Ветер перемен

ГЛАВА 8

Тунис, порт Тунис. Французский лоцман, высланный навстречу «Альседо» из порта Тунис-ла-Гулетт, медленно вел корабль вперед, буквально каждые несколько футов делая замеры глубины, следуя по длинному узкому каналу, отделявшему город от Средиземного моря. Капитан Косби стоял в рулевой рубке рядом с лоцманом, наблюдая, как тот проводит его судно в гавань. «Альседо» впервые понадобился местный лоцман, и Косби не получал удовольствия от этой процедуры. Он смотрел на капитанский мостик, на карты, вахтенный журнал, секстант, кронциркуль, рулевое колесо и молча поносил арабский порт, арабов, французов, назвавших этот спящий город своим домом, и особенно человека, от которого зависело благополучие «Альседо», – лоцмана.

Между капитанским мостиком «Альседо» и маленьким проржавевшим буксиром, ожидавшим своей очереди у правого борта яхты, шла какая-то ошалелая перекличка на жуткой смеси французского и арабского. По идее, буксир должен был помочь «Альседо» войти в порт, но, по существу, один удар носа яхты мог превратить буксир в кучу металлолома. Капитан Косби негромким голосом отдал приказ своему помощнику, а тот в свою очередь передал его на нос корабля. Там сбросили по правому борту несколько дополнительных, завязанных толстыми узлами канатов: в случае столкновения с буксиром капитану Косби не хотелось попортить белую краску на безупречном корпусе корабля.

Проблемой в Тунисе была, конечно же, песчаная отмель, знаменитая песчаная отмель. Она меняла положение ежедневно, ни один лоцман не мог сказать с какой-либо степенью точности, куда может внезапно кинуться песчаная коса: утром отмель вдруг уйдет вбок и разнесет нос английского фрегата, на следующий день вспучится под местным торговым судном. У песчаной отмели нет сознания, нет национальной гордости, ей все равно, откуда его жертва или кто породил ее.

– Да, эфенди,[17] – бормотал лоцман, не понятно кому, то ли капитану Косби, то ли кому-то еще. – Нет, эфенди.

– Ну кто может сказать наверняка в такое трудное время, mon capitain, сэр. – Лоцман покачивался на каблуках, пожимая плечами и медленно поводя головой из стороны в сторону. – Нам нужно нащупывать здесь дорогу, capitain, эфенди, сэр.

Извинения никак не обнадеживали капитана Косби, особенно потому, что лоцман то и дело бросался к дверям рубки, и тогда поднимался неимоверный гвалт, на смеси французского с арабским и непрерывная смена противоречивых команд – то тянуть вперед, то толкать назад.

Как только ход «Альседо» снизился до черепашьего шага, мальчишки-попрошайки, крутившиеся в утлых лодчонках вокруг корабля, по давно установившейся традиции, пошли на приступ, в это же время целые семьи на фелюгах[18] подплывали вплотную к борту и во всю мочь выпрашивали подачки, а их пузатые детишки пыряли в вонючую воду залива или выплывали на поверхность. Пришлось топить эти лодки, срывать абордажные крюки с перил, сбрасывать перепачканные руки со всего, за что только они могли зацепиться на бортах. Матросы яхты сбились с ног, не успевали они отбиться от одной банды мародеров, как накатывалась другая. Матросы бегали от кормы к носу, ругаясь на чем свет стоит; их жесткие синие блузы, белые шапочки и брюки были самим воплощением праведного американского презрения:

– Расскажи это своей бабушке, сынок! Лево по борту, а ну, дай ему под ребро! Вот так-то, будет знать!

Капитан взирал на творящееся на палубе и заставлял себя сохранять внешнее спокойствие. Ему чудилось, будто он видит, как кусками отскакивает краска, слышит, как скрипит погнутый металл или трещит дерево, и уже совершенно явственно ощущал, какая вонь исходит от скользких тел, окунающихся в воду, куда выведен сброс городской канализации. «Придется мыть всю палубу, – сказал он себе, – весь корабль отскрести от грязи после всего этого, заново покрыть лаком поручни и перила и почистить и отполировать всю бронзу».

По мере развертывания битвы заискивающий голосок лоцмана перерос в крик:

– Эти люди, эфенди… – старался он перекричать весь этот тарарам, – эти люди – не мои люди. Это отбросы нашего когда-то великого города… Не обращайте на них внимания, на этих людей, mon capitain… Мы, французы…

В этот момент на мостик поднялся Джордж: он решил, что пришло время действовать. Он не мог допустить, чтобы его матросы тратили время на нищих, да еще пачкали свою форму или, что еще хуже, рвали ее. Хорошенького понемножку. «Нельзя накормить весь мир, – сказал он себе. – Нельзя нести ответственность за всякого, кто протягивает руку».

– Брандспойты, капитан! – командным голосом возгласил Джордж, входя в рубку.

– Что? – Косби ответил также громко.

Им пришлось кричать, потому что не было ничего слышно, словно они стояли на противоположных концах широкого поля.

– Пожарные брандспойты, капитан! Прикажите привести их в действие! Нужно сбросить этих типов со всего такелажа. Мы же не можем тащить их с собой до самого Тунис-ла-Гулетта. Это же опасно!

Капитан Косби не считал, что нищие, как бы они ни шумели и как бы их было ни много, представляют опасность для «Альседо», и ему очень не нравилась идея смывать их пожарными брандспойтами, даже если это люди, которые, как он опасался, могли разобрать весь его корабль по винтику.

– Они чертовски сильные, сэр! – закричал капитан Косби так, чтобы его можно было услышать, невзирая на команды лоцмана, ответы с буксира и гвалт на палубе.

– Вот именно! – ответил Джордж.

Косби не разобрал этих слов, но увидел, как Джордж энергично закивал.

Пожарные брандспойты были развернуты и направлены на «захватчиков». Сначала были очищены палубы, затем такелаж, а потом и борта. Легче всего было попасть в мальчишек и мужчин, забиравшихся на борт по канатам, и чем выше они вскарабкивались, тем сильнее била водяная струя, тем выше они взлетали в воздух, а потом сразу взвыли двадцать или двадцать пять ртов, когда мокрые руки должны были выпустить все выступы на борту корабля, за которые они цеплялись, и коричневые тела плюхнулись в воду. Теперь матросы занялись туземным флотом – фелюги затопили, детишек смыли с их крошечных суденышек в залив, на появляющиеся рядом с бортом из-под воды лица направляли струи, и они тут же снова уходили под воду.

На палубу вышла Юджиния с детьми. «Это арабский мир, – объясняла она им, – так шумно потому, что здесь люди говорят свободнее и открытее, чем у нас дома, арабы любят спорить и препираться и при этом громко выражают свои чувства, а когда дерутся, то это для них просто развлечение». Юджиния вывела детей наверх, чтобы видеть, как судно войдет в порт. Она думала, что они увидят чудесные лодочки, с которых продают очаровательные местные изделия – яркие краски, веселые улыбки, миленькие безделушки, которыми встречают американцев.

Но увиденное ими зрелище падающих тел было настолько ужасным, что Юджиния тут же загнала детей вниз и захлопнула дверь в салон с такой силой, что Тунис, нищие, песчаная коса и франко-арабский лоцман почти моментально были позабыты, как вчерашний дурной сон.

– Сыграем в китайские шашки, ну, кто будет? – объявила она как можно беззаботнее, отряхивая юбки, поправляя манжеты, поискав носовой платок, который держала в руке, и переводя наконец дух. – Лиззи, – решительно улыбнулась Юджиния, – будь добра, достань доску.

Дети были слишком ошарашены, чтобы вступать в пререкания. Лиззи и не подумала заспорить: «Я не ребенок, мама, меня не успокоишь детской игрой». Она молча вытащила доску и разноцветные шашечки, поставила на стол и так же молча отошла от стола.

Поль тоже не стал канючить: «Мы столько времени не играли в эту игру! С тех пор как Лиззи выросла и перестала в нее играть». Он не требовал, чтобы ему достались именно желтые или синие шашечки, он просто посмотрел, какой цвет для него выделила сестра и как она выстроила их треугольником. А Джинкс пыталась не смотреть в окно, но ничего не смогла с собой поделать.

Она видела, как перед ней мелькнуло обнаженное тело и потом пропало, слышала, как что-то мягкое ударилось о что-то жесткое, слышала слова, которые могли быть произнесены ребенком, а потом ведьма превратила их в камни. Джинкс стало трудно дышать, она не могла сосредоточиться на игре.

Но у мамы было от этого лекарство, она вызвала Хиггинса и велела задернуть занавески на окнах.

– Здесь такой яркий свет, вам не кажется? – заметила она, когда старший стюард вошел в салон. – По-моему, нам придется соблюдать осторожность на этом африканском солнце, но зачем спешить. Мы еще не в порту. Давайте немножко отложим знакомство с жарой.

– Очень хорошо, мадам, – ответил Хиггинс и задернул занавески. Это было все, что видели Юджиния с детьми по прибытии в Тунис.

Лейтенант Браун посмотрел на гавань. Для него они все были на одно лицо: Бомбей, Калькутта, Пенанг, те же запахи, тот же шум, причал и таможня, взятки, туземцы-«джентльмены» в своих грязных пиджаках, перебранка рикш, «гиды», нищие мальчишки, пляшущие перед открытой коляской. Арабы, малайцы, индийцы – Браун перестал их различать после первого же плавания.

Но в Тунисе было что-то другое – не какая-то необычная неразбериха на причале, не трудности, с какими корабль привели на место стоянки. Дело было не в узком канале и не в привычке сразу определять маршрут для отступления. Дело было совершенно не в тех вещах, которые привычны для лейтенанта Брауна и которые он был натренирован не замечать; было только его ощущение, предчувствие чего-то, что должно произойти.

Стоя на носу, Браун внезапно вспомнил сентябрьское или октябрьское утро его детства. Он точно помнил, что лето прошло, но время снятия урожая еще не наступило, это были тихие дни, когда до следующего года были позабыты заботы о дожде, тревоги о засухе, сорняках или цветоеде.

Долина, в которой жила его семья, погрузилась в туман, он видел это так же отчетливо, как в ту пору – через немытое стекло единственного окошка. Туман висел на верхушках деревьев и стекал вниз, растекаясь между рядами табака и кормовой кукурузы; он лежал там, как старый пес, слишком грустный, слишком усталый или слишком мудрый, чтобы двигаться. Он слышал, как за обглоданный скелет белки с карканьем дерутся вороны, впрочем, может быть, они просто развлекаются, хотя сегодня их пронзительные крики кажутся громче обычного. В окошке были и другие лица, помимо его собственного, большинство из них моложе, глядевшие испуганно, с широко раскрытыми глазами. Они смотрели на запеленутые в туман поля молча, не смея даже моргнуть. Они смотрели на приход утра и на туман и ждали.

Тунис. Лейтенант вернулся из прошлого к настоящему. Снова нужно отправляться в город и толкаться среди толпы, напомнил он себе, еще одна серия благопристойного знакомства с достопримечательностями: «Мечети и великолепие древнего Карфагена», и все мы накрахмаленные и до умопомрачения вежливые.

Внезапно Брауну захотелось скорее покончить со всем этим, сделать свое дело – и конец! «Может быть, потому-то мне как-то неспокойно, – пытался он объяснить себе. – Дело не в месте, а в ожидании. И даже не в том, что мне приходится лгать, – уверял он себя. – Мне это не в новинку. Не имеет никакого значения, что они там подумают обо мне потом. Юджиния и ее дети. Было время, я не имел никакого отношения к их жизни, и все будет точно так же, когда все останется позади. Тунис, Египет, – перечислял про себя Браун. – Красное море, Африка, Сейшелы и, наконец, Борнео. Я сделаю свое дело и пойду дальше своей дорогой».

Юджиния вышла на палубу. В каютах было жарко и душно и казалось, будто весь корабль пропах телячьими котлетами, которые подавали во время ленча. Телячьи котлеты, ломтики картофеля, томаты, запеченные в сливках, мятный щербет и бисквитные пирожные. Можно было подумать, что они и не покидали Филадельфии. После такого шумного прибытия «добротная, основательная пища была как раз то, что доктор прописал», как выразился Джордж, но у Юджинии было иное мнение.

– Мы приплыли в Африку не для того, чтобы делать вид, будто не покидали Честнат-стрит, – не согласилась она. – Как можно загнать людей в воду, сказать себе, что «туземцы» любят такое развлечение, а потом преспокойненько сесть за чай?!

Но Джордж только снисходительно улыбался и смотрел поверх ее головы с самодовольным видом. Ей нетрудно было догадаться, что этот взгляд предназначался Огдену Бекману.

«То, что доктор прописал», – повторяла про себя Юджиния, подойдя к перилам и оперевшись на них. Предполагалось, что это утро станет утром чудес: первое знакомство с Африкой, первые ощущения после того, как корабль с ходу ворвался в этот заколдованный таинственный мир, – на самом же деле оно оказалось просто ошарашивающим. Сначала корабль шатало из стороны в сторону, как будто этот странный человечек, лоцман, пытался найти путь по дорожке из рассыпанных хлебных крошек в лесу, потом Джордж приказал смыть людей, словно листья с теннисного корта, а теперь, видимо, пребывает в великолепнейшем настроении после того, как утвердил на чужой земле свои мнения, навязал свои желания, филадельфийское восприятие.

Юджиния смотрела на раскинувшийся перед ней город. Порт вдавался в материк в сторону туземного города и европейского сектора: первый собирал пыль у подошвы холма Бир-Кассе, второй утопал в зелени деревьев и садов вдоль проспектов с пышными названиями авеню де Карфаген и авеню де ла Марин. Но Юджиния не могла различить, где кончается один город и начинается другой. Карфаген, стала вспоминать она, – это древний Карфаген, где приносили в жертву детей и мечтали о дне, когда окончательно победят Рим. Но это всего лишь красивые сказки, одни только слова. Они ничего не воссоздают и не отвечают ни на какие вопросы.

Тысячи запахов и звуков доносились до корабля: что-то похожее на козлиное блеяние, что-то, что могло быть криком верблюда, призыв на молитву, позвякива-ние бубенчиков, одна бесконечная, навевающая тоску, плачущая нота. Пахло въедливой смесью восточных специй и мочи, чем-то, напоминающим липовый цвет и кусты можжевельника вместе с испарениями выгребной ямы. Эти пикантные сочетания кружились вокруг, каждую секунду раздражая обоняние одной из своих составляющих и вызывая желание либо скорее продолжить путешествие, либо, не сходя с места, освободить желудок. Никогда еще Юджиния не была в местах, которые были бы ей настолько незнакомыми, у нее было такое ощущение, будто она оказалась на Луне.

Она держалась за поручень обеими руками. «Вот, значит, как мы начинаем наши приключения – с помидорами в сливках, мятным щербетом и пожарными брандспойтами наготове».

– «Где полчища невежд ночью вступают в бой», – громко процитировала Юджиния.

– Надеюсь, этого не случится, миссис Экстельм, – ответил ей Браун. Он не намеревался мешать ей, понимая, что она не знает, что не одна, но у него не было иного выхода: нужно было либо заговорить, либо незаметно исчезнуть.

– Ой! – удивилась Юджиния. – Лейтенант Браун! Она сразу узнала голос, но тянула время, чтобы скрыть смущение.

– Я вас не заметила! Вы, наверное, тоже сбежали с лекции доктора Дюплесси.

Юджиния поправила газовую кофточку, чтобы казаться подтянутой и официальной, чего у нее не получилось.

– Я знаю, они хотят, как лучше, – продолжала она, тщательно подбирая слова, – по крайней мере, я надеюсь, что они хотят, как лучше…

Сказанная ею шутка несколько разрядила обстановку.

– …Я уверена, они должны… и что они узнали об этих странах, всегда так… ну, как бы это сказать… всегда дает столько сведений… – засмеялась Юджиния. – О, вы только послушайте, я начинаю искать извинения! Совсем как мой супруг!

Она взглянула в лицо Брауну.

– По правде говоря, я безумно рада удрать от всей этой надоедливой компании. И лекций о карфагенянах и их несчастных детях. И телячьих котлет. И бараньего рагу с фасолью! Особенно от рагу!

Юджиния снова рассмеялась, потом перегнулась через перила, и Браун подумал, что от нее можно ожидать чего угодно: она способна повернуться и убежать или, не раздумывая, броситься в волны.

– Так где же мы сейчас, лейтенант? – снова подхватила нить разговора Юджиния. – Думаю… честное слово, это только догадка… что вы бывали здесь прежде… Не знаю, что заставляет меня так говорить. Наверное, женская интуиция. Итак, расскажите-ка мне, какие чудеса мы здесь увидим?

Всматриваясь в погруженный в дымку город, Юджиния внезапно почувствовала, что стало легко на сердце. «Хорошо быть на палубе, – подумала она, – еще лучше будет на улицах. Подальше от корабля и пожарных брандспойтов, от безопасной позиции на неприступном мостике величественного корабля, откуда можно взирать на древнюю и совершенно вымершую цивилизацию, не опасаясь смешаться с грязной толпой».

Лейтенант Браун не понял перемены в Юджинии или причин, по которым она сделала вид, будто они только что познакомились, но это его устраивало, потому что облегчало его роль.

– Мне не приходилось бывать в этих местах, мэм. И я ничего тут не знаю, – ответил он, не сводя глаз с причала, весь выпрямившись и расправив плечи, как, по его представлению, должен был бы стоять лейтенант Джеймс Арманд Браун.

Его слова прозвучали так странно, что Юджиния быстро повернулась к нему и выбросила руку, словно падая или делая танцевальное па.

– О! – воскликнула она. – Я совершенно не хотела сказать… Я совершенно не хотела…

«Совать нос», – чуть было не сказала она, но остановилась.

– Понимаю, – добавила она через мгновение. – Конечно же. Как вам угодно. Значит, мы с вами здесь новенькие.

Браун промолчал. Он смотрел на порт и ругал себя за то, что скрывает правду, потом стал выговаривать себе за то, что вынужден ее скрывать, и, наконец, за то, что правда больно ранит Юджинию. «И надо же, именно тогда, когда я посчитал, что это не имеет значения, – сказал он себе. – Именно тогда, когда я убедил себя, что ложь – ерунда».

– Верно, мне довелось побывать в других местах… – проговорил он и заговорил совершенно по-иному: – Местах экзотических, вроде этого. По крайней мере, – Браун попробовал улыбнуться, – они показались мне экзотическими…

– Неужели? – заинтригованно спросила Юджиния. В этот миг она была так похожа на Джинкс, что вряд ли их можно было различить. – Такие же экзотические, как эти? С таким же множеством, ну, как бы назвать их?., странных звуков, запахов, красок… и… музыки? – Неожиданно Юджиния засмеялась. – Знаете, лейтенант, – почти запела она. – Я очень, очень счастлива. Да, счастлива! – Юджиния осознала, что это правда, у нее много сил, храбрости и надежд. Словно кто-то долгое время старался сказать ей что-то, кричал ей в уши или нашептывал добрые вести, а до нее доносился только неясный шум. Но потом шум приобрел форму слов, слова стали мыслями, а мысли – реальностью.

– Расскажите-ка мне о своих приключениях! – обратилась Юджиния к Брауну. – Поль рассказывал, что вы побывали в Южно-Китайском море и там на вас напали пираты. Но вы же знаете Поля! «Живое воображение», как говорим мы, матери, когда видим, что ребенок любит присочинить!

Так как, эти истории выдуманные или были на самом деле?.. Среди нас герой, а?.. А где еще вы были? Расскажите мне хоть что-нибудь! Ну, поговорите со мной…

Мы здесь чудесно проведем время, – Юджиния приостановила поток слов. – Я это чувствую, а вы?.. Я чувствую, что этот город – только начало. Перед нами весь мир…

Продолжая трещать, Юджиния отодвинулась от Брауна, разгладила юбку, встряхнула кружева на манжетах, заправила на место завитки волос, упавшие ей на лицо. Она вся была в движении, расправляя складки на юбке или вышитый пояс, и не думала о том, какое действие оказывают ее движения.

Лейтенант Браун чувствовал, как его оставляет решимость. Она таяла, будто была сделана из такого ненадежного материала, как однодневный лед. «Лейтенант Джеймс Арманд Браун, – повторил он про себя. – Военно-морская академия Соединенных Штатов, выпуск тысяча восемьсот девяносто девятого года. Лейтенант Браун».

– Ну, так что же, я готова, – весело объявила Юджиния и быстрым шагом пошла по палубе. – Пойду возьму детей, Джорджа, Дюплесси и вообще всех, и мы отправляемся.

«Северная Африка! Подумать только. Даже само название такое удивительное! И догадайтесь, что еще? Никакого Огдена Бекмана. Ну разве это не замечательная новость? Он останется на борту. И на все время нашей остановки».

Юджиния не смогла бы объяснить, почему она добавила последнее сообщение. Слова вылетели сами собой, прежде чем она успела подумать.

Посещение священного города мусульман Кайруана мыслилось как главное событие во время стоянки яхты в Тунисе. Джордж так решил еще тогда, когда Пенсильванию покрывали сугробы: добираться до Кайруана на верблюдах, караваном, и дети одеты, как маленькие арабы. Вот это будет процессия так процессия!

Для осуществления этого превращения семье предстояло прежде всего посетить базар в городке Энфида. Там их хватали за руки, тянули за полы, к ним то и дело приставали всевозможные шарлатаны, шуты, заклинатели болезней и змей, жонглеры и «честные торговцы», каких можно увидеть только на арабском базаре. Но Джордж всякий раз оказывался на высоте: он покупал все без разбору.

– Сюда, достопочтенный господин…

– Будьте так великодушны, благородный сэр…

– Моя скромная лавка как раз у вас по пути, эфенди…

И от каждого тянуло жаром и алчностью в одинаковой степени и с одинаковой очевидностью.

– И цена очень хорошая. Только для вас. Потому что мне приятно видеть, что человек искусства уходит от меня с произведением искусства…

Или переметную суму. Или шестифутовый медный кофейник. Или кусок расшитой домотканой шерстяной ткани. Или детскую жилетку, феску, десять фесок, двадцать – какое это имеет значение! Все, что производит страна, горой вываливали под ноги Джорджу. Лавочники распахивали двери в свои лавчонки, чтобы поразить его горами самых соблазнительных предметов: верблюжьим седлом, инкрустированным перламутром, кривой турецкой саблей из дамасской стали, украшенным серебряной тесьмой бурнусом,[19] бархатными туфлями, золотыми шлепанцами. Копьем, найденным далеко в Атласских горах. Его хозяин клялся, что оно самое что ни на есть настоящее:

– Римское, благородный сэр. Из Карфагена. Со времени крестоносцев.

– Крестоносцы были… – начал было Джордж поправлять эту очевидную ошибку, потом у него хватило ума не продолжать. – Как ты думаешь, Джини? – в конце концов обратился он к жене, покачав головой и рассмеявшись. – Ну что, купим? Римское. Из Карфагена. Со времен крестоносцев.

Иногда Юджиния отвечала, но чаще предпочитала промолчать. Количество предлагаемых товаров почему-то пугало ее. Они напоминали ей перезрелые фрукты: папайю или мангостан – они лопаются и разбрасывают вокруг словно дымящуюся мякоть, от которой начинает нестерпимо вонять. Сначала они выглядят привлекательно, но потом появляется желание зашвырнуть их подальше и глотнуть свежего воздуха и воды.

Пурпурные цвета, малиновые, ярко-красные; сандал, жасмин, розовое масло. Янтарные бусы, серебряные шнуры, золотые, серебряные, медные обручи; баночки с кардамоном, семенами аниса, мелкими бобами; будинские кольца на лодыжки, перстни и амулеты. Юджиния смотрела на все это, и ей становилось все более не по себе, а дети ее в это время бегали и прыгали по улице, и муж скупал все скопом и отправлял на корабль.

– И смотрите, чтобы было как следует упаковано! Такую вещь нельзя разбить!

– Да, эфенди.

Обиженный торговец поддавал под зад путавшемуся под ногами мальчишке.

Скоро мальчишки из лавок забегали по всей улице, сталкивались с верблюдами, натыкались на мартышек в клетках, тыкались в пирамиды зеленых яиц, падали на козлят, привязанных к вбитому в землю колышку. То и дело переворачивались тележки, торговцы вопили что есть мочи.

– Да, эфенди… Да, эфенди. Салам, салам, салам.

В воздухе мелькали мальчишки, пыль стояла столбом, дико верещали попугайчики в ящиках, которые кидали на тележки.

«Приключение, – то и дело напоминало себе Юджиния, – это приключение». Но вокруг было такое буйство звуков, запахов и красок, что она ничего не могла разобрать. Похоже не столько на приятное приключение, сколько на бегство разгромленной армии. Невольно Юджинии на ум пришли овцы, которых они видели накануне. Они шли по гребню горного кряжа: и животные, и пастухи, и похожие на волков собаки двигались в одном темпе. Можно было подумать, будто они спасаются от какого-то бедствия, пожара или наводнения, но спасались они так, что не было слышно ни единого звука. Овцы не блеяли, собаки не рычали и не лаяли. Приглушенный топот копыт по каменистой тропе перекрывал один-единственный звук – периодически пастухи свистели сквозь свои черные зубы, и длинный пронзительный свист далеко разносился вокруг, врезаясь в иссушенные раскаленные горы.

– Немного устали, мадам?

От неожиданного голоса Юджиния вздрогнула и вернулась в настоящее.

– Может быть, вам немного отдохнуть?

К ней, отдуваясь, подошел мистер Сурави. Мистер Сурави был родившимся здесь «англичанином», говорившим с непонятным акцентом и пахнувший карри, которым на прошлой неделе его потчевала жена.

– Чайку? – прохрипел он еще раз. Мистер Сурави при всех его претензиях на аристократичность обожал чай, который подавали в маленьких чайных. Горячий чай в стаканах, сдобренный таким количеством сахара и мяты, что не оставалось никакого вкуса чая.

– Нет, благодарю вас, мистер Сурави, – проговорила Юджиния, стараясь отстраниться от грязного костюма и пропитавшегося потом тропического шлема. – Думаю, мне лучше пройтись по улице и найти мужа.

– Конечно, конечно, мадам. Я провожу вас. – Мистер Сурави приподнялся на пухлых, но проворных пальцах ног. Его невозможно ничем затруднить. О каком неудобстве может идти речь? Он весь к услугам высокочтимых гостей.

– Как вам будет угодно, мадам, – выдохнул мистер Сурави, а сам в это время думал о той приятной жизни, которая наступит для него после отъезда этих богачей американцев, когда он вновь останется один на один со своим возлюбленным базаром. Табак, подумал он, он купит целую жестянку самого лучшего табака. Самого лучшего, который только можно купить за деньги, потому что тогда у него в кармане будут звенеть деньги. Много денег. Хватит на год, а то и больше.

Джордж Экстельм даже бровью не повел, когда ему сказали, сколько будет стоить хороший гид, даже не пошевелился. И вот теперь он здесь, великий путешественник, покупает все не глядя, с налету, не спрашивая цену, не изучая осторожных па того элегантного танца, который называется искусством торговаться. Сколько он платит? В пять, пятьдесят, сто раз больше, чем стоит вещь! Мистер Сурави только качал головой.

А может быть, он купит английский сыр в банках, подумал он, возвращаясь к своим грезам. И, возможно, гаванские сигары. Он будет сидеть после обеда на веранде и будет похож на настоящего англичанина. А может быть, он даже начнет принимать! Но тут мистер Сурави вдруг вспомнил, что никто из его знакомых не способен оценить отличную сигару или крошащийся кусочек сыра с синим ободочком.

Все его знакомые были арабами или такими же, как он, людьми, которые зарабатывали себе на жизнь, прикидываясь кем-то, кем они на самом деле не были. Французы, англичане, немцы – все они старались походить на своих тезок, штудировали «Беркс Пэридж»,[20] заучивали названия школ и имена их директоров, запоминали наизусть генеалогические линии (людей и лошадей) и повторяли, как катехизис, все последние сплетни. Все они были мошенниками, но это сходило им с рук.

– Конечно же, я должен сопроводить вас, миссис Экстельм, – настойчиво произнес Сурави. – Как-никак я ваш гостеприимный хозяин дома.

Он выдохнул запах чеснока и бараньей отбивной прямо в лицо Юджинии. От него несло жаром, прокисшим жиром и гнилыми зубами, и Юджиния непроизвольно дернулась в сторону. «Так вот какого рода англичан мы будем встречать теперь, – подумала она, вспомнив элегантные манеры посла Джеффриса. – Неужели меняются даже англичане, когда попадают в эту странную страну? Что это – климат, сама страна или что-то еще более коварное? А как же я? Вернусь ли я к рагу и помидорам в сливках или стану делать скидку для туземцев, а потом уж и для себя, говорить: «Нужно ломать традиции», и перестану делать прическу, и буду спать в неприбранной комнате чуть ли не до полудня?»

– Так, значит, вы знакомы с сэром Рэндалом Джеффрисом? – Идя рядом с Сурави, Юджиния решила вернуться к обычной светской болтовне, в которой чувствовала себя намного увереннее. – Мне кажется, я слышала, как вы упоминали об этом в разговоре с моим мужем.

Знаете, мы встречались с ним, когда заходили на Мадейру. Красивейшее место…

«В самом деле?» – усомнилась вдруг она. Неожиданно оказалось, что она не может вспомнить почти ничего о Мадейре. Она была зеленая, европейская, у Юджинии сложилось впечатление, как о чем-то швейцарском – пикник в горах на альпийском лугу, дикие цветы, сосновые иглы, скрип гнущихся ветвей. Она постаралась прервать впечатления, чтобы не перейти к балу у губернатора.

– Сэра Рэндала Джеффриса? Ну как же, мадам, – сказал Сурави, вытирая обильный пот с бровей, и тут же постарался уйти от дальнейших расспросов, протараторив заученной скороговоркой. – Не посмотреть ли нам на ожерелья «келадех», как их тут называют, – мы как раз проходим мимо этой лавки. Здесь они особенно хороши. Видите полумесяц – «нас аль камар» и серп луны – «хилаль»? Это великолепные образчики бедуинских украшений. Если хотите… – тараторил мистер Сурави, незаметно заталкивая Юджинию в глубину самой большой лавки на этой улице.

Юджиния попыталась изобразить благодарную улыбку и вежливое внимание, а вальяжно разлегшиеся на подушках торговцы уставились на нее широко раскрытыми глазами. С открытым лицом, одетая, несомненно, самым вызывающим образом – подчеркнутая талия, обтягивающий жакет, смелые, соблазнительные линии юбки, – Юджиния чувствовала себя совершенно голой и испытывала дурацкий страх, будто на продажу выставлены не драгоценности, а она сама.

– Нет, прошу вас, мистер Сурави… – пробормотала она, сумев наконец справиться с обрушившимся на нее потоком торговых штампов и рассказов о несравненных арабских украшениях… – Я бы хотела найти своего мужа.

Она чувствовала взгляды на пояснице, руках, бедрах, затылке. По коже забегали мурашки, напоминавшие чувство, возникавшее у нее на краю высокого обрыва или пропасти. В такие моменты ее руки становились холодными и влажными, и не от боязни высоты, и от сознания того, что может в любой момент туда прыгнуть.

– Какие же вы, американцы, романтики! Пара – водой не разольешь, – тут же вывернулся Сурави и переменил тему. – До чего же я завидую вам!

По мановению руки знающего свое дело мистера Сурави мужчины с голодными взглядами и разочарованный хозяин лавки были забыты.

Джордж решил облачить своих двух дочерей в арабские одежды. Девочки всматривались в крупную клетку чачвана и смеялись. В черных платьях им было жарко, как в печке, все равно как если бы они прятались в палатке. Но было весело и еще веселее было смотреть, какое удовольствие при этом получает их папа.

На сцену выступил Поль, его экипировали последним.

– Как вы думаете, лейтенант Браун? – громким голосом вопрошал Джордж, поворачивая сына во все стороны, чтобы его легче было рассмотреть. – Не повесить ли на бок кривую саблю, чтобы картина была полной?

Голос Джорджа требовал внимания, и все столпились около него, чтобы видеть, что еще он мог придумать.

– Или Уитни, как насчет тебя? Или доктор Дюплесси? Вам тоже кривую саблю? Или вы слишком скромны, ну конечно, я понимаю…

Джордж повернулся к зрителям. Он промаршировал с ними вдоль и поперек всей улицы, они охали и ахали и издавали все положенные в таких ситуациях звуки: комплимент по поводу одного решения, изумление с оттенком зависти по поводу другого. Две одинаковые вещи, три, еще одна накидка, еще шесть платков – похвалы и лесть лились потоком.

– А вы, миссис Дюплесси? Саблю для милой леди? Никогда не знаешь, когда она пригодится? Доктор Дюплесси такой человек, что его иногда нужно припугнуть.

– О, мистер Экстельм, вы говорите такие страшные вещи, – хихикнула миссис Дюплесси. Ей было безумно жарко, она буквально задыхалась, сердце колотилось, в груди появилось неприятное ощущение – уж не нарушено ли у нее кровообращение?

Миссис Дюплесси захотелось посидеть в тенечке и велеть слуге принести стакан холодного лимонада. Но потом она решила: нет. Если ей чего-нибудь и хочется, то это оказаться на корабле, удобно устроиться в шезлонге под тентом и заказать горячего чаю. Она снова передумала. Да, не холодного лимонада, а горячего чаю с бисквитами или, может быть, с миндальными пирожными. При мысли о божественных миндальных пирожных в животе у миссис Дюплесси громко заурчало. От воспоминания об их восхитительном миндальном запахе и хрустящей сладости у нее потекли слюнки, и она чуть было не упала в обморок.

– Боже мой! – сказала она. – Наверное, скоро время ленча!

Но деликатное напоминание, сделанное миссис Дюплесси, не попало в цель. Джордж был глух ко всему, кроме собственных желаний.

– Так что ты скажешь, сынок? – спрашивал он, отступая на шаг назад, чтобы полюбоваться своей выдумкой. – Белый головной убор? И еще, возможно, эти вот плетеные штуки, похожие на веревки… Как они называются? – небрежно, через плечо, поинтересовался Джордж, но никто не ответил, и он как ни в чем не бывало продолжал свои восторженные тирады: —…Эти штуки из веревки малинового цвета, ну совсем, как настоящий бедуин!.. Мы обмотаем их вокруг твоей головы, – он повернул Поля, – и вот вам, пожалуйста, вуаля, как скажут в Париже… перед вами настоящий живой арабский шейх! Тысяча и один день!.. Или это «ночь»? – Он самозабвенно расхохотался над собственной шуткой. – Тот, кто ответит на этот вопрос, получит приз!

– Ночь, папа!

Дети прыгали вокруг него, придя в необыкновенное возбуждение, все остальные стояли рядом, чувствуя себя крайне глупо и стараясь поддержать игру, но настроение у всех падало. Они разомлели от жары, устали и все больше хотели поскорей покончить с базаром, и этим приступом приобретательского безумия, и вообще со всем этим бурным днем.

– А может быть, нам слегка перекусить… так, немного… – начала миссис Дюплесси, не оставившая еще этой милой ее сердцу идеи.

– Ни в коем случае! – взревел разошедшийся во всю Джордж. – Мы не уйдем отсюда, пока все не получат своего приза! Я хочу, чтобы каждый из вас нашел себе самый дорогой и самый невероятный подарок, который я бы мог купить для вас. А ну, быстрее! – ревел он. – Первый, кто найдет свой… ее или его приз, получает еще один, дополнительный!

Компания разбрелась по площади, доктор Дюплесси сопровождал свою упавшую духом жену, детишки кинулись по лавкам со всех ног. Увидев надвигающуюся толпу покупателей, лавочники кинулись вытаскивать на улицу новые кучи товаров. «Аллах велик, – говорили они, – аллах мудр. Он послал нам этих глупых людей в назидание, он не оставил нас в трудный час». Бормоча себе под нос благодарственные молитвы, они накладывали и накладывали новые и новые товары, размахивали вышитыми туфлями, расшитыми бисером куртками, у горы ковров положили короткую суданскую саблю, страшного вида начищенное кремневое ружье, переметную суму, украшенную темно-синей ляпис-лазурью. Казалось, со всех концов площади заблестели серебро, золото и сверкающие драгоценные камни. Джинкс, Лиззи и Поль решили, что это, как Рождество или сон наяву, и что их просто запустили в самый большой в мире магазин игрушек, где все-все было их.

– Ого-го, ого-го-о-о-о! – радостно кричал Поль.

– Вот! Это!.. Я нашла свой!.. Нет, это… Это лучше… Сюда, папа! Я выиграла!.. Я выиграла! Это я… я… я! – визжали девочки у другого прилавка, и в это время лейтенант Браун прервал опьянение Джорджа, негромко сказав ему:

– Если позволите, сэр, возможно, мне лучше пройти по улице и поискать миссис Экстельм с гидом. Он мне не очень понравился…

– Чепуха, мой мальчик! Она может позаботиться о себе сама. Нечего было отрываться от нас!

Джордж был поглощен наблюдением за своими гостями, истово копавшимися в свалке никому ненужных вещей. Ничто не могло испортить его приподнятого настроения. Это был его день, его ночь, город лежал у его ног, это было его торжество, его коронация.

– Но, возможно, мистер Сурави не… – начал Браун.

– Чепуха! – бросил Джордж. Несмотря на всю браваду, в его голосе прозвучали злость и ожесточение. – Она не потеряется. Вам не понятно, лейтенант? Цепь ненадежна в своем самом слабом звене. – Затем, словно сказал слишком много, он добавил: – Ничего с Джини не случится, старина. Женам иногда нужно побыть наедине с собой. Знаете, все эти тревоги о детях, правильном питании, теплой одежде… все эти материнские заботы… Я знаю свою жену, лейтенант. И я знаю, что для нее лучше.

После всего этого произошел небольшой инцидент с дрессированной обезьянкой. Жалкое существо с белой мордочкой, привязанное на цепи, делало сальто-мортале, и дети нашли ее, пока носились по базару. Хозяин обезьянки видел, когда перед ним щедрый клиент, и убеждал несчастную крутиться еще быстрее. Добивался он этого с помощью маленькой, но очень остро отточенной палочки, которую, будучи человеком сообразительным и хорошо разбирающимся в человеческих эмоциях, научился пускать в ход незаметно для зрителей.

Обезьянка прыгала вперед-назад, все быстрее и быстрее, и ошейник на ее жалкой шейке начал покрываться пятнами крови. Дети смеялись, хозяин обезьянки подначивал их, как настраивали их и шум вокруг, и пыль, и непонятные им запахи. Кто-то, кланяясь и угодливо осклабившись, насыпал им орехов в корице, сунул в руки палочку хозяина обезьянки. Совсем как Панч и Джуди[21] или притворные драки клоунов в цирке.

Здесь-то Юджиния и нашла детей. Она не стала раздумывать, какими жестокими сделались ее дети. Не стала им выговаривать: «Что вы делаете? Эта бедняжка совсем, как вы», потому что внезапно поняла, что ее семья просто захвачена общим ажиотажем и ведет себя как околдованная, и она протянула руку, чтобы разбить чары этого колдовства.

Она хотела взять обезьянку на руки, ей хотелось показать Полю, Лиззи и Джинкс, как больно малышке, напомнить им, что они добрые и отзывчивые души, но обезьянка не поняла ее намерения. Она видела только, как к ней протягиваются две решительные руки, увидела рукава кофточки, перчатки и прыгнула, чтобы вцепиться в страшную руку, подписав тем самым свой смертный приговор.

Какой шум и гам поднялся вокруг! Весь базар разразился ругательствами и угрозами! Лавочники вопили, что «грязные фигляры с вонючими зверями испортили им бизнес», от них отбрехивались заклинатели змей, поводырь облысевшего медведя в наморднике и продавцы птиц в ящичках.

– Ничего со мной не случилось, – пыталась перекричать весь этот гвалт Юджиния. – Правда, правда. Все в порядке! Я же в перчатках. Она не прокусила кожу… – Она принялась стаскивать перчатку с руки, чтобы все видели, что укуса нет, что нет причины свертывать торговлю, что все могут вернуться к своим занятиям. – …Я сама виновата…

Но обезьянку уже задушил жирный торговец с бешеными глазами, и ее хозяин, валяясь в орошенной кровью пыли, в отчаянии вопил и стенал, а обнаженная рука Юджинии, ее белоснежные пальцы только подлили масла в огонь, и толпа стала неистовствовать еще больше. Ранили леди, жену щедрого и почтенного господина!

Положение спас Джордж. Он стал раздавать направо-налево монеты, совал их во все протянутые руки, словно это были не деньги, а облатки причастия.

– Все, занавес опущен! – гремел его голос. – Сегодня здесь больше нечего смотреть!

В это время мистер Сурави отыскивал пострадавших и вручал им богатую компенсацию.

Когда все было уже позади, Джордж посмотрел на жену.

– Не понимаю, зачем тебе делать такие вещи! – проговорил он, глядя на нее так, словно выбирая, с какого преступления начинать. – Здесь, знаешь ли, не Реттингхаус-сквер. Здесь нельзя слоняться куда глаза глядят, вмешиваться в чужие жизни и вообще делать, что тебе вздумается.

Он по-настоящему рассердился, даже дети, увидев это, притихли.

Но в конечном итоге мир и согласие восстановились, и путешествие в Кайруан началось в полном блеске. Такой кортеж вряд ли мог быть даже у паши. Каждый имел своего верблюда для верховой езды, запасных верблюдов на случай, если найдутся хромые (как будто их погонщики могли допустить такое); для слабых животом приготовили ишаков или мулов, а для тех, кто хотел немножко размять кости, – арабских скакунов («отличные лошади, очень быстрые, эфенди»). Джордж взобрался на самого высокого верблюда и с высоты его горба позировал доктору Дюплесси. Он небрежно накинул на голову арабский платок и потребовал, чтобы у передних ног его исполинского животного встали в напряженной позе два погонщика, потом он раскинул широко руки, будто решил обнять не только всю собравшуюся для такого случая толпу, но и вообще весь мир. Великий Джордж Экстельм на вершине мира.

– Искатель приключений! – кричал он. – Ты как думаешь, Джини? Или исследователь старых времен?

– Да, Джордж. – Ее ответ потонул в складках вуали, которая укрывала ее от солнца. Ее маленькая арабская кобылка нервно перебирала ногами, с нетерпением рвалась с места. Юджиния давно не ездила на лошади, ее дамское седло не совсем ей подходило, но, попробовав, как слушается лошадь, она успокоилась и выбросила из головы всякие сомнения.

– Ничего не слышу, дорогая! – крикнул ей сверху Джордж. Он решил снова стать великодушным; теперь, когда все идет так хорошо, без сучка и задоринки, он мог себе это позволить. Джордж подумал, как же это здорово, что с ними нет Бекмана. «Получаются самые настоящие каникулы, – сказал он себе. – Как у школьника».

– Как хорошо быть предоставленными самим себе, а, Джини? – произнес Джордж. – Вырваться из-под черного глаза… И кто знает, что с нами может произойти без этого надзора…

Но Юджиния не только пропустила мимо ушей слова мужа, но и не обратила внимания на многозначительный намек, содержавшийся в них.

– Еще одно фото, как могучего воина, мистер Экстельм! – перекрывая ворчание верблюдов и высокие голоса погонщиков, крикнул доктор Дюплесси.

– И нас тоже, доктор! – завизжали Джинкс, Поль и Лиззи.

– Ну конечно, какой разговор! Всех в их нарядах и на избранных ими средствах передвижения! Поль, не коси так глазами!… Джинкс, дорогая моя юная леди, вы можете сидеть спокойно?

– Густав! Густав! – запричитала миссис Дюплесси. – Я не могу сесть.

Миссис Дюплесси и в самом деле попала в трудное положение. Даже при том условии, что верблюд покорно согнул ноги и присел к земле как только мог ниже, чтобы леди могла вскарабкаться на него, этого оказалось совершенно недостаточно, поскольку оба погонщика решили, что больше ничего не нужно, и получилось, что верблюд начал медленно подниматься на ноги в то время, как правая нога миссис Дюплесси еще не обрела опоры и болталась в воздухе. Верблюд поднимался рывками, медленно и неуклюже, и с каждым рывком миссис Дюплесси все больше удалялась от земли. Ее нога судорожно моталась сбоку верблюда, юбки и необъятное тело содрогались, миссис Дюплесси охватила паника. Она походила на полунаброшенное на постель покрывало, пытаясь зацепиться. На мгновение показалось, что ей это удалось, но потом она стала неуклонно сползать на землю.

– Густав, помоги!

Доктор Дюплесси повернулся к ней, не расставаясь со своим фотоаппаратом, тренога накренилась, но он вовремя подхватил ее, и она не упала.

– Густав! – разносились по всей площади причитания миссис Дюплесси.

Доктор Дюплесси всплеснул руками. Видно было, что он ужасно огорчен. Он открывал рот, чтобы позвать на помощь, но из него не вылетало никаких звуков. Тогда он сделал абсолютно невероятную вещь. Пока его жена кренилась все ниже и ниже к земле и нервно прижимала к себе седло, он сфотографировал ее.

Позже, в этот день и потом много-много дней, все остальное путешествие, стоило только кому-нибудь вспомнить паломничество в Кайруан, как над доктором Дюплесси принимались подтрунивать. Он же всегда неизменно отвечал одно и то же: «Но я, видите ли, делал портретные снимки, и ничего не могу сказать… Вот так и получилось, я увидел перед собой жену и сделал ее портрет».

Затем он оглядывал помещение, где собралась компания, в поисках поддержки и сочувствия. Но у всех сохранилось в памяти, в каком плачевном положении оказалась миссис Дюплесси: широченный зад без головы и рук, целый акр габардиновых юбок и медленно возносящий к небесам свой шерстистый круп верблюд – зрелище неповторимое и незабываемое.

В тот момент, пока ее муж бормотал бесчисленные извинения, миссис Дюплесси помогли. Ее подтолкнули, запихнули в седло и всунули в руки поводья (только для вида, ведь по обе стороны от морды ее верблюда шествовало по погонщику), и кавалькада тронулась в путь.

– Густав!.. – позвала она во весь голос. – Мне это совсем не нравится… По-моему, мне лучше было бы ехать на…

Но ее слова потонули в крике, разнесшемся из конца в конец площади: толпа получила полное удовольствие.

Звук этот был совершенно незнаком Юджинии, он совсем не походил на веселые приветствие толпы на стипль-чезе[22] в Мэриленде или гонках восьмерок с рулевым в Скайлскилле. То, что она слышала, больше походило на вой урагана или на то, каким ей представлялся вопль шотландских привидений-плакальщиц.

Юджиния направила лошадь поближе к лейтенанту Брауну. К счастью, он двигался в том же темпе и на том же расстоянии от остальных. На мгновение она вспомнила о детях, но потом сообразила, что они с Джорджем. И пока у Джорджа в кармане звенят деньги, они в безопасности. В безопасности и в отличном настроении.

– Какой ужасный шум, лейтенант! – крикнула Юджиния. – Вы когда-нибудь?..

– Да! – крикнул он в ответ и подскакал поближе. На этот раз он был полон решимости не потерять Юджинию. В тот день он потерял ее из виду, и одного раза хватило. – Так они желают «Доброго пути». Кайруан…

– Что? – Юджиния перегнулась в седле, чтобы расслышать его слова.

– Это священный город, – проговорил он, но слова по-прежнему уносил ветер. – …Вроде Мекки.

– Но как ужасно звучит, – сказала Юджиния, приподнявшись в седле, чтобы оглянуться назад. – Никак не скажешь, что это «Доброго пути» или что-нибудь вроде этого. Уж слишком угрожающе.

«И я бы их поняла, – подумала Юджиния, – мы так ужасно вели себя сегодня».

Толпа смыкалась за ними, и Юджиния представила себе, как человеческие лица становятся демонами, джиннами или афритами, злыми духами у арабов. Их укутанные в широкие одежды тела переплетались, вырастали в размерах, пока не дотягивались до солнца, затем превращались в зловещую воющую массу.

– …Это традиция, – пояснил Браун. – Своего рода пение или трели, которые они издают языком и небом… своего рода звук на все случаи жизни… Арабы так приветствуют друзей, радуются победе, осмеивают поражение. Чуть ли не все, что угодно…

– А что они подразумевают сейчас, как по-вашему? – спросила Юджиния, разглядывая толпу.

– Бог знает. Но причин для беспокойства нет. Вашему будущему в этой стране абсолютно ничто не угрожает, – рассмеялся лейтенант Браун. Он хотел сказать еще что-то, но передумал.

– Я рада, что вы здесь, – заметила Юджиния. – С нами, я хочу сказать.

Их лошади замыкали процессию, а возглавлял ее, подобный картинке из волшебной сказки, растянувшийся караван Джорджа. Юджиния почти видела там паланкины и украшенные кистями зонты из дамаста и серебристого шелка. Ей даже показалось, что она слышит звуки труб и тамбуринов, зовущих правоверных к войне, но это скорее всего ветер, напомнила она себе. Ветер, песок и голоса людей и животных.

Детей поместили на верблюдах, у каждого верблюда спереди шагали по двое погонщиков, еще двое шли следом, по бокам каравана галопировали или гарцевали запасные лошади, ослы, мулы. Они шествовали сквозь легкую дымку из миллионов песчинок. Караван постепенно растянулся, каждый верблюд шел в своем темпе, который предпочитали его погонщики; день становился все жарче и безмолвнее, покой нарушался только тогда, когда какое-нибудь животное вздрагивало и пыталось укусить седока за болтающуюся ногу. По временам, можно было подумать из ниоткуда, вдруг появлялись люди. Они называли себя гидами и показывали обычный набор товаров: медные побрякушки, коврики или одеяла, а порой и тоненькие косточки, которые так сильно смахивали на человеческие, что просто не могли быть ничем иным.

– Молодой фараон, эфенди! – объяснили Джорджу. – Маленький принц. Цена только для вас, сэр, очень хорошая цена.

Юджиния двигалась, покачиваясь, вперед и все это видела и воспринимала, но только частичкой сознания: ее голова была занята другими мыслями. Лицо оставалось спокойным и безмятежным, но ум ее пребывал и совершенно ином состоянии, то поднимаясь по склону бархана, то спускаясь с него. Она размышляла о том, могут ли ее лицо и ум быть одним и тем же, может ли она, одаривая окружающих любезной и чарующей улыбкой, сделаться такой же беззаботной женщиной.

Караван рассыпался, перегруппировался. Иногда их задерживали собратья-паломники, порой они сбивались с шага и останавливались при виде возникающих перед их глазами отчетливых картин. Юджиния видела, как ее дети теснились вокруг отца, как их привлекало к нему его приподнятое настроение, но она наблюдала за ними из отдаления – она со своей маленькой лошадкой была сама по себе.

Она сохранит этот образ навсегда. Он будет возникать перед ней, когда корабль опять выйдет в море, и она будет стоять одна на палубе, он будет появляться перед ней посредине другого города и другого базара. Она будет видеть, как караван в Кайруан растягивается по пустыне. Она будет видеть его так, словно ангел поднял ее на своих неведомых крыльях: лошадей, верблюдов и мулов, мерно шагающих по белому песчаному пространству. С высоты птичьего полета пустыня представлялась ей широкой полосой бархатистого пляжа. Животные поднимали облака пыли, неуклонно приближаясь к святому городу. Вверх по барханам, вниз с барханов, снова и снова пересекая их бесконечные волны на пути к Кайруану.

Эта картина была безмолвной. Никто из погонщиков не бранил заупрямившегося верблюда; никто из детей не раскрыл рта; ни одному взрослому не приходило в голову заговорить. Не слышно было жужжания насекомых, не пела ни одна птица. Закутанные в вуали, тюрбаны и платки, люди смотрели прямо перед собой и не осмеливались заводить разговор.

Это безмолвие навсегда останется в памяти Юджинии. Безмолвие камня в глубине сердца пустыни.