением. С каждым шагом она испытывала все большую скованность и неловкость.

– Юджиния, можно вас на два слова до того, как мы присоединимся к остальным?

Не поворачивая головы, Юджиния внутренне замерла и усилием воли заставила себя проигнорировать слова Бекмана. Этого столкновения она ждала и страшилась уже давно. По-прежнему не произнося ни слова, она медленно обратила взгляд в его сторону.

В полумраке его фигура казалась еще массивнее, а от его черного шерстяного фрака исходил острый, кисловатый запах, как от промокшей овцы.

– Да, Огден, – отозвалась она уклончиво почти шутливым тоном. Она не допустит больше никакой злополучной сцены вроде той, когда он появился у нее в каюте. «Теперь я сильнее, – сказала она себе, – теперь я знаю, что делаю. И впервые облекаю эту мысль в слова», – безмолвно добавила Юджиния. Открытие застало ее врасплох; она не смогла не улыбнуться.

– Вы так хороши сегодня, Юджиния, – произнес Бекман. Но она вполне отдавала себе отчет в том, каких усилий стоит ему каждое слово; казалось, его душат невысказанные стремления. Она слышала, как бурлит и клокочет у него в горле, как закипают мысли – лишь для того, чтобы погаснуть в ничего не значащих словах:

– Я хотел сказать… ну… если мне будет позволено… – Давайте обойдемся без сцены в духе предыдущей, Огден, – перебила Юджиния. Ощущение силы побудило ее быть прямолинейной, а прямолинейность имеет преимущества. На какой-то миг Юджиния ощутила себя бесконечно желанной женщиной, чьей благосклонности домогается множество мужчин. Она вправе выбирать и приближать к себе сраженных и покоренных, как львица, нежащаяся под лучами солнца. Всюду, куда бы она ни повернулась, любой лев только угрожающе оборачивался на своего соперника; ее это забавляло. Она потягивалась на песке, положив на лапы широкую, желтую голову; земля была теплой; под лапами успокоительно шелестела гладкая галька.

– Я хотел сказать… хочу сказать… я видел…

У Юджинии замерло и судорожно заколотилось сердце. Бекман замолчал, и она не удостоила его ответом; но каждое произнесенное им слово испытывалось на значимость и весомость. Итак, они с Джеймсом – разоблачены?.. Она вслушивалась в неровное дыхание Бекмана, вдыхала трепетавший в нем страх, наблюдала, как обмякают его плечи. «Он не знает, – сказала себе Юджиния, – он ничего не знает».

– Ну, мне пора, Огден, – нарушила она молчание. – Муж ждет, и мне не хочется портить ему настроение. Советую вам поспешить. – Финальный удар, решила она, ставит противников в исходную позицию. Юджиния чувствовала необыкновенную легкость во всем теле; казалось, она вот-вот вспорхнет с места и воспарит.