Ветер перемен

ГЛАВА 3

Что телеграфирует Бекман? Где они находятся, Карл?

Турок сидел, глубоко погрузившись в кресло, и обращался к сыну. В кабинете великого человека в Нью-порте было почти темно, свет шел только от умирающего в камине огня. Камин приказано было разжечь, чтобы согреть каменные стены комнаты, но к тому времени, когда Турок произнес эти слова, дрова прогорели и осталось всего несколько тлеющих угольков. Они мерцали в море золы и пепла, и в их свете не было ничего веселого или вдохновляющего. Высокие часы в углу шли беззвучно и вместе с глубоко посаженными в стену окнами, шторами цвета винной ягоды, столами, столиками, скамеечками для ног, подушечками и персидским ковром, раскинувшимся от стены до стены, создавали в комнате давящую атмосферу, ничем не нарушая напряженного молчания, царившего между присутствующими.

Карл! – повторил Турок. Но ответил ему Энсон, дворецкий:

– Прошли плавучий маяк «Амброз», сэр.

Карл, не успевший ответить, закрыл рот и уставился на то, что осталось от огня в камине. Свет падал только на одну половину его лица, и она ничем не выдавала его чувств.

Точно по курсу и по графику, – умильным ханжеским голосом продолжал Энсон, наклонившись к хозяину, чтобы кинуться исполнять любое его желание. – Подвезти глобус поближе, сэр? Зажечь лампы? Подложить дров?

Уже перевалило далеко за полночь, но верный Энсон не снимал накрахмаленной манишки и фрака, в котором руководил ужином. Ему было приказано ждать телеграммы и немедленно принести ее, никому не передоверяя это поручение. Это было простой формальностью, и Энсон это хорошо понимал: он достаточно долго прослужил Турку, чтобы самому разобраться в том, какие обязанности должен выполнять только он сам, лично, и о чем не должна знать прислуга.

– Нет, это все, Энсон. Можешь идти.

– Сэр. – Дворецкий покинул комнату с таким же скованным видом, с каким уходит от генерала адъютант, надеющийся продвинуться по службе. В какой-то момент показалось, что сейчас он щелкнет каблуками и наклонит голову и только потом повернется закрыть за собой двери, ведущие во внутреннее святилище Турка. Проведя всю жизнь на службе у одной семьи, Энсон возгордился: состарившись в домах Турка, он считал себя приобщенным к царскому дому. Пока в доме чувствуется жесткая рука Энсона, хозяину нечего беспокоиться о неуправляемых слугах. Не было ни единого лакея, горничной, младшего конюха или помощника садовника, которые бы до смерти не боялись его.

У Карла играли желваки на скулах, глаза метались от огня в камине к полу и обратно. «Напыщенный осел, – думал он. – Возомнил, что занял место Бекмана. Думает, что может теперь скинуть свой хвостатый наряд и расстаться с буфетной. Думает, что будет теперь вращаться среди нас, чистой публики». Впрочем, он ничего подобного вслух не высказал, а наоборот, изобразив полное безразличие, откинулся в кресло и проговорил:

– Не слишком ли это много для него, отец? – Карл протянул слова «слишком много» так, чтобы они отозвались в обоих головах недоверчивым эхом. – Я имею в виду, в его возрасте.

Скрытый выпад прозвучал по-аристократически. Это было новейшее оружие Карла.

– Слишком много? – удивился Турок. – Для Энсона? Нет, что ты, я ему полностью доверяю.

Отец рассмеялся над неуклюжим маневром сына. «Не умеет скрывать свои мысли, – подумал старик, – еще не научился. Все еще тыкается, как щенок».

– Между прочим, Карл, тебе бы не следовало забывать, что я знаком с Энсоном дольше, чем с тобой.

Турок произносил слова так же медлительно, как Карл, только в подтексте опережая сына. Он пошел на шаг дальше:

– Энсон для меня – это то, что у нас, бизнесменов, называется «известный товар».

– Тебе так нравится все время напоминать мне об этом, отец. – Потерпев поражение, Карл сделался раздражительным и злобным. Он вжался в кресло так, что затрещала кожаная обивка. «Известный товар», – повторил он про себя, не зная еще, нравится ли ему это сравнение или действует на нервы.

После этого они замолчали. Мужчины просто сидели, не видя друг друга, уставившись на каминную решетку и погрузившись каждый в свои мысли. Это не была дружеская встреча: на столиках не стояли ящички с сигарами, никаких графинов с портвейном под рукой. Отец с сыном поужинали со всей семьей, бодро пожелали «спокойной ночи» Тони с женой Кассандрой, Мартину и Изабель, всем многочисленным внукам, племянникам и племянницам, собиравшимся по команде в разных домах Турка.

После того, как были притушены последние светильники в холле и последний лакей пробежал с последним стаканом теплого молока с печеньем, Турок с третьим сыном удалились в кабинет ждать телеграммы Бекмана.

В конце концов молчание нарушил Карл:

– Жаль, у меня нет твоей уверенности, отец, что все было так просто, как ты это подаешь. Не забудь, яхта будет уже далеко, когда они…

– Молодо-зелено, Карл, – не дал договорить Турок, весело рассмеявшись. – Не подгоняй событий, сынок. Научись терпению. Все это всего лишь детская игра в ожидание. Забавляйся ею, пока можешь. – Потом он заговорил серьезно, и в голосе сквозило недовольство: – Не выставляй требований, Карл, и никогда не прибегай к угрозам. К твоему сведению, я ничего не забываю. Никогда ничего не забываю!

Турок замолчал, и Карл ждал, боясь пошевелиться. Он знал, что любое изменение позы в кресле будет сочтено за слабость. «Угрозы, – в нем все возмутилось, – угрозы! Послушать только! И это говорит человек, у которого самого рыльце в пушку!»

Карл старался уловить дыхание отца, но оно было совершенно ровным, и по нему было трудно судить, не пора ли снова начать разговор без опасений нового взрыва. Часы по-прежнему ненавязчиво передвигали стрелки, несколько погасших угольков выскочили из груды пепла и рассыпались. Это был единственный звук в комнате, и то он был не больше, чем шум от мышки, прошмыгнувшей по полу шкафа. Потом вдруг налетел летний порыв ветра и, подхватив водяную пыль с парапета длинной океанской набережной в саду, швырнул ее в стекла. Окна залепило водой и песком. «Надвигается шторм, – отметил про себя Карл, – ветер с северо-востока». Этот звук будто разбудил его, заставив вспомнить, что за дверями отцовского дома существует мир. Карл решил еще раз попытаться задать вопрос:

– Так что ты хочешь от меня, что я должен сделать, отец?

«Хорошо, – подумал Турок, – мальчик кое-чему все-таки учится. Его не трудно поставить на место, хорошенько поддав, но его никогда не запугаешь».

– Я хочу, Карл, чтобы ты сделал следующее. Ты должен вести точные записи о местонахождении яхты. Я хочу иметь, насколько возможно рассчитывать с учетом течений, ветров, приливов и отливов и т. д., отчет об ее положении в любой день и час. Необходимые карты и таблицы с нужными инструментами найдешь в шкафу рядом с моим столом. Можешь начать завтра. Однако это не должно мешать остальной твоей работе. Я хочу, чтобы ты это отчетливо понял. Если хочешь, это будет своего рода хобби. Это то, что ты можешь сказать другим… Ты беспокоишься о своем дорогом брате и тому подобное… Братская любовь – вполне приемлемое объяснение необходимости следить за кем-нибудь.

Возникла пауза, в течение которой ни один из них не проронил ни слова, затем Турок повернулся в кресле, потянулся за книгой, лежавшей рядом с ним, и закончил инструктаж небрежным «спокойной ночи».

Гнев душил Карла, пока он шел к дверям. «Старая лисица полагает, что поставил меня на место. – Карл буквально кипел от злости. – Он забывает, что я его сын, забывает, что я с самого начала во всем этом принимаю участие. Он забывает, как много я знаю».

– По крайней мере, с ними Бекман, – бросил отцу от дверей Карл. Это был прощальный залп, ему хотелось уязвить старика. – На случай, если этот твой тщательно отработанный план даст непредвиденную течь.

Реакция последовала немедленно.

– Ты лучше не мог ничего придумать?! – воскликнул Турок. – Бекман! Мне не нужны советы Бекмана!

Голос старика поднялся до крика, лицо сделалось смертельно-бледным, покрылось пятнами, потом. Несмотря на темноту, Карл видел, как по щекам и горлу отца поползли багровые кольца.

– Ты не забывай, откуда мы пришли, Карл! – выходил из себя Турок. – И никогда не забывай, почему мы здесь!

Турок был взбешен, его голос гремел от ярости. Карл не мог припомнить, когда он в последний раз видел отца в таком неистовстве. Неожиданный взрыв поразил его. Он отпустил дверную ручку и стоял, глядя на отца.

«Нет, отец, я не забывал, почему я здесь», – готов он был бы ответить, но Турок не дал ему раскрыть рта.

– Думаешь, модное образование делает тебя умнее, чем я, да? – не унимался старик. – Хитрым? Жестким? Ты так думаешь, правда? Ты… Тони… Мартин. Вы думаете, что вы лучше меня.

Карл не сдавался. Он не сказал ни слова. Затем почти незаметным движением сунул руки в карманы брюк, отчего стал казаться стройнее и выше.

Вызывающий жест не ускользнул от внимания Турка. Именно это он ненавидел больше всего – университетские, аристократические замашки. От них у него закипала кровь в жилах! «Черт бы их всех побрал, – подумал он, – к черту их кланы с их снобизмом, к черту их ограниченные пустенькие души!» В своем гневе Турок забыл, что сам же приказывал сыновьям подражать элите.

– Все твои прекрасные книги не идут в счет, Карл, и твоя изысканная речь не поможет, когда ты окажешься у пропасти. Чтобы подняться наверх, нужно испачкать руки. Вот это я и сделал. Вот почему я не немец-крестьянин, который трясется над каждым грошем и кланяется фону такому и фону другому, чтобы получить работу хоть на один день, и до смертного часа остается рабом.

От ярости Турок вскочил с кресла, оттолкнувшись руками от подлокотников, чтобы встать на ноги. Карл, не произнося ни звука, наблюдал за происходящим.

– Как ты думаешь, мальчик, зачем я приехал в эту страну? Почему у тебя большой дом, твой джентльменский клуб, костюмы от лучших портных и автомобили? Потому что ты их заслужил? Из-за того, что старик хочет, чтобы у его детей все было только самое лучшее? Из-за того, что на это у тебя есть право, так как ты наследник? Все это треп, который так любят те, кто называют себя голубой кровью, вот что это такое!

Здесь Турок сделал паузу, но только на мгновение: ему хотелось убедиться, что его слова попадают в цель.

– Нет, у вас все это есть потому, что это лучшее. Ничто другое не производит впечатления. Мы здесь не кучка социалистов, которые готовы болтать, но ничего конкретного за душой не имеют. Это бред – утверждать, что люди созданы равными, вот и все.

Карл готов был ответить, но воздержался. Он прислушивался к тому, как за окнами набирает силу ветер. На этот раз в стекла принялся хлестать дождь.

– …Но я горжусь тем, кто я, – продолжал отец. Он все еще говорил с жаром, но без прежней уверенности, словно в нем происходила какая-то внутренняя борьба, будто он преодолевал какой-то страх. – И знаешь, мальчик, почему? Потому что это дает мне власть. Когда я вхожу в комнату, люди начинают мне кланяться. Я бываю у президентов. Даю им советы. И скажу тебе, к ним прислушиваются, потому что бизнес есть бизнес, он правит этим чертовым миром.

Турок стал расхаживать по комнате, прошел от стола к книжному шкафу, от окна к экрану перед камином, и с каждым поворотом ускорял шаги. От письменного стола к креслу, от двери к письменному столу. Поскрипывали подошвы, прогибался пол. Карл был почти забыт.

– Как ты думаешь, где бы мы сейчас были, если бы не эти жиды Ротшильды или этот интриган мерзавец Морган, или этот кретин в Нью-Йорке, твой знаменитый мистер Гульд? – Турок никак не мог остановиться и продолжал кричать: – Доверять им? Ни единого гроша. Но в том-то и смак. Это же игра. Мы играем и делаем самые высокие ставки, не моргнув глазом, мы всаживаем друг другу нож в спину. Но потому-то мы и правим миром. Власть непобедима. Смотри, не забывай этого. – Турок рассмеялся, глухо, как будто ударили в расколотый колокол. Звук собственного смеха, по-видимому, удивил его, и он огляделся вокруг, словно не мог понять, где находится. «Это моя комната, – читалось на его лице, – мой кабинет в моем доме по Бельвью-авеню в Ньюпорте, в одна тысяча девятьсот третьем году.

Затем он взглянул в сторону двери, увидел там Карла и попытался возвратиться к тому, с чего начали разговор:

– …Ты, Тони, Мартин… Трое братьев… Сидите сложа руки, наблюдаете. Ждете…

Постепенно его голос крепнул, становился нравоучительным и спокойным.

– Ты ждешь, Карл. Не отрицай. Высматриваешь свой шанс. Так и надо. Так и надо!

«Вот это уже лучше. Старик вернулся на проторенную дорогу и знал это».

– Если ты и научился чему-нибудь, наблюдая за мной, то это действовать по принципу «бери то, что тебе нужно». Забудь маленького человека. Он мал, потому что боится. Он никто и заслуживает этого. Но я кто-то. Я самый большой кто-то, какой только есть в нашей стране. И если ты вор, то уж будь добр стать лучшим, потому что тот, кто стал почти лучшим, погибает…

Карл не стал больше слушать и вышел. Он стоял в темном холле и раздумывал, не слишком ли далеко он зашел.

Но теперь наступил рассвет двадцать шестого июля, вчера самая большая в мире яхта пронесла свой надменный корпус через гавань и вышла в открытое море. Для городских тружеников она была не больше, чем мимолетное воспоминание, статейка, которую кто-то из них еще заметил, другим миром, к которому они не имели отношения, вроде обещанной священником земли обетованной. У тружеников свои заботы. Их угрюмый торопливый путь начинается в боковых улочках и переулках Ньюпорта – мужчины, женщины и дети молча проходили мимо друг друга, привычным шагом двигаясь к установленному для них месту. То там, то сям позвякивала металлическая коробочка с ленчем, но чаще не раздавалось никаких звуков. Засунув кулаки в карманы, пряча руки под платки, обхватив пальцами костлявые предплечья и еще более худые животы, шли люди, для которых главная забота – поесть.

Высокие слова, красивые планы создать лучшую или даже иную жизнь, совсем другое будущее занимали их головы не больше, чем мечты поднять парус на белой яхте в солнечный день. «Смехотворная мысль. Сумасшедшая. Это занятие для богатых. Пусть играют в свои игры, – думали трудяги, – они вредят только друг другу. Пусть играют в принцев, это нас не касается». Медленное вращение социального колеса и махинации, приводящие его в движение, не занимали рабочих или истолковывались неправильно.

Потом наступало, как всегда, утро, и рабочий люд прибавлял шагу. Предстояло выполнить работу, попасть на службу, найти место, наскрести денег – все это до восхода солнца. Розовые лучи начали на ощупь пробираться через тающие облака, и пейзаж оживился, тени пропали. Затем на улицах появились лошадка и повозка молочника, загремел голос торговца топливом для печек, и копыта застучали по булыжной мостовой по направлению к красивым домам, где живут богачи. Внутри этих домов забегали на цыпочках горничные верхних этажей и горничные нижних этажей, мальчишка-чистильщик сапог, судомойка и повариха – они готовились к очередному утомительному дню.

В ста пятидесяти морских милях к юго-востоку от плавучего маяка «Амброз», посреди зеленовато-серой Северной Атлантики, солнце давно уже воцарилось над океаном. Оно превратило «Альседо» в парящий над водой предмет, который движется, но кажется неподвижным, продвигаясь вперед, подобно скользящему по водяной глади лебедю, чьи усилия совершенно невидимы со стороны. Белый корабль и солнце, соединившись, создавали образ обособленного мирка. Там царят покой, уверенность и завидная непринужденность – это рай прямо здесь, на земле. Шум и грохот машин, гулкие крики, вспотевшие спины кочегаров, шурующих уголь, бушующее пламя, скользящие в масле поршни и брань босса, требующего: «Быстрее! Быстрее!», – все это скрывалось за внешним фасадом тишины и спокойствия. Потом солнце разгорелось до желтизны, и море приняло свой привычный вид, покрывшись бутылочного цвета пеной, от которой поверхность воды стала казаться как будто испещренной большими и маленькими венами. Это было утро второго дня.

Юджиния уже проснулась и стояла у иллюминатора – открывавшаяся перед ней картина прогнала все ее горести, меланхолию, гнев и растерянность. Алмазная голубизна неба струилась навстречу волнам, на горизонте не было никаких признаков томительной дымки, ничто не говорило о близости земли, не маячили миражи, за которыми небо становится туманным и призрачным, и, уж конечно, не было и намека на тягостные серые волны зноя, которые летом охватывают всю внутреннюю Пенсильванию.

Юджиния подумала, что ей никогда не приходилось видеть ничего прекраснее. «Иди сюда, иди сюда, – зазывал ее океан. – Я твердый, как камень, я танцевальная площадка, мраморный зал, стеклянный дворец, и я всегда, всегда и навечно твой». Соленая волна плеснула на круглый иллюминатор, и Юджиния потянулась кончиками пальцев, как будто могла каким-то чудом дотронуться до нее.

Потом она перенесла поднос с завтраком на плетеный столик. Кофе и французские тосты с коричным сахаром, варенье из лесной земляники и девонширские сливки. Пахло очень аппетитно. «Я же все еще голодна», – осознала Юджиния. От этой мысли сделалось отличнейшее, даже сверх меры, настроение. Она подошла к гардеробу и стала бросать на пол одно за другим платья, пока не остановилась на самом лучшем на сегодняшний день. Затем нижняя юбка, лифчик, бледно-голубой платок и туфли подходящего цвета.

Когда она уже оделась, в комнату вбежала Джинкс, раскрасневшаяся, сияющая, запыхавшаяся, и, не переводя дыхание, выпалила:

– Где ты была, мама? Мы уже позавтракали и вообще. Прю сказала, чтобы мы не мешали тебе спать, но я была уверена, ты не можешь лежать в постели. Кроме того, я видела, как Олив понесла тебе все для завтрака!

Малышка подбежала к иллюминатору, совсем позабыв, что только что задала маме вопрос.

– Ты видишь, где мы? Капитан Косби говорит, что мы прошли уже сто миль. Ты только подумай! Мили, и мили, и мили, а мы спим себе в наших постельках. Мы, как Уинкен, Блинкен и Нод.

– Помнишь, мама, как ты пела нам это? Ты придумывала такие смешные мелодии!

Юджиния запела знакомую песенку:

– Так это же мы! – закричала Джинкс. – Трое в лодке и с сумой: Поль и Лиззи, и со мной.

– Так не говорят, дорогая, не «со мной», а «и я», – ласково поправила дочку Юджиния, – и по-моему, Уинкен и Блинкен – это маленькие глазки, а этот Нод – маленькая головка…

– Но ведь так, как сказала я, больше подходит, – настаивала на своем Джинкс. – Кроме того, это же стихи.

Поэзия уже наскучила младшей дочери Юджинии, и она вытянула шею, уставившись в иллюминатор.

– Мама, не видно вообще никакой земли. Ни горы, ничего. Да, я сказала тебе, что Поль проснулся и заплакал? Он сказал, что мы как будто одни на земле, но Прю успокоила его. Он сейчас с кузеном Уитни, смотрит, как тот завтракает. Он ест копченую селедку. Вот!

Девочка на миг замолчала. Столько нужно сказать, что не успеваешь сообразить!

– Мы собираемся играть в кольца, «палубные кольца», так их называет кузен Уитни. Ты в моей команде. Мы должны победить Лиззи и Уитни. И еще в их команде Поль. Вот ребенок! Хвастает, что они с Уитом будут чемпионами корабля. Думаю, что и лейтенант Браун мог бы сыграть с нами.

Джинкс замолчала и внезапно застеснялась. Если у Поля может быть герой, то может быть и у нее.

– Ну, мама, скорее. А то они начнут без нас!

С этими словами Джинкс так же стремительно выбежала из каюты, как еще недавно вбежала.

«А как насчет сегодняшних уроков? – хотела было спросить Юджиния, но махнула рукой, решив: – К черту уроки!» Взяв щетку для волос, она распустила свои каштановые волосы и затем зачесала их, как она считала, на задорный морской манер.

«Никакого больше Турка, – вдруг вспомнила она, – никакого Карла, Мартина или Тони, никаких перешептываний, когда мы, жены, разливаем кофе. И никаких больше: «Запомни, Юджиния, сейчас губернатор очень важен для меня. Я посадил его рядом с тобой, потому что он учился в школе с твоим отцом. Ты знаешь, что сказать».

– Все, больше никакой этой ерунды! – Юджиния стукнула щеткой по туалетному столику и так резко, что подпрыгнули флакончики духов, коробочка с одежными крючками ударилась в баночки с кремом для лица, и они покатились по льняной салфетке, оставляя за собой густой лимонный след.

«Да, вот еще Бекман, – вдруг вспомнила Юджиния. – Остается еще сталкиваться с Бекманом. Но с ним мы справимся. Скинем за борт, если станет совершенно невыносимым». От избытка чувств Юджиния не могла оставаться в каюте. Она поднялась наверх, живо рисуя себе картины детской мести: соль в сахарнице, сшитые вместе штанины брюк, безнадежно запутанные шнурки на ботинках. «Бекман будет на моей стороне, – поклялась Юджиния, – или я съем червей на горячем тосте с маслом».

Они встали на палубе друг против друга: Юджиния, Джинкс и доктор Дюплесси против Уитни, Лизабет и Поля. Как она и обещала, Джинкс уговорила лейтенанта Брауна присоединиться к ним. Но он был третий лишний, поэтому вел счет и одинаково поддерживал обе команды, подбадривая и хваля за удачные броски, на что Джинкс совершенно не рассчитывала. Она бросила на него умоляющий взгляд, но он его не заметил. Потом игроки снова выстроились рядом, и началась вторая партия.

Палубные кресла и шезлонги сдвинули под навесы, чтобы расчистить место для такой принципиальной спортивной встречи, а между рулевой рубкой и трапом натянули сетку, разделившую игровую площадку на две равные части. Не прерывая игры, не могли подать чай, и миссис Дюплесси сетовала на это, сидя в неловкой позе в шезлонге в тени. «Хоть бы маленький простенький тостик, – думала она, – или хотя бы сливочное печеньице, которое печет шеф-повар, на худой конец, малюсенькое сахарное пирожное, сахар полезен при расстройстве желудка». Миссис Дюплесси не могла сказать определенно, нравится ли ей море, – оно совершенно негативно сказывалось на ее восприятии пищи.

«Не смотри на горизонт», – говорила она себе, но ее глаза то и дело обращались в ту сторону.

– Ох!.. – вздохнула она, потуже натягивая шаль, потом закутала ноги, руки и вообще все тело в одеяло, которое принес один из стюардов, и под конец стала похожа на мумию, готовую к похоронам. Видными остались только губы, сделавшиеся такими же пятнисто-зелеными, как морские волны.

– О!.. – простонала миссис Дюплесси погромче, однако ее муж не услышал, его занимало нечто более важное, чем она.

Вторая партия проходила в быстром темпе и быстро закончилась: игроки овладели приемами, и у команд выработалась тактика. Доктор Дюплесси совершил неожиданный и впечатляющий прыжок, упал на палубу и успел подхватить твердое резиновое кольцо до того, как оно ударилось о палубу. От предпринятого усилия и от гордости его проняла дрожь. Он поднялся на ноги, смахнул с коленок морскую соль (для этого ему пришлось покряхтеть) и завершил маневр элегантным поклоном.

Все вокруг завопили и закричали, кто от радости, кто от разочарования, кто-то утешал, кто-то приходил в отчаяние. Все тяжело дышали, у всех порозовели лица и появился блеск соперничества в глазах. «Песчаные пираты» (это была команда Уитни) немного опередили «Крылатых жучков», капитаном которых был быстро восходящая звезда доктор Дюплесси. Поль начал колебаться, ту ли он команду предпочел.

Два раза кольца улетали за борт, и все кучей бросались к поручням посмотреть, как они исчезали из виду. После этого вызывали помощника стюарда Генри, и он приносил новое кольцо. Генри так часто бегал к шкафу с принадлежностями для игр, что уже ни минуты не сомневался в том, что Хиггинс вычтет у него из жалованья стоимость всех колец. С каждым разом шаги его становились медленнее и медленнее.

– Следующий, кто забросит кольцо за борт, будет выброшен туда же! – выкрикнул Уит, собираясь подбросить кольцо вверх.

– А что, если это будешь ты, кузен Уит? – тут же спросил его Поль.

– Капитан Уит, для тебя – капитан Уит, мой мальчик… А вообще-то я не в счет.

– Это несправедливо, – одновременно запротестовали все дети.

Потом они возобновили игру, перекидывая кольцо через сетку или роняя его на палубу. Лиззи бросилась перехватить одно кольцо и порвала юбку. Поль умудрился отбить бросок, лежа на спине. Юджиния брякнулась на колени, отбив труднейший бросок высоко в воздух, чем моментально воспользовался Уитни (весьма неделикатно), поймав и отбросив кольцо так, что оно только зацепилось за край сетки и, перевалившись через него, шлепнулось на палубу как раз в зоне противника.

– Уитни, это несправедливо! – Юджиния не успела вовремя подняться с коленей. – Мы все были слишком далеко, когда вы сделали последний бросок. И, кроме того, у нас двое в длинных юбках.

– Но ведь мне это не помешало! – торжествовала Лиззи, совсем позабыв про то, что молодые светские леди так себя не ведут.

– Я думаю, дело в том, что наша команда организована лучше, чем ваша, – заметил Уитни. – У нас есть защитники и есть нападающие. Мы здесь профессионалы.

Обе стороны пожали друг другу руки, посмеялись и извинились перед Генри, а доктор Дюплесси побежал за своим фотоаппаратом. Они покорно позировали для официальных снимков: победители и проигравшие («Песчаные пираты» завоевали звание чемпионов) располагались у сетки и под сеткой, а Поль сидел на плечах у Уитни, в то время как лейтенант Браун высоко поднимал импровизированный флаг, сделанный из шарфика Юджинии.

В конце концов веселая группа распалась (к вящему удовлетворению миссис Дюплесси), и доктор пошел ухаживать за женой. Лизабет, Джинкс и Уит решили найти домино, а Юджиния села в шезлонг почитать Полю.

В этот момент на солнце вышел Джордж. Яркий свет ослепил его, он подался назад и прищурил глаза, потом широко их открыл, вытянулся, как палка, и подошел прямо к Юджинии. На нем был безукоризненный наряд яхтсмена, на голове плотно сидела капитанка, бронзовые пуговицы сияли.

Юджиния видела, что муж вышел на палубу, но продолжала читать.

– Доброе утро, Юджиния, Поль, – прервал ее Джордж, как он считал, самым сердечным образом. – Хорошо проводишь время, а, сынок? Все-таки решил, что море тебе нравится?

– Ой, папа, да, оно мне нравится! – Малыш улыбнулся, польщенный неожиданным вниманием. – Мы играли в кольца. Уит поймал одно, когда…

– Это прекрасно, сынок, прекрасно, – заторопился Джордж. – Сбегай-ка, поищи сестричек. Мне нужно поговорить с мамой.

Поль неуверенно посмотрел на мать.

– Хорошая идея, Поль, – успокоила его мама, потом погладила его худенькие плечики и ласково пошлепала. – Пойди, поищи Уита и домино. Может быть, Прю знает, где они… И я обещаю, что попозже почитаю тебе про пиратов…

Когда Поль рысью убежал, Юджиния и Джордж посмотрели друг на друга. Джордж обратил внимание, что после игры у Юджинии смялось платье и растрепались волосы, рассыпавшись кудряшками вокруг лица. Ему нравилось, когда Юджиния одета строго, причесана, как положено, но она выглядела такой счастливой, сидя на солнышке, что ему на миг показалось, что он видит ее восемнадцатилетней, такой, какой она была, когда они поженились. Прошедшие с той поры годы испарились, и он снова наедине со своей невестой, влюбленный и нерешительный, и ловит ее улыбку.

«И ветерок такой же, как в день нашей свадьбы, – решил Джордж, – южный ветерок и безоблачное небо…» Джордж снова увидел весь день своей свадьбы: квадратные белые тенты, развесистые деревья, уносящиеся вдаль звуки скрипок, ломящиеся под яствами, какие только могут прийти на ум, столы с кружевными скатертями. О шампанском нечего и говорить!.. Да, его женитьба стала настоящей сенсацией в газетах: «Самый младший наследник Экстельма… дочь одной из самых знаменитых семей… Юджиния Экстельм, в девичестве Пейн, была обвенчана сегодня днем в церкви Милосердия…»

До чего был доволен отец!

«Женись и становись одним из них, мой мальчик. Другого пути нет», – бесконечно повторял Турок, и Джордж сделал именно то, что ему было сказано.

Юджиния взглянула на лицо мужа, увидела его отсутствующую улыбку и с безразличием отметила, что, бреясь, он несколько раз порезался. Галстук немного сбился набок, но превосходный синий блейзер с блестящими пуговицами был, как всегда, безупречен. «Наверное, никак не мог завязать галстук», – сказала себе Юджиния.

Джордж откашлялся и начал:

– Джини… моя дорогая… Несколько слов до ленча… Я… Я хотел кое-что… – «Вот черт, – подумал Джордж, – я же несколько раз повторял это про себя, и вот, нате, заикаюсь, как школьник». – Моя дорогая… Я… Я хочу заверить тебя, что происшедшее вчера вечером никогда больше не повторится. Даю слово.

«Ну вот! – сказал себе Джордж. – Оказалось не так уж трудно».

Юджиния сидела, не поворачивая головы в течение всей тирады мужа. Она пристально смотрела на волны, как они сталкивались и вздымались ввысь. Сколько же в них жизни! Они простирались на мили, и мили, и мили, сталкиваясь одна с другой и становясь одной гигантской семьей: братья и сестры, матери, отцы, двоюродные братья и сестры, тетушки и дядюшки, прадедушки и только что народившиеся в перламутровой пене детишки. Юджиния закрыла глаза, чтобы прогнать это видение, и, быстро открыв их снова, посмотрела на мужа.

– Да, – сказала она. – Хорошо.

Все было решено за секунду и по привычке, без долгих размышлений, выброшено из головы.

Джордж заметил, как у невесты потускнели глаза. «Десятое мая, – повторил он, чтобы поддержать свой дух. – Десятое мая восемьдесят девятого года». Но образ этого знаменательного дня уже начал блекнуть – пропали радостные звуки оркестра, не слышно гама гостей, нет запаха зелени. Ничего.

– Очень хорошо, моя дорогая, – проговорил он, возвращаясь к своей обычной суховатой манере. – В таком случае мы… Мы все уладили между нами. Так сказать, вопросов не осталось.

С этими словами он изобразил на лице выражение, подобающее для прогулки перед ленчем, и удалился в гостеприимную тень под тентом.

Молчание матери нарушил Поль, примчавшийся назад.

– Что сказал папа, а, мама? Он сердится? Мальчугану пришлось повторить свой вопрос, потом он дернул мать за рукав, чтобы обратить на себя внимание, и заморгал темными, такими похожими на материнские, глазами, широко раскрытыми и напуганными.

– Мама!

Юджиния обернулась и, увидев сына, привычно улыбнулась, потом дотронулась до его плеча. «И это тоже пройдет, – сказала она себе. – Что толку плакать над пролитым молоком… Ночь темнее всего перед рассветом… Где найти эти прекрасные старые и ни к чему не обязывающие слова, когда они мне нужны? А тут еще Поль, и скоро прибегут девочки, и каждый из них требует частички меня, а я не помню, чтобы у меня что-нибудь осталось». Но вслух Юджиния сказала совсем другое:

– Поль, я не заметила тебя, дорогой мой. Ты готов снова читать?

Она произнесла эти спокойные, добрые слова не потому, что была жертвой или святой, а потому, что они пришли ей на ум непроизвольно, потому что любые другие слова нарушили бы установившееся течение жизни. «Вот так мы и живем, катимся и катимся дальше».

– Давай-ка посмотрим, – промолвила она, – на какой главе мы остановились?

Но Поль уже заволновался, мамина улыбка не была такой уверенной, какой он хотел бы ее увидеть, а голос прозвучал как-то странно.

– Мама, папа очень разозлился за то, что я вчера выпил шампанского? И… и за лягушку?

Самым страшным, казалось ему, это вспомнить про лягушку. Даже Джинкс и Лиззи не дразнили его этим!

Юджиния поняла, что ребенок боится, и у нее от этого так заколотилось сердце, что она чуть не расплакалась.

– Ну конечно же нет, дорогой, – ответила она, разглаживая его волнистые каштановые волосики на лбу. Локоны были мягкими и тепленькими. «Все еще как у малыша», – подумала Юджиния. – Папе нужно было переговорить со мной по делам, вот и все. Больше ни о чем. А теперь немедленно перестань кукситься!

Юджиния взяла мальчугана за подбородок, повернула к свету и улыбнулась, заглянув в его глаза.

– Начнем читать? Мы как раз подошли к самому интересному месту. Что это там было? Пираты? И затихший корабль?..

– Могу и я тоже послушать, миссис Экстельм? У кресла Юджинии появился лейтенант Браун.

– Поль рассказал мне все об этой истории.

Он замешкался, неожиданно почувствовав себя не в своей тарелке. Прогулка по палубе выглядела совершенно естественно, но там оказались Джордж и Юджиния, и не было возможности пройти мимо и не помешать их разговору, никак нельзя было уйти и сделать вид, будто он ничего не слышал. Совершенно непонятная вещь, мягко говоря, это светское поведение.

– Поль рассказал мне про историю, которую вы читаете. Он считает меня мировым авторитетом по Южно-Китайскому морю…

Слова звучали все фальшивее и фальшивее. Браун не мог даже вспомнить, зачем он вообще затеял разговор. Юджиния с ее проблемами не имела никакого отношения к нему.

– Ну, в общем, да, конечно… – неуверенно произнесла Юджиния. – Если хотите…

Она страшно смутилась, а потом даже испугалась собственной реакции. «В чем дело? – подумала она. – С чего бы мне относиться к этому молодому человеку так же, как я отношусь к доктору Дюплесси, или капитану Косби, или даже Уитни?» Она взглянула на него, на его темную форму и яркие голубые глаза. Военно-морская фуражка затеняла их, но Юджиния все равно видела, как они блестят.

– Это всего лишь детский рассказ, лейтенант Браун, и мне не кажется…

– Нет, ну нет же, мама! Я сказал лейтенанту Брауну, что рассказ ему понравится. И он сказал, что понравится, ну, пожалуйста!

Вот будет интересно! Мальчуган поудобнее устроился в длинном материнском кресле.

– …И я, знаете ли, не очень хороший чтец… торопливо добавила Юджиния.

«Ну, ладно, как-нибудь в другой раз, – хотел сказать Браун. – Конечно. Не буду вам мешать». Он попробовал произнести их мысленно и все отмел. Вместо этого он подвинул кресло поближе к креслу Юджинии и сел.

«Боже, – подумала Юджиния, – представляю, что может раздуть из этого миссис Дюплесси. Есть о чем посудачить, вот уж понапишет этой своей гадкой сестрице». При воспоминании о двух жирных сестрах с неодобрительно поджатыми губами и глазками-бусинками Юджиния неожиданно улыбнулась. Она почувствовала себя совершенно бесшабашно смелой и счастливой, как ребенок, научившийся надувать няню.

– Знаете, что я сегодня вообразила, лейтенант? – спросила она, подставив лицо солнцу. – Я вообразила, будто океан – это танцевальная площадка. Вся из белого и зеленого мрамора, на котором можно танцевать целыми днями. Вам никогда такое не приходило в голову?

Миссис Дюплесси (младшая из пресловутой парочки, перемывавшей кости Юджинии) сидела в библиотеке и крошечными кусочками откусывала способствующий пищеварению бисквит, который стянула со стола во время чая. Ей хотелось съесть и пралине, которое ей также удалось прихватить, но она не могла решиться. Все-таки талия у нее где-то шестьдесят-семьдесят дюймов.

«И от Густава определенно никакого толка, – с горечью заметила она. – Он наверху блаженства! С головой ушел во все эти детские игры! Можно подумать, что меня и на свете не существует! С таким же успехом я могла бы сидеть в Филадельфии!»

Миссис Дюплесси глубоко, драматично вздохнула, покопалась в редикюле, в котором держала вышивание, и нашла пралине. «Ну и пусть, – подумала она, – не все ли равно, какой я умру. Закончу пралине, начну миндальное печенье, – решила миссис Дюплесси, выудив его из другой сумочки. Ей не хотелось, чтобы ее поймали с таким количеством сладостей, и она прятала их в двух разных сумках. – Главное, чтобы не увидела эта рысь, маленькая хищница, мистрис Джинкс со своими подозрительными, ничего не пропускающими глазками. Что за абсурдное уменьшительное имя,[10] совсем не к месту». С этой мыслью гранд-дама прекратила свои размышления о Джинкс. В ее понимании, быть не к месту хуже, чем умереть.

«Дражайшая Маргарет», – начала писать своей сестре письмо миссис Дюплесси. Почерк у нее был неразборчивый, но ровный, однако при ближайшем рассмотрении оказывалось, что слова бегут по странице крупными прямыми строчками и несомненно весьма решительно:

«Слава Богу, я пережила первую ночь. Думала, что не переживу. Мистер Экстельм утверждал, что погода великолепная, но корабль ужасно качало, даже когда не было видно ни одной волны.

Конечно, ты должна знать, что первый вечер (он) вел себя совершенно никуда не годно, и я почти прониклась сочувствием к миссис Э. и детям, но тут младший мальчик испортил весь ужин. Боже мой, играть за столом! Что можно к этому добавить? Его следовало бы выпороть, но, конечно же, ты знаешь, эта мать чересчур потворствует шалостям.

(Он) после этого стал образцом благопристойности. Я и не сомневалась, что так и будет. Великолепный хозяин дома, хотя мы очень мало видим его. Думаю, он очень много работает.

(Его) внимание к бизнесу, наверное, требует много сил. Случайный срыв нельзя не простить».

Миссис Дюплесси сгорбилась над столом, уставившись в окно. Съедено последнее миндальное печенье, а чай, который она принесла с собой, превратился в мутную желтую лужицу на дне чашки. «Не позвонить ли, чтобы принесли еще чаю? – раздумывала она, потом напомнила себе: – Густав говорит, что есть между приемами пищи вредно для здоровья. А он всегда обнаруживает мои маленькие слабости».

Миссис Дюплесси с сожалением глянула на крошки, обсыпавшие ее необъятную грудь. Попытавшись безуспешно отряхнуть следы сахара, кокоса и ореха-пекана, она снова взялась за перо.

«И хотя я не сказала бы об этом никому на свете, кроме тебя, дорогая Маргарет, у меня появилось крошечное, совсем крошечное подозрение. Сейчас я не буду рассказывать. Как перед Богом, скажу, что я последний на свете человек, который хотел бы разносить сплетни.

Вполне понятно, что такое замкнутое пространство, как наше, не может не создавать некоторых неестественных дружеских связей и неприязней. Не все могут быть благословлены, дорогая Маргарет, как ты, я и святая душа доктор, нашим внутренним миром, покоем и святостью.

Скажу только, что надеюсь, что миссис Э. отдает себе отчет в том, что она делает. Ведь у нее есть все, что только можно пожелать в этом мире, а ее муж ведет себя так, как большинство мужчин. Все мы знаем, что должны вести угодные Богу жизни, невзирая на обузу, которую взваливают на нас наши мужья.

О своем муже я, конечно же, не говорю.

Скоро мы прибудем на Мадейру, и я попытаюсь найти тебе тонкие кружева, хотя доктор рассказывал, что женщины, которые их плетут, слепнут от такой работы.

Это страшно трагично, но жизнь продолжается. Жизнь продолжается.

Как всегда, остаюсь твоей любящей сестрой.

Джейн».