Ветер перемен

ГЛАВА 22

Думая, что она единственный пассажир на «Альседо», бодрствующий в ранние часы двадцать первого октября, Юджиния ошибалась. В своей каюте, так и не переодевшись после ужина, не спал Огден Бекман. Он и не подумал зажигать лампы, но луна, прорываясь прыжками между большим и маленьким облачком, совершала через окна короткие набеги на каюту. На секунду молча сидевший в кресле Бекман выхватывался из темноты, как будто на него упал свет факела, потом луна перескакивала на пол, кровать, комод и, словно все это ей до смерти надоело, снова убегала из каюты. Когда в таком же стремительном воинственном темпе она возвращалась, то, перебросившись с лица Бекмана на руку или лакированный ботинок и не находя отзвука, она спешила умчаться к более отзывчивому клиенту.

«Шлюхи, все они шлюхи», – думал Бекман. Он сидел совершенно неподвижно, только ступня спазматически дергалась. По одной только ей известной причине луна никогда не обследовала этой ноги, возможно, ее отпугивал скрип лакированной кожи или возбужденное притопывание. Ступня Бекмана сердито отбивала чечетку, и луна вдруг вспоминала, что для визита есть места и получше.

«Шлюхи», – повторил Бекман. Он не мог определить точно, когда ему впервые пришло в голову, что Юджиния с Брауном любовники, но в это утро по пути на капитанский мостик, где он хотел посмотреть новые карты, его вдруг осенило, как громом ударило – что ему это было известно с самого начала. Сразу же он потерял всякий интерес к картам и пояснениям капитана Косби относительно заходов в порты и местоположения судна, как будто это был просто комариный писк. Пробыв для приличия еще некоторое время на мостике, Бекман дал отбой и вернулся к себе в каюту и затем провел там весь день, пытаясь поверить своему обманывающему его сердцу.

«Я хотел ее для себя», – повторял он, не переставая, однако, при этом испытывать совсем не то чувство, какое было у него в день отплытия из Африки, когда Юджинию, привязанную к носилкам и несчастную, как тонущий котенок, спешно доставили на борт, или в тот вечер в Порт-Саиде, когда Бекман почувствовал, что сексуальность Юджинии обволакивает его, как простыня в душную ночь. Это не взгляд, брошенный через стол, и не возможность слишком близко наклониться, чтобы посмотреть карты во время игры в пикет. Все это были игры-воображения, которыми он развлекал себя. Такие же, как опыт над собой, сколько дней он может обходиться без воды, или сможет ли проскакать на лошади еще пять миль, или сидение за рабочим столом, пока ноги не станут ледяными и не потеряют чувствительность. Все это трюки, которые должны были дать работу мозгу, пока он наблюдал и ждал, потому что Бекман никогда не расставался с мыслью, что Юджиния будет его, что после Борнео или Кореи, Порт-Артура или Кобе она не устоит, улыбнется и скажет: «Да».

– Да, – повторил Бекман. Он никак не мог побороть себя, и слово вырвалось у него само собой. Потом он произнес «шлюхи», но только громче, однако облегчения не наступило. Нервная чечетка, которую отбивали пальцы ног, шарканьем и стуком прогоняла мысль.

«Увидеть – значит поверить», – в конце концов объявил Бекман. Эта фраза возникла в комнате, будто ее произнес другой человек. То, на что надеялся Бекман, его мозг просчитал и нашел ошибочным. «Увидеть – еще не значит поверить, – говорил он себе. – Это может развеять, а не усилить страхи.

Но я займусь подглядыванием не ради себя. Я буду шпионить ради успеха путешествия, ради успеха нашей миссии. Интрижка с Брауном пустит под откос все, для чего мы работали. Создаст неуправляемую ситуацию, бросит псу под хвост месяцы подготовки».

Бекман повторял свою выдумку до тех пор, пока не стал в нее верить. Пока не убедил себя, что из каюты его выгнала и погнала по коридору в сторону трюма отнюдь не мысль, что он может увидеть Юджинию нагишом. Назад к своей собственной пустой постели его повлекло не желание разжечь воображение или подхлестнуть злобу. Он действовал исключительно в интересах экспедиции, бизнеса на Борнео, в интересах Турка и всего Экстельмовского треста.

Бекман внушал себе эту мысль, повторяя ее еще и еще, пока крадучись шел по темному коридору, а потом спускался по трапу, который ходил ходуном под тяжестью его тела, как будто канатный мостик, переброшенный через глубокую пропасть.

– Я пришла, потому что не могла не прийти.

Фигура Юджинии покачивалась в слабом свете фонаря. Она сказала не совсем правду, но это вполне сойдет. Юджиния пришла в трюм именно потому, что прекрасно владела собой. В этот предрассветный час, когда корабль, казалось, мчался к земле как никогда быстро и когда Юджиния проснулась в темной и одинокой каюте, а потом стояла босыми ногами на полу в ожидании чуда, ее приход к Джеймсу был естественным.

Проблема заключалась в том, что и как говорить. Они с Джеймсом проводили романтические ночи в кетито, но тогда время было их другом, оно окружало их атмосферой всепрощения и вседозволенности. Им дозволено было говорить о чем угодно или вообще не говорить. Долгие ночи они нежились в постели, развлекая друг друга рассказами о разных эпизодах своей жизни, о снах, вспоминали кусочки забытых песен, пока солнце не кашлянет деликатно, и им не придется расходиться каждому своим путем.

– Не помню, чтобы корабль шел так быстро. Капитан Косби, наверное, старается нагнать потерянное время…

Юджиния намеревалась сказать совсем не это. Но слова все безобразно исказили. Корабль и капитан Косби были обыденными словами. Произнеся их, Юджиния вызвала совсем не романтические образы всего того, что происходит среди бела дня по раз и навсегда заведенному порядку, а трюм представила грязной, недостойной дырой. «Наверстывая потерянное время» вполне могло бы означать «Давай скорее, ведь я не могу провести с тобой всю ночь». Во всяком случае, слова прозвучали двусмысленно и бесстыдно, и от этого Юджинии захотелось опустить голову и заплакать.

– Я уже совсем забыла, как тут темно, – Юджиния постаралась произнести эти слова бодрым жизнерадостным голосом. – Как в лисьей норе.

Она попробовала заглянуть подальше в трюм, но разглядеть что-либо мешали тени. За пределами освещенного фонарем круга помещение погружалось в непроглядный мрак. «Мне все равно, я могла бы отдаться и в пещере», – подумала Юджиния. Ей не хотелось смотреть на пол, но это получилось как-то само собой. Из своей каюты она уходила в приподнятом настроении, без колебаний и целеустремленная, но сейчас, вдохнув угольной вони, услышав шипение керосиновой лампы и увидев ее бледный желтый глаз, Юджиния почувствовала себя несчастной. Она подвигала пальцами ног по деревянным доскам пола, они были шершавыми от песка и следов, оставленных множеством прошедших по ним ног.

– Но мне нравится, как двигается корабль, – еще раз начала Юджиния. – У меня такое чувство, будто я вальсирую.

– Высокая волна, – ответил Браун. – Вот от чего у тебя такое чувство. – Ему хотелось протянуть руку и потрогать ее, но что-то сдерживало его. – Эта часть Индийского океана очень бурная.

– Меня немножко подташнивает, – начала было она с тайной надеждой на то, что он догадается, но немедленно испугалась и не стала продолжать. «Я еще не могу сказать об этом Джеймсу, – убедила она себя и не стала развивать мысль. – Я никому не могу сказать».

– Временами. Не сейчас. Сейчас я чувствую себя хорошо.

Сказано было решительно и определенно и отвергало какую-нибудь мысль, что ей нужна помощь.

– Эта часть Индийского океана известна тем, что здесь многие страдают морской болезнью, – механически ответил Браун. Он не двинулся с места и продолжал стоять около ящиков.

Они оба замолчали. Казалось, им нечего больше сказать. Безразличный, глухой к чувствам людей или просто занятый только самим собой, корабль продолжал себе как ни в чем не бывало идти вперед. Поскрипывали шпангоуты, им вторили, с шумом рассыпаясь при ударе о корпус судна, волны. Подброшенные вверх тысячи ведер соленой воды повторяли монотонный припев, им отвечал речитатив стали, смолы и пеньки, из которых был сделан корпус «Альседо». «Кораблю нужно движение, – выкрикивало судно. – Ему нужны вода, и ветер, и огонь в его чреве. Ему нужны скорость и океан без признаков земли».

– Мне нравится этот звук, – сказала наконец Юджиния.

– Мне тебя не хватало, – вот и все, что ответил ей Браун.

Найти друг друга им было совсем нетрудно. Одежда, руки, ноги слились с ритмом движения судна. Браун расстегнул петельки на ее пеньюаре и прижал ее к себе. Она потянула рукав, низ рубашки и тоже прижалась к нему. Они исполняли танец, размеренный темп которого их тела освоили раньше и сразу принимали привычную позу: рука на бедре, колено у ягодицы, плечо у плеча, рука на талии.

– Вот видишь, – проговорила Юджиния, повернувшись к Брауну лицом, – я же говорила, что приду сюда. И я здесь.

Она не разрешала себе подумать о чем-нибудь еще: конце путешествия, Филадельфии, семье Джорджа, самом Джордже, какое будущее она видит для себя и своих детей. Или что будет с ее детьми. «Сделай вид, что этих проблем нет и в помине, – убеждала она себя, – и, может быть, их и не станет».

Джеймс тоже старался откинуть свои тревоги. Он не сказал: «Ты думаешь, я одно, а я на самом деле совсем другое. Я на судне потому, что меня наняли. Я такой же гость, как и ты». – Он не предостерегал себя: вот что бывает с теми, кто предается мечтаниям, хорошо проводит время, забывает о своей работе. Он не сказал: «Если бы ты получше глядел глазами… если бы ты делал то, что тебе сказано…»

– И вот я здесь, как обещала, – еще раз сказала Юджиния, и Браун ответил:

– Ты так прекрасна!

Солнце еще не взошло, когда Бекман заявился в трюм к Брауну.

– Подумать только, мы доверились тебе! – выкрикнул он, рванувшись к нему в таком возбуждении, что врезался своим массивным телом в один из ящиков.

– Да, Джордж Экстельм будет… когда я скажу ему, что…

Бекман, казалось, не почувствовал удара о ящик. Он отступил в сторону, словно наткнулся на чепуховое препятствие, и снова устремился к Брауну.

– …Его жена! – орал Бекман. – Его собственная жена здесь, в этом вонючем свинарнике…

Бекман был не похож на себя: на щеках блестела седая щетина, черный костюм измят, весь во влажных разводах от пота или какого-то жира.

– Я не мог поверить своим глазам! Эта бедная, невинная женщина! Мать троих… Как ты мог?

Бекман ударил себя в грудь раз, второй раз и для счета третий, изо рта брызгала слюна. Он появился с таким шумом, как будто свалилось огромное дерево. «Кого-то нужно призывать к порядку, и, по-моему, не меня», – подумал Браун.

– Я не могу поверить своим глазам… как… как…

У Брауна не дрогнул ни один мускул. Одна только мысль, что Бекман мог подсматривать за ними, затаившись в темноте на лестнице, должна была бы вывести его из себя, но он держал себя в руках. «Еще не время, – решил он, – еще не время».

– И прямо здесь, на полу… как свиноматка… – Бекман остановился, чтобы перевести дух. Он побагровел, дышал часто и хрипло, лицо распухло. – …ни стыда, ни совести, ни капли порядочности… Если бы не винтовки, Браун, я бы убил тебя. Не задумываясь. На месте. Если придется, голыми руками. Если бы только не…

Слова вылетали из его рта и пузырились, как желчь. Негнущимися пальцами он схватился за край ящика.

Браун ничего не сказал. В этом не было нужды. Он понял Бекмана, знал, какая причина не дает ему покоя, и знал, что делать. Его удерживала только мысль о Юджинии – Юджиния стояла в глазах у Бекмана, у самого Джеймса. Она притупляла его решимость, путала все карты.

«Почему я растаял на этот раз? – спрашивал себя Браун. – Моим правилом всегда было: сделал свое дело и уходи. Молчи. Никому. Помни свое место. Почему я поверил, что на этот раз все может сложиться по-другому?»

– …И что же ты говоришь ей, жалкое отродье… пока вы с ней предаетесь блуду… Что ты ей говоришь?

Бекман говорил с трудом, выдыхая фразы по частям, словно ему не хватало воздуха. Он рывком сорвал воротничок рубашки, при этом отскочила золотая с сапфиром запонка, но Бекман даже не повернул головы в сторону, где, звякнув, она упала.

– Нашептываешь ей планы захвата мира… говоришь, что спасешь, когда наступит момент?.. Герой на белом коне… Благородный сорви-голова и прочий треп?.. Так вот что, позволь сказать тебе кое-что… – Он облизал пересохшие губы и с трудом проглотил слюну. – Позволь сказать тебе, мальчишечка…

– Если вы имеете в виду работу на Борнео, – негромко оборвал его Браун, – то я не смешиваю бизнес с удовольствием.

«Но ведь я это сделал, разве не так! – сказал себе Браун. – Я забыл, зачем я здесь. Потерял голову из-за дорогого костюма и богатства вокруг. Перестал помнить, кто я такой».

– Бизнес и удовольствие! Ну нахал!..

Бекман ухватился за другой ящик. У него из-под ног уходила почва, и он это знал. В голове стучало: Юджиния, Юджиния. Он поймал себя на мысли: «Может быть, она отдает предпочтение Брауну. Может быть, я вообще зря размечтался…»

– Ну проходимец! – снова взвился Бекман и бросил в лицо соперника слова, которые должны были уничтожить его: – Хотел бы я посмотреть, как ты будешь выглядеть перед мужем этой леди. Надеюсь, когда после завтрака я зайду к нему, он поймет, почему…

– На вашем месте, я бы не стал этого делать, Огден, – тихо произнес Браун, с удовольствием подумав, насколько он выигрывает, называя Бекмана по имени. И не преминул воспользоваться этим преимуществом. От чего пришел в хорошее настроение. Он любил жесткую игру.

– Мы оба знаем, что Джордж тут ни при чем.

– Ах, Джордж тут ни при чем, вот как!.. – тщательно отработанный акцент Бекмана дал трещину. Буква «р» начала размазываться в горле и, как холодная каша, застревала на полпути. Бекман с усилием проглотил комок и ринулся в бой. «Черт бы побрал этот чистый королевский язык», – чертыхнулся он.

– …Ну что же, может быть, тебе с твоей любовницей нет дела до ее мужа, ну, а если подумать о Турке…

Браун бросил обращать внимание на то, что говорил Бекман. Его занимал его акцент. Он решил, что слышал где-то такой акцент, но где – никак не мог вспомнить. Первое, что пришло ему в голову, Каспийское море. Но этот регион, не считая поселка Нобелей в Баку, не был ему знаком. Акцент звучал очень по-европейски.

– …голову даю на отсечение, ей не очень придется по вкусу, если старик узнает об ее распутстве. Даже если Джорджу наплевать… даже если он перестал интересоваться ею… даже если он забыл о супружеском ложе…

– Что за чушь вы городите, Огден! – ответил Браун. Говорить с Бекманом бесполезно, и без того ясно, что грызет его.

– Это я-то говорю чушь?! – пронзительно вскрикнул Бекман. Он поперхнулся, гласные не давали продохнуть. Он сплюнул, прочистил горло и рукавом вытер рот. От всей фальшивой личины респектабельного приближенного великого мира сего ничего не осталось.

– Ты… – выдавил он из себя, – ты…

Бекман понимал, что теряет власть над этим человеком. Его память перескочила к тому дню, когда он нанимал Брауна, давал ему имя, Боже ты мой, давал ему возможность перечеркнуть прошлое…

Перед глазами Бекмана встала Юджиния: Юджиния, приезжающая на причал в Ньюпорте утром в день отплытия, Юджиния, вся в белом с вуалью, развевавшейся за ней по ветру, как перья. Бекман запомнил этот момент очень отчетливо, потому что стоял тогда, замерев у окна каюты на верхней палубе, прижавшись к стеклу рукой, которая от напряжения стала похожа на замерзшую клешню. «Я стоял там и ничего не делал», – сказал он себе. Осознать это было очень горько.

– Ты… ты… – Бекман начал снова. От сознания поражения у него распирало грудь, ни одного нужного слова не приходило на ум. «Я хотел ее для себя, – вопила его душа. – Я хотел ее для себя». И потом его прорвало визгливым криком:

– Ты поставил под угрозу все задуманное дело, затащив в постель эту… эту шлюху и еще смеешь…

– Не смей этого говорить, – в голосе Брауна прозвучала сталь. Ошарашенный Бекман на миг замолчал.

– Так чего я не должен говорить, Джимми?

Бекман выпрямился и расправил плечи, потом подтянул рукава пиджака. У него заходили скулы, язык не находил покоя во рту, пальцы теребили клапаны карманов. Назвав Брауна по имени, он как-то даже приободрился.

– Ах ты, маленький Джимми, тебе же грош цена в базарный день… Так тебе не нравится то, что я говорю? Что ты всего лишь наемник… что тебя наняли выучить нескольких мартышек, как стрелять из винтовки… Ты же просто шут из табакерки: нажми на пружинку – и ты тут как тут.

Бекману стало легче. Он вообразил, будто танцует матросскую джигу, столько в нем вдруг заиграло боевого задора. Он переступил с ноги на ногу и вспомнил, что на нем вечерние лакированные туфли. Туфли придавали ему статус. Он стал почти прежним самим собой.

– Или ты против этого «дела»? Тебя высоко занесло, ты слишком велик для какого-то ничтожного мятежа, ведь теперь ты спишь…

– Не говори этого, Бекман.

– Так вот отчего ты такой чувствительный! Из-за того, как я называю твою любовницу?

Бекман снова возликовал, злость клокотала в нем, как в мальчишке-живодере, сдирающем шкуру с кошки. «Я вышиб Брауна из игры, куда ему тягаться со мной. И Юджиния моя. Неважно, как я заполучу ее, главное, заполучить». – Бекман самодовольно вздохнул.

– Ты не можешь слышать, как Юджинию называют шлюхой?

И в тот же миг, не успели они оба оглянуться, как Браун набросился на Бекмана. Удар по ребрам, второй в живот, третий прямо в челюсть, и Бекман рухнул на пол, не успев поднять руки.

Браун встал. В трюме стоял запах, какой бывает у смерти. Браун наклонился и пощупал пульс на шее. Бекман потерял сознание, но не умер. Не умер пока.

«Тело нужно убирать, – решил Браун. – Придется вытащить его на палубу и столкнуть за борт». Дело принимало опасный оборот. Это было знакомо. Простая задача, решаемая привычно и быстро.

Браун поднял Бекмана за ноги. Тело было тяжелым и неуклюжим и слегка перекатывалось, словно с трудом прилаживаясь к незнакомым обстоятельствам. Браун потащил Бекмана за лодыжки, потом потянул за руки и наконец схватил за воротник пиджака. «Мне повезло, – мельком заметил про себя Браун. – У него был порядочный портной».

В коридоре пришлось поспешить – Браун не мог рисковать. Но счастье ему улыбалось: вокруг ни души, для стычки Бекман выбрал самый глухой час перед рассветом. Скорее выбраться из коридора, на палубе будет легче. А там, на палубе, нетрудно изобразить падение за борт. Будет походить на несчастный случай. К тому времени, когда хватятся Бекмана, от тела не останется и следа. Судно расстанется с ним, как с вчерашними отбросами.

«Но теперь уже нет дороги назад. Прощай, Юджиния, прощай, домик с живой оградой и коляской, запряженной пони в переулке. Не выйдет обосноваться на одном месте, не будет тихой жизни. Я убираю Бекмана и остаюсь, каков я есть. Убираю Бекмана, и приходит конец мечтам». «Но это и было мечтой, и ничем другим, – возразил другой голос. – Мечта. Тигру не сменить своей полосатой шкуры, тебе тоже».

Браун протащил тело Бекмана через выход на верхнюю палубу и подкатил к перилам у борта. «Все нужно сделать наверняка, – напомнил он себе, – чтобы потом не произошло внезапного воскрешения мистера Огдена Бекмана и не рассказывали сказок о чудесном спасении утопающего проходящим этим же курсом кораблем».

Браун вытащил из потайного кармана в брючном ремне осколок отточенного, как бритва, и заостренного, как кинжал, стекла. Это был старый прием – осколок стекла в сердце, рана незаметна, не больше следа от булавочного укола, а орудие убийства полностью поглощается телом жертвы. «Получай свое, мистер Огден Бекман», – произнес про себя Браун.

Он поднял осколок, блестящий, тонкий, в предрассветном освещении он казался почти изящным, как сосулька. «Смерть может прийти с шумом, с грохотом, как при охоте на дикого кабана, – подумал Браун, – или медленно, как раскатистый свист по пустынным холмам; она может налететь, как ведьма с метлой, или безмолвно сидеть, поджидая своего часа у твоих ног».

Он нажал на стекло, и оно плавно, не встречая никакого сопротивления, вошло в тело Бекмана, как лопата в свежий чернозем или ложка в яблочный мусс. Он очень хотел, чтобы на этот раз не было такой легкости. Он очень хотел, чтобы сделать это оказалось сейчас намного труднее. Но получилось, заученно, рефлекторно, в один момент, без лишних раздумий. Браун надавил на грудь Бекману, чтобы острие вошло поглубже.

Сделав это, он перевалил тело за борт. Звук от удара тела о воду заглушили шум машин и плеск волн. Он получился не громче всплеска воды в деревенском пруду. Браун встал, отряхнул колени и подождал, оглядываясь по сторонам.

Есть вещи, которые никогда не забываются.