Ветер перемен

ГЛАВА 7

Юджинии снилось, что она едет в четырехколесной повозке, на сиденье на высоких пружинах, повозка трясется и стонет на разболтанных деревянных колесах, а со всех сторон пылают пожары: горят дома, горят амбары, горят сараи, тростниковые и соломенные крыши, и стога сухого сена вспыхивают от искр и охватываются языками пламени.

Она знала, что это чума, они бегут от чумы, она с детьми спасается из горящего города, а кругом глухая ночь. Она не знала, какой это год: тысяча триста какой-то, тысяча четыреста какой-то. А место? Она не помнила: Дрезден? Тулон? Э-ла-Шапелье? Впрочем, место не играет роли.

– Колечко вокруг розовой… – задыхаясь, запела она, – …пепел., пепел, мы все опали…

Розовые кольца на беленьких тельцах ее детей: 1412 год. Одна тысяча четыреста двенадцатый год от рождества Христова.

Одно время повозкой управлял возница, угрюмый крестьянин с широкой, пропотевшей спиной, который все время молчал, а только так широко расставил ноги в тяжелых башмаках на планке для ног, что Юджинии некуда было поставить свои ноги. Тело возницы было распаренным, горячим и пахло паленой шкурой и волосами. Он ругал дряхлую клячу, и у него дрожали, как от рыданий, плечи.

Дети лежали кое-как в повозке, укрытые черным бархатным плащом. Уложив их, Юджиния прикрыла их грязной соломой, чтобы никто не разглядел дорогого плаща или подбитого горностаем капюшона. Набрасывая на детей солому, она страшно боялась, что их выдаст капюшон, потому что могут позариться на мех. Будет ли он виден? Не найдут ли детей? После того как прошло, по ее расчетам, довольно много времени, часы, а не секунды, она решила не прятать капюшона – эту последнюю память об ее прошлой жизни. Она погладила три маленькие головки и сказала: «Я люблю вас. Лежите тихо-тихо».

И они поехали.

Юджиния вся была в черном. Она видела себя очень отчетливо, как будто часть ее сидела на дереве и оттуда смотрела на происходящее. С ног до головы она была укутана в вонючую грязную мешковину. Возможно, она была мужчиной, а может быть, женщиной, призраком или самой смертью. Юджиния покрепче обхватила себя руками и уставилась на башмаки возницы. Это были отличные башмаки из телячьей кожи, зеленые, с длинными красными языками. Она подумала: откуда у него такие башмаки?

Потом возница пропал, и Юджиния сама стегала измученную лошадь. Они мчались по булыжникам, и на них кричали грабители, врывавшиеся через дымящиеся двери в обгоревшие дома.

Грабители были женщинами, или мужчинами, или детьми, или всеми одновременно, и все они были исчадием зла, какого Юджиния в жизни не видела. Когда они кидались в огонь, взметались их волосы и одежды, они орали друг на друга и размахивали похожими на крылья летучих мышей руками; наклонив голову набок, они кричали на лошадь и на Юджинию. Слова падали из сгустившегося воздуха, как пепел и сажа, но это все-таки были слова. С каждым отпущенным в ее адрес ругательством Юджиния с детьми оказывалась все дальше и дальше от города, от дома.

Лошадь споткнулась, но тут же выправилась. Оглобли хлопнули ее по ребрам, ее бока покрывали гноящиеся язвы, кровоточащие раны, натертые упряжью или нанесенные кнутом, но у Юджинии не было никакой жалости к лошади. Она хлестала ее вожжами и грубо ругалась, как перед этим возница. А ее дети? Они спят? Плачут? Прижались головками друг к другу под плащом? Да живы ли они?

Юджиния с детьми подъезжают все ближе и ближе, воздух становится свежее, расступаются горящие дома. Замелькали поля, потом леса. Они въехали в лес, прохладный и влажный, пахнущий сосновой корой, безопасностью и безмерным покоем, и Юджиния подумала: «О, скоро мы будем там».

Внезапно с деревьев посыпались люди, они полились с сучковатых ветвей, как гадкая рвота, как ядовито-зеленая желчь. На головах у них были капюшоны, в руках факелы, они окружили повозку. Юджинию сбросили на землю, детей швырнули на мягкий мох, легкую, хрупкую повозку перевернули. Зажатая длинными оглоблями лошадь оказалась беспомощной и рухнула на свою слабую старую спину, продолжая передвигать в воздухе слабыми ногами, словно еще несколько шагов, всего несколько шагов, и она будет в безопасности.

Повозку подожгли. Языки пламени лизнули сиденье возницы, потом пол, потом, задержавшись, как бы раздумывая, с чего начать в первую очередь, они испробовали, старое ли это дерево, вкусное ли, и проревели решение. Скоро огонь поглотил перевернутую повозку целиком, а потом одним прыжком перекинулся на лежащую на спине лошадь. Первой загорелась шерсть у копыт, а потом сами копыта. На фоне черных небес они вспыхнули, как факелы чистого огня.

Юджиния проснулась, посмотрела на свою каюту, на занавески, мешавшие раннему свету проникнуть в нее, и на белые обводы, которыми солнце окружило каждую из них. Солнце хотело попасть в комнату, оно не собиралось позволить чему-то несущественному, вроде куска материи, остановить его. Она понаблюдала за этой маленькой войной – утро и практичность против ленивой податливости темной комнаты – и решительно опустила ноги на пол.

Шелковые нити кашмирского ковра приятно холодили ноги, она поиграла с ними пальцами ног, потом встала. Если не хочется думать, двигайся вперед. Она подошла к туалетному столику, потом к умывальнику, открыла краны и стала смотреть, как по фарфору растекается прозрачная жидкость. Краны были сделаны в виде двух больших золотых лебедей, горячий и холодный вентили в виде двух маленьких; вода вытекала из-под лебединой семьи, отбрасывая отражение на их распростертые крылья.

Юджиния потрогала маленьких лебедей, потом больших. «Почему? – подумала она. – Почему сегодня? Семнадцатое августа… Сегодня исполняется десять лет Джинкс. Сегодня я задумывала праздник, торт, игры, подарки, карнавал, пантомиму. Откуда взялся этот страшный сон? Что он означает?»

Чума, бегство с детьми и лошадь, сгоревшая заживо…

Юджиния опустила голову, взялась руками за умывальник, посмотрела на воду, на ручные полотенца, на мыло в голубой с золотом мыльнице. Из глаз сами собой потекли слезы.

– Энсон, боюсь, это очень и очень срочно.

Карл стоял в темном холле на верхнем этаже Линден-Лоджа. Он терпеть не мог этого благоговейного ожидания, этих вытягивающих жилы ритуалов перед дверью Великого человека. Он даже не переносил запаха, который наполнял длинный коридор, узкий проход между самшитовыми панелями и сырыми известняковыми простенками, делавшими Лодж непонятной копией норманской, готической или мавританской цитадели. «Реши же ты наконец! – хотелось крикнуть Карлу через весь коридор. – Нельзя быть замком в Испании, если ты крепость на ирландском берегу».

– Отец ждет меня, – твердо повторил Карл и подумал, что ему обязательно нужно пробиться в кабинет. Мысль, что он силой ворвется в отцовский кабинет, доставила ему неожиданное, хотя и мимолетное удовольствие.

– Мистер Экстельм приказал, мастер Карл, чтобы его не беспокоили.

Энсон стоял непоколебимо. Он ни за что не отступится от своего хозяина. Он будет стоять насмерть. Ему уже приходилось отбивать атаки мастера Карла.

– Я это понял. – Карл старался не выходить из себя, он взвешивал слова, придавая каждому совершенно одинаковую интонацию.

– Однако эта информация имеет очень важное значение для деловых интересов отца на Востоке. Исключительно важно, чтобы я повидался с ним немедленно. И попытайтесь, Энсон, – Карл напомнил дворецкому, чуть повысив голос и зашипев, как воздух, выходящий из клапана, – звать меня мистер Экстельм, а не мастер Карл. Или, возможно, вы не заметили, что я давно уже не ребенок.

Карл шагнул мимо караульного, решив во что бы то ни стало пройти к черной двери. «Семнадцатое августа, – сердито подумал он, – «собачья пора» в пышной живописной Пенсильвании, этом изобильном, утопающем в зелени садов штате, который так превозносят его жители». Весь день и всю неделю собирался дождь, но грозы так и не было, трава пожухла и стала жесткой, листья платанов сморщились и стали походить на вощеную бумагу, и под беспощадным утренним солнцем, как смерть, затрещала «жаркая птичка», саранча. А в это время он, Карл, мозг и сила, стоящая за всей великой семьей, должен прохлаждаться у запертой отцовской двери. Тут у всякого лопнет терпение.

Карл посмотрел в конец темного холла. Его стены были уставлены бронзовыми и мраморными воинами, они стояли, замерев по стойке «смирно», по одному в каждой нише на одинаковых постаментах, вырисовываясь в каждом затененном месте: мечи, щиты, палицы, голые руки и обнаженные плечи отражали скудный свет прикрытых полупрозрачными абажурами светильников. Карл смотрел на эти фигуры, но не видел их. «Только бы пошел дождь. Как бы только снять эту жару, приведшую в оцепенение цветы, заставившую многие деревья сбросить листву, высушившую до черноты землю, губящую кукурузу, помидоры, георгины, лилии».

– Я настаиваю, чтобы вы открыли мне эту дверь, Энсон, и немедленно, – громко потребовал Карл. Уверенно, энергично, как ныряют в пруд. – Я ни за что не отвечаю, если не смогу сообщить это вовремя.

В честь особенного дня для Джинкс носовую палубу «Альседо» превратили в средневековый рынок в ярмарочный день. Повсюду развесили яркие флаги и ленты, невиданные щиты и гербы с изображением животных, которых природа никогда не сможет повторить. Там стоял праздничный стол, заполненный таким количеством еды, которую гости не смогли бы съесть и за неделю, под каждым флагом и лентой бренчали при каждом дуновении ветра или когда их задевали колокольчики и бубенчики, и каждый цвет в конце концов, казалось, приобретал свой собственный звук – высокий и звонкий – для желтого, неясный, смазанный – для голубого, зеленый был, как грохот цимбал, а оранжево-красный походил на звук гобоя на людной улице.

А еще были костюмы! По требованию Джинкс все должны были прийти в маскарадных костюмах. Джинкс была королевой вод. На ней была мантия цвета лаванды, бледно-лиловая с крыльями, которые соорудили из марли, газа и проволоки мама вместе с Прю, в руках она держала скипетр, которым то и дело задевала нимб над головой. Мама с Лиззи были служанками королевы.

Поль намечался на роль пажа, но он отказался надеть полагающуюся ему пурпурную тунику и был только в шапочке из золотой бумаги, что, по мнению Джинкс (и вполне зрело для ее возраста), выглядело страшно глупо, поскольку не гармонировало с короткими штанишками и матросской блузой. Еще Поль размахивал огромным малиновым с серебряной рукояткой мечом из картона.

Создателем меча был кузен Уитни, которому тем не менее не повезло с его собственным костюмом. Он решил выступить на празднике в роли берберской мартышки, что, как он полагал, было очень к месту, потому что они приближались к Гибралтару, но нос из папье-маше плохо просох, и когда Уитни стал снимать его, лопнул.

Чтобы восполнить «серьезную утрату обезьяньего носа», как выразился он, кузен Уитни издавал какие-то урчащие звуки и ковылял повсюду с опущенными до полу руками, стараясь, по крайней мере, вести себя, как обезьяна: тянул вкусные вещи со стола, залезал на стол – Джинкс была уверена, что если бы она попробовала вести себя подобным образом, ей бы не поздоровилось.

Папу сделали римским сенатором в тоге и с лавровым венком на голове, а мистера Бекмана – «Великим Атлантиком» в широченной синей пелерине с капюшоном, но скипетр у него был много скромнее, чем у Джинкс, для него использовали его обычную тросточку, обмотав ее лентами и прикрепив их к ручке. Лейтенант Браун стал средневековым воином с мечом и, похожим на кожаный, щитом. Миссис Дюплесси была Мартой Вашингтон, на голову у нее был напялен парик из ваты, и в него воткнуты тринадцать миниатюрных американских флагов. Но самый лучший костюм принадлежал доктору Дюплесси.

Он был молью и сделал себе гигантские зеленые с черным крылья, которыми можно было двигать. Он звал себя «Раджа Айвард Птичье крыло».

– «Лепидоптера Айвардиана» из «Подветренной страны». Самое последнее научное открытие, пользуется самой большой популярностью в научных кругах. Я подумал, что моя копия будет весьма своевременной, поскольку данное место присутствует в нашем маршруте.

Доктор Дюплесси не мог сидеть за столом со всеми – мешали крылья, поэтому он издавал шум, который, по его мнению, соответствовал его роли, и делал движения, которые также приписывались этому насекомому, кружился среди гостей, размахивая руками и напевая песенки моли. Время от времени он незаметно тянул за веревочки, и крылья начинали хлопать, словно с моря налетал легкий ветерок.

Миссис Дюплесси, конечно, не одобряла это представление.

– Густав, хватит! – шипела она, и все тринадцать флажков на ее голове начинали трястись. – Наш почетный гость достаточно насмотрелся.

Она повторяла это снова и снова, но доктор Дюплесси притворялся, что не слышит, он танцевал джигу, которую танцуют все моли, и с шумом носился вокруг стола, не спуская глаз с парика жены.

– Вата! – воскликнул он. – Вот что я люблю! Коверкот, фланель и шерстяные гамаши! Боже мой, как и проголодался!

Ничего более смешного Джинкс в жизни не видела. Она чуть не проглотила ложку с мороженым и сиропом из карамели.

– Поздравление мамы виновницы торжества! – возвестил что было мочи Уит в своем меховом обезьяньем костюме. – Речь кузины Джини.

Юджиния неохотно поднялась и окинула взглядом стол. Кучи французского печенья, лимонные тарталетки, корзины с маленькими пирожными, миндалем в шоколаде, марципановой земляникой лежали перевернутыми или раскиданными по столу, утопавшему в море несъеденных сластей. «Чудесно, – заверила себя Юджиния, – чудесно. Это именно то, что мне хотелось бы, если бы я праздновала десятый день рождения. И это именно то, что мне так нужно было сделать сегодня. Волшебная обстановка для жизни как в сказке».

– С днем рождения тебя, ангелочек! – начала Юджиния, но внезапно остановилась. Она никак не могла отделаться от своего сна. На фоне черного неба копыта превратились в факелы чистого огня. «Но почему чума? И люди с руками, как крылья летучих мышей?»

Все утро Юджиния изо всех сил старалась прогнать эти воспоминания. «Я не буду об этом думать, – снова и снова повторяла она себе. – Это был только сон. Слишком много сытной еды. Слишком большое возбуждение. «Чересчур живое воображение» – как, бывало, говорила бабушка. Умирающие лошади, грабители и младенцы вместе с чумой – какое это имеет отношение ко мне?»

– Десять лет… – снова начала Юджиния. На мгновение из-под ее ног выскользнула почва.

– Тысяча восемьсот девяносто третий год… Ты родилась в прошлом столетии, Джинкс. Только подумать…

Но напрасно было называть дату, она напоминала другую. «Тысяча четыреста двенадцатый, – подумала Юджиния. – И почему только я выбрала именно этот год?»

– Внимание! Внимание! – воспользовался паузой Уитни. – Сегодня исполняется десять лет! Браво, Джинкс!

Уит схватил со стола целую тарелку домашнего печенья и сделал вид, будто всю ее проглотил.

– Расскажи еще, расскажи! – стал выкрикивать Поль. – Хочу еще историй! Расскажи, как Джинкс съела бумажных уточек, когда была маленькая. Или о том, как ты поймала ее, когда она пальцем разрисовывала стены в детской…

Джинкс сердито посмотрела на брата и махнула на него скипетром.

– А ты вообще не в счет, Поль! – сказала она. – Ты пришел на мой праздник без костюма!

– У меня же есть шапка и меч, – возразил Поль, – и вообще я не хочу быть одним из твоих старых бессловесных пажей.

Поль проткнул воздух своим великолепным мечом и чуть было не заставил Генри выронить из рук поднос с сандвичами к чаю.

– Ой, Поль! По-моему, сегодня не стоит рассказывать никаких историй про плохих детей, – рассмеялась Юджиния. – К тому же твоя сестра теперь почти взрослая леди.

Лиззи посмотрела на мать, как будто самодовольным взглядом хотела сказать ей: «До чего же смешные эти дети!» – и Юджиния ответила ей улыбкой. «Сосредоточься, – сказала она себе. – Ты здесь. А та, другая, – это ровным счетом ничего. Это был сон, ничего реального».

– Боюсь, я не смогу произнести настоящую речь. Но я, дорогая… Перед тем как мы разрежем торт и ты перейдешь к другим подаркам…

Юджиния вытащила из кармана маленькую коробочку. Она завернула ее в зеленый шелк и перевязала бледно-желтой ленточкой. Подарок был похож на лужок в весеннюю пору, теплый и невинный, как месяц май. Юджиния почувствовала, как задрожали ее руки и глаза наполнились слезами. «Невинный, как месяц май», – подумала она.

– Не плачь, мама, – ласково сказала Джинкс. Она потянулась к ней и дотронулась до ее руки.

– Это я от счастья, – твердо заявила Юджиния. – От счастья и гордости…

Она попробовала улыбнуться, но у нее ничего не вышло. Вместо этого она уставилась в стол, чувствуя себя так, будто все ее чувства выставлены напоказ. «Одно время там был возница, – сказала она себе, мельком взглянув на Бекмана, – на нем были зеленые башмаки с широкими красными языками».

– Мне хотелось, чтобы у тебя было это, Джинкс… Юджиния взяла себя в руки, пообещав себе, что в последний раз вспоминает этот сон.

– Оно принадлежало твоей прапрабабушке Салли… Ты о ней никогда не слышала. Это было ее гранатовое ожерелье. Мне разрешали его поносить только в самых торжественных случаях. Уверена, папа помнит, когда он увидел его в первый раз…

Юджиния вытащила ожерелье из коробочки. Оно вдруг показалось ей совсем неприметным: семь маленьких камней на филигранной цепочке. «Это ожерелье было для меня таким дорогим, – подумала Юджиния. – Это был мой талисман, амулет, приносящий счастье и удачу, я была уверена, что оно никогда не подведет меня».

– В общем, это была одна из моих самых любимых вещей, пока я росла, – проговорила Юджиния и заговорила быстрее: – И я всегда мечтала, что настанет день, и оно будет моим. А теперь… А теперь я отдаю его тебе!

Последние слова Юджиния произнесла с подъемом, хотя и чувствовала, как к горлу опять подступают слезы. «Глупо, глупо, глупо», – сказала она себе и поскорее опустилась на свое место.

– Какой чудесный подарок, моя дорогая, – сказал Джордж, тяжело поднимаясь и набрасывая на руку складки своей тоги. Он не был уверен, что жена чувствует себя достаточно хорошо и сможет сказать что-нибудь значительное, поэтому решил, что прийти ей на помощь – это его долг. Все утро она выглядела очень бледной, ее лицо было какое-то странное. Сначала Джордж подумал, что это следствие некоторого его отклонения от нормы на Мадейре – возможно, жена затаила обиду, – но он быстро выбросил эту неприятную мысль из головы. «Просто переутомилась, готовясь к празднику, – сказал он себе, – столько ночей просидела за кройкой и шитьем этого миленького костюмчика для Джинкс, а сколько рисовала, клеила из бумаги, следила за тем, что готовят Олив и Прю. Не говоря уже о. Хиггинсе и шефе кондитеров!» Джордж находил эти объяснения вполне убедительными, он полностью поверил в них.

– Чудесное чувство, я уверен, моя дорогая… – Голос Джорджа громыхал над волнами, словно он обращался к парламенту. Такими же надуманными и вкрадчивыми были его слова и тон, которым он их произносил. – …Это подарок, который наша юная леди будет хранить всю свою жизнь.

Юджиния взглянула на мужа, на длинный стол, счастливые физиономии своей семьи и друзей и почувствовала, как что-то в ней переменилось, словно внутри нее пронесся ветер и унес с собой все лишнее и нечистое. Пропала грусть, исчезло смятение. Майский лужок, вспомнила она, парусиновый павильон, наполненный гардениями, подружки невесты, букеты белых роз. Сны – это всего лишь сны, и не больше – хорошие ли, плохие ли. Юджиния дотронулась до ручки десятилетней дочки и улыбнулась.

– …Речь юбиляра! – Джордж постучал серебряной ложкой по своему бокалу.

– …Речь юбиляра! – подхватил Уит.

От дружных требований гостей затряслась скатерть. Закачались вазы с сахарной пудрой, и облако этого игрушечного снега окутало все, что было на столе и вокруг него. Ряды ложек, вилок и ножей погрузились в сугробы, салфетки стали похожими на горы, захваченные метелью. Тарелки сделались озерами, а солонки – человечками, скорчившимися под порывами ветра.

Джинкс была в совершеннейшем восторге от такого рождественского сюрприза. Стол точь-в-точь походил на предпраздничную выставку в витрине большого магазина игрушек, где извивающиеся железные дороги пересекают покрытые снегом мосты над пропастями, в санях сидят куклы с меховыми муфтами на коленях и, очень возможно, где-нибудь в центре располагается семейство медведей, повязанных красными бантами. Джинкс встала, с сияющей улыбкой посмотрела на отца, потом на мать и попыталась произнести те несколько слов, которые должны были сойти за речь на собственном дне рождения, но не придумала ничего подходящего, кроме:

– Спасибо всем! Это самый замечательный день рождения, какой только у меня был. И мне очень понравилось мое новое ожерелье!

– …Так вот, касательно нашего благополучного прохода мимо скал Гибралтара и нашего выхода в великое и историческое Средиземное море. Леди и джентльмены, я предлагаю вам Геркулесовы столбы!.. – Джордж продолжал свою торжественную тираду, как будто не было никакого перерыва. Его обуяло чувство собственного величия. – …С одной стороны – легендарный дом Ганнибала, горы Андалузии – с другой. Испания и великий бескрайний континент Африка…

– А как насчет берберских обезьян? – выпрыгнул вперед Уит и подбросил в воздух тарелку Джинкс, завопив на манер обезьяньих криков. – Никаких речей о днях рождения и скалах Гибралтара, если в них ни слова о берберских обезьянах!

Его вопль был встречен взрывом хохота и аплодисментами. Мрачное, тревожное или грустное настроение прошло. Поль топал ногами и стучал мечом по заставленному подарками столу с такой силой, что завернутые в фольгу пакеты и пакетики съехали в блюдо слоеных пирожков с корицей и перевернули два подноса с миндальными пирожными. Стюарды кинулись на помощь, но было уже поздно.

– Речи! Речи! – кричали все, потом начали вопить: – Лучше смешные истории! Нет, никаких анекдотов, просто истории!

Одна только Юджиния сидела как бы в стороне и наблюдала. Ее охватило чувство безмерного покоя. Оно появилось как-то само собой. Как-то сами собой исчезли сомнения, неуверенность, беспокойство. «У меня прекрасные дети, – сказала себе Юджиния, – они сильные, добрые и искренние. В конце концов только это и имеет значение».

Возгласы «Речи! Речи!» быстро сменились песенкой влюбленной моли, которую пропел доктор Дюплесси:

– У меня зеленые уши. У меня острые усики…

На что миссис Дюплесси стукнула чашкой о блюдце и приказала:

– Густав, немедленно прекрати!

А Поль, как всегда не к месту, закричал:

– Берберские обезьяны! Берберские обезьяны! Мартышки в зоопарке…

Его слова подхватили, переделали и превратили в песенку, которую в унисон заорали доктор Дюплесси, Лиззи, Джинкс и Джордж:

Потом они стали распевать смешные детские песенки, и Поль все перепутал.

– Никакая не «роза»! Идиот! «Коза»! Ты с каждым годом все тупее и тупее, Поль.

Но они оба – Джинкс и ее брат – хохотали так, что у них потекли слезы. Во время игры обиды не считаются. И Поль запел во все горло.

Тут Уитни отпрыгнул от стола и закричал:

– Кто за то, чтобы праздник продолжался? Лиззи, Поль и юбиляр? А кто может потягаться со старым кузеном Уитом? А? В любую игру?

«Мои дети счастливы, – повторяла про себя Юджиния, – у меня есть все, чего я желала. Просто мои мысли улетают слишком далеко!»

Сидя в своем кабинете в Линден-Лодже, Турок прислушивался к шуму в холле и гадал, сколько времени Карл будет терпеть неподчинение Энсона, грудью стоящего на защите двери. Если бы здесь был Бекман, они могли бы повеселиться и заключить маленькое пари. Карманный хронометр Бекмана был отменно точен, впрочем, в спорах, как и во всех финансовых делах, хозяин всегда брал верх.

Турок вздохнул и оглядел комнату. «Хорошо снова быть дома», – подумал он. Летний сезон хорош для Тони и Мартина-младшего с женами, у них там свой «круг», свои встречи, вечера, коктейли, свои пикники. Их «приняли» в свете, потому что он, «Старик», «Турок», специально позаботился об этом.

Но он, по правде говоря, не любил Ньюпорт. Ему не нравились Бельвью-авеню, казино, снобистский Клиффуок-Лейн. Ему не нравились там люди с их изнеженностью, не нравилась их лезущая в глаза надменность, жеманная претенциозность. Все, что они говорили, было простым колебанием воздуха.

Турок оперся о подлокотники кресла, обхватил белыми пальцами влажную прохладную кожу, которой они были обиты, и улыбнулся, вспомнив, как неожиданно уехал с морского курорта, как изображал сожаление по поводу своего внезапного отъезда, какой «маленький интимный бал» закатили в его честь немцы с Рейна, какие три скучных обеда он вытерпел и на каких пяти ленчах заставил себя присутствовать, прежде чем можно было позволить себе сложить вещи и уехать. Удивительное зрелище: его личный железнодорожный вагон, въезжающий на станцию.

Турок знал, что обязательно поползут слухи, он это предвидел, даже с нетерпением ждал, но первое сообщение принес Карл. Отъезда потребовало срочное дело:

– «Правительство», «Внешняя политика», «Какие-то готтентоты на Филиппинах (или это был Леопольдвилль?). Каковы бы ни были факты, летняя публика единогласно сошлась во мнении: «Дело сверхсекретное».

Первым сообщил об этом Карл, до точности подражая акценту, с которым это произносилось, и они оба, отец и сын, долго-долго смеялись.

– Не в том ли направлении направился молодой Джордж? – протянула со знающим видом одна дама с обширными связями.

– В каком направлении? – хохотнул отец, и они обменялись снисходительными улыбками. Турок не шевельнул пальцем, чтобы развеять слухи.

«Что и говорить, хорошо снова оказаться дома, – думал старик, откинувшись на спинку кресла. В комнате стоял сильный землистый запах увитых плющом стен или шерстяных ковров, влажных от летнего дождя. – Приятное место, Пенсильвания, – решил Турок. – Живописное, но основательное».

Голоса за дверью стали громче, иногда сквозь замочную скважину прорывалось отдельное слово или целая фраза. «Это не первые угрозы, которые слышала эта комната, – усмехнулся про себя Турок и потянулся за сигарой. – И не последние. Если бы проделать дырку в столе, то из нее засочились бы бранные слова».

Внезапно хорошего настроения как не бывало.

– Вежливостью никуда не пробиться, – сказал он громко, как будто Карл уже вошел в комнату. – И не видать тебе успеха, если позволишь себе быть добрым. Сколько раз должен я напоминать тебе, мой мальчик? Тебе нужна стратегия, вот что тебе нужно. Учись использовать других людей. Завинчивай гайки. Ты думаешь, что раз мы одна семья, то это другое дело, но поверь мне, нет худшего врага, чем собственная родня.

Засохшие кусочки мяса, шотландский лосось в тающем желе, копченые фазаны, превращающиеся в сморщенную сухую бумагу, уже не тающие во рту, а крепкие, как камень, сандвичи, плавающие кверху желтыми брюшками в сиропе, персики – затянувшийся праздник подошел к концу. Даже забыт и заброшен, оставлен добычей для чаек и морского ветра торт – великолепная копия знаменитой скалы Гибралтара, над которым с любовью трудились повара – кондитер и «соусник», создавая торт из белого бисквита, марципана и белого шоколадного крема.

Юджиния смотрела на стол. Идти было некуда, и не о чем было думать, и нечего переживать вновь – все было думано-передумано много-много раз.

– Уберите все со стола, – приказала она сновавшим вокруг помощникам Хиггинса. – И торт тоже. И стол. Будет больше места для игр, если убрать его толстые ножки.

«Если все валится из рук, займись повседневными делами», – вспомнила она. Очень подходящий афоризм, который достался ей в наследство от бабушки. – «Нужно не забыть его. Впрочем, кажется, я и не забывала».

Юджиния бросила свою салфетку на стол, в самую середину царившего на нем беспорядка, и встала, но осталась подле стола, как будто уборка требовала ее внимательного присмотра.

– Оставьте подарки на шезлонге, Хиггинс, не уносите. Моей дочке нравится любоваться своими сокровищами.

Юджиния стала рассматривать лежавшие среди кипы порванной оберточной бумаги и ленточек подарки: «Ребекка с фермы Саннибрук», «Маленькие баллады», куколка с голубоглазым фарфоровым личиком, оловянный солдатик (это от Поля), дневник с замочком (конечно, это от Лиззи), перламутровый медальончик на булавке (от Огдена Бекмана) и толстый иллюстрированный том с надписью доктора Дюплесси под названием «Чешуекрылые мира». Маленький подарок самой Юджинии совершенно терялся среди прочих подарков.

– Ваши дети послали меня узнать, будете ли вы участвовать в нашей игре.

Юджиния нисколько не удивилась, увидев у стола лейтенанта Брауна. Она не заметила, как он подошел, но посчитала совершенно естественным, что он может здесь появиться. Еще одна проблема.

– Во что вы сейчас играете? – спросила она. Голос прозвучал сдержанно и сухо. «Больше никаких глупостей – означал он. – То, что случилось на Мадейре, было всего лишь помрачение, ошибка. Это не повторится».

– Мы кидаем чайкам еду. Это придумал ваш сын. – Голос Брауна звучал чересчур интимно, и Юджиния на миг испугалась.

– Боюсь, я сегодня не гожусь для игр, – заставила себя рассмеяться Юджиния. – Боюсь, я вам испорчу все веселье.

Но шутка не получилась, слишком много в ней было отчаяния и тоски, как в сопротивлении старой девы.

– Думаю, мне нужно извиниться перед вами, миссис Экстельм… – начал Браун. Юджиния чуть отодвинулась от него, а он сделал движение к ней. Вокруг продолжалась суета: разбирали стол, проносили мимо створки стола, стулья, серебряные канделябры, потащили многоэтажную вазу с розами, что стояла горой посредине стола, но Юджиния и Браун не замечали ничего этого. Для них палуба вокруг была пуста.

– Ерунда, лейтенант. Ерунда.

Юджиния подошла к палубному креслу, сняла шляпку и платок, обернулась к Брауну и громко проговорила:

– Сегодня немного прохладнее, вам не кажется? Это потому, что мы приближаемся к Атласским горам. Впрочем, Средиземноморье должно быть теплее Атлантики. Во всяком случае, так я думала до сих пор. Мне никогда не приходилось уезжать так далеко от дома. Мой отец, конечно же, много путешествовал, но это было задолго до меня. Джордж тоже, он тоже путешествовал. Вы, думаю, много путешествовали, если только истории, которые Поль узнает от вас, не выдумка.

Юджиния решительно надела на голову соломенную шляпку и подвязала ее под подбородком лентами. Все это она проделала сосредоточенно, как будто для нее в данный момент не было более важного дела.

– Что касается меня, то я самая настоящая домоседка, мне и дома очень хорошо.

Справившись с лентами, Юджиния повернулась к Брауну.

«Не подходи ко мне близко, – говорили ее глаза, – не заговаривай со мной. Ты пугаешь меня. Заставляешь забыть, кто я, что я. Но у меня есть все, о чем я мечтала: счастливая семья, приятный дом, красивые вещи. Не заставляй меня ставить все это под угрозу. Потому что я не сделаю этого. Нет, не сделаю».

Браун взглянул на лицо Юджинии и увидел на нем упрямое и вместе с тем испуганно выражение. Она изо всех сил старалась побороть чувства. Браун очень хорошо понял это, потому что нередко сам усилием воли заставлял свои эмоции молчать. «Сначала посмотри, что за проблема перед тобой, – говорил он себе, – и увидишь, откуда идет угроза. Затем оцени опасность, упрости, пусть она выглядит небольшой. Иди своим путем и никогда не оглядывайся. Таковы правила любой игры. Именно поэтому я здесь, человек без прошлого и с будущим в своих собственных руках».

– Тогда тем более вы должны присоединиться к играм детей, – вот все, что сказал Браун.

Джордж не выпускал молодого лейтенанта из виду. Его увлечение Юджинией не оставляло сомнений, и Джорджу это не нравилось. Очень не нравилось. Впрочем, он это понимал. «Джини чертовски привлекательная женщина, – говорил он себе, – порой слишком эмоциональная, но разве есть иные женщины?»

Наблюдая за женой и лейтенантом Брауном, Джордж совсем забыл про игру детей.

– Твоя очередь, папа, – объявила Лиззи. В ее голосе прозвучала гордость вместе с радостью. Она так радовалась тому, что ей удалось заставить его принять участие в игре. Она побежала принести еще фруктов и хлеба, чтобы он мог бросать чайкам побольше еды. Она так заботилась о нем и так улыбалась, что у него чуть не разорвалось сердце.

– Бросай вместо меня. Будь умницей.

Джордж не смотрел на свою старшую дочь, но почувствовал, как она сжалась от обиды, испуга и сразу же насторожилась. «Где только они набираются всего этого? – задумался Джордж. – Мужчины так себя не ведут. Он вновь обратил все свое внимание на Брауна. – Лучше этому проклятому типу не пытаться сделать что-нибудь неприличное, – решил Джордж, увидев очень знакомое выражение лица жены, напряженные скулы и чересчур сияющие глаза. – Если только он посмеет, я подойду и снесу ему башку. И вообще ему нечего делать на нашем маленьком семейном торжестве. Это все Джинкс придумала, и ведь нужно же, она хотела пригласить на день рождения еще и этого юнгу, Неда. Какими же наивными могут быть дети! Им кажется, что у всех людей одинаковые ценности и что все ждут от жизни одного и того же. – Джордж почувствовал на своей спине солнце, но это его не успокоило. – Нужно быть пожестче в воспитании детей. Нельзя допускать, чтобы они путали сочувствие с дружбой. Если уж на то пошло, то люди не рождаются равными».

Джордж смотрел на Брауна злыми глазами. Ему очень хотелось подойти к ним и поставить все на свои места. «Черт бы побрал этого Бекмана, – молча ворчал он на своего вечного врага, – это все он. Этот лейтенант, или кто он там, находится здесь, чтобы выполнять какую-то конкретную работу, он никакой не гость. Мне следовало обратить на это внимание много раньше. Я отвечаю перед отцом. Это небольшое дельце сугубо наше, и никого больше. Какое дело до этого Бекману? Он здесь для того, чтобы помогать мне, когда это понадобится, и не больше».

Пока Джордж сосредоточенно размышлял об «исправлении ошибок», «подведении итогов», «переоценке ценностей» и о том, как «подхватить падующую с плеч мантию власти», его дети, Уитни и доктор Дюплесси во всю разыгрались в «кормление чаек».

Привлекаемые нескончаемым дождем сластей, готовьте бороться за них, птицы пикировали к самому борту корабля и становились все шумнее и нахальнее, подхватывая на лету хлеб, землянику, малину, кусочки дыни или персиков; хлопая крыльями, они кидались головой вниз, стараясь оттеснить соперниц. Крики чаек становились все пронзительнее, все требовательнее, и в воздухе стоял неимоверный гам.

Подзадориваемые этим криком, играющие кидали свое угощение и во все горло вопили:

– Вот здорово! Ты видела, как она схватила? Такая маленькая, а такая бойкая!

Все громко ободряли друг друга, подначивали и детей и взрослых, стараясь бросать выше и дальше других, безудержно смеялись, когда еда падала в море. Они визжали, пищали, шутили, стараясь перекричать других и привлечь к себе внимание.

Джордж ничего этого не видел, позабыл про игру, день рождения Джинкс, улыбки Лиззи. Он мог думать только о Бекмане и Брауне, и ни о чем другом. «Они мне не друзья, – убеждал он себя. – Они здесь только попутчики, и только потому, что отец посчитал «разумным» иметь их на корабле, потому что отец любит расставлять «на всякий случай сети» и «подстраховываться». Но я не позволю всяким проходимцам помыкать мною. Это мой корабль, это моя семья, и я наведу здесь порядок».

– Это связано с русскими в Маньчжурии, отец. – Карлу в конце концов удалось проникнуть внутрь святилища. Он устал от этой дурацкой борьбы, словно на одном дыхании взбежал на верхний этаж. – Это стало известно буквально только что. Но думаю, что этот дипломатический конфликт произошел дней пять тому назад, двенадцатого августа.

Турок не шевельнулся, не двинул рукой и даже не моргнул. Всем своим видом он показывал: конечно же, я этого ждал.

– Так что же это за новость, Карл? – поинтересовался он, и его голос прозвучал мягко, с обманчивой дружелюбностью. – Но прежде чем ты расскажешь мне, закрыл бы ты дверь. По-моему, здесь немного дует.

«В августе? – подумал Карл. – Да здесь жарче, чем в преисподней». – Потом он вспомнил, с кем имеет дело, и понял, что заслужил упрек. Покраснев, он подошел к двери и притворил ее, как было велено.

– Так-то лучше, – проворковал Турок.

«Нет, ты меня, старая ящерица, не проведешь, – подумал Карл, – у тебя во рту масло не растает. Да и лед тоже».

– Ну, так что ты там говорил, Карл?

Как и следовало ожидать, тон Турка переменился, не оставалось и следа теплоты, он заговорил с самодовольной грубостью и прямолинейностью. Нетрудно было догадаться, что этим тоном Турок хотел сказать: «Я знаю все твои слабости, не пытайся обойти меня».

– Русские в Маньчжурии… – начал Карл с того же, не поддавшись на уловку отца, и произнес эти слова ровным, деловым тоном. – Двенадцатого августа японский посланник, действуя по инструкции из Токио…

– Мне показалось, ты сказал «русские», Карл, – прервал его Турок, снисходительно рассмеявшись. – Л теперь ты говоришь, что японский посланник… Ты уж как-нибудь определись, мой мальчик. Так кто это был?

Карл продолжил, как ни в чем не бывало:

– Двенадцатого августа японский посланник в Санкт-Петербурге по инструкции своего правительства передал царю ноту протеста против продолжающейся русской оккупации китайской провинции Маньчжурия.

– Ну? – заметил Турок. – А какое это имеет отношение к нам?

– Дай договорить, отец, – неожиданно резко произнес Карл. Турок не сказал ничего, но это ему явно понравилось. – За этим, на первый взгляд, чисто альтруистическим жестом, отец, будто одна восточная страна заступается за другую перед более сильным противником, стоит завуалированное предложение закрыть глаза на политику царя в Маньчжурии в обмен на свободу рук для Японии в Корее. – Карл на мгновение замолчал, чтобы подчеркнуть трагичность создавшейся ситуации. – Россия и Япония собираются поделить между собой Восток.

– Как я тебе говорил, Карл, какое отношение это имеет к нашим интересам? У американцев есть Филиппины, у англичан – Сингапур, остальное пусть достанется дьяволу.

– Но как ты не видишь, отец? Русский флот в Порт-Артуре… – Карлу стали очевидны прорехи в его собственной логике. Исключительное по важности сообщение, которое, как он надеялся, вызовет одобрение отца, начинало выглядеть, как пересказ старой сплетни.

– Порт-Артур находится в стороне, в Маньчжурии, Карл. Это очень далеко, очень далеко от Борнео. Что же касается готтентотов, то пусть они сожрут друг друга полностью и без остатка. Япония, Корея, Сеул – ну кому какое дело?

– Но, отец, я думаю об оружии. Там теперь будет его в избытке. Это может поставить под удар наши…

– Сомневаюсь. – Турку стал надоедать этот урок истории. – Единственное, что нас должно заботить, – это стабильность наших позиций в Маниле, Уильям Генри Тафт и другие. Наше господство на Филиппинах – вот ключевая проблема. Впрочем, в конечном итоге и это может оказаться не столь значительным, как мне представлялось поначалу.

Турок заговорил как бы задумчиво. Казалось, он размышляет над недавно ставшими ему известными фактами и, разговаривая с сыном, прокручивает их в голове.

– Сделки совершаются как между друзьями, так и врагами… – продолжил он свою мысль, – … и, случается, проще довериться врагам.

– Согласен, но все равно думаю, что Джордж не годится для такого рода международных…

– А кого мне было посылать вместо него, Карл? Тебя?

Карл не сумел понять, что значит отцовский тон и его смешок, и неправильно его истолковал, подумав, что услышанное им – предложение откровенно обменяться мнениями относительно позиции фирмы «Экстельм и компания» на Востоке.

– Но, отец, этот вопрос с винтовками… вот что внушает мне беспокойство. Я никогда не считал, что Джордж обладает…

– Сядь, Карл, – приказал Турок, и тот немедленно опустился в кресло. – Нет необходимости обсуждать причины, по которым твоему брату поручили это небольшое задание. Я так решил, и поскольку это мое решение, оно не подлежит обсуждению. Если ты до настоящего времени не понял методов моей работы, то уже никогда не поймешь.

Незаметно голос Турка потеплел.

– Есть одно выражение, Карл, которым пользуется с недавнего времени имперская Германия. Это слово «Weltmächt», что означает «мировая держава». Неотвратимая, как закон природы, говорят немцы… Так что выбрось из головы Маньчжурию и всех этих желтокожих чертей… Пусть дерутся за камни, скалы… А мы будем ловить рыбку покрупнее… Кроме того, мой мальчик, как ты любишь напоминать, с Джорджем находится Бекман, а Бекман не совершает ошибок.

Юджинии хотелось присоединиться к мужу и детям. Стоя у борта позади них, она наблюдала за игрой, представляя себе, что веселится вместе с ними, – Джинкс и Поль толкались совсем рядом с ней, Лиззи гордо посматривала на родителей. Юджиния рисовала себе, как она крикнула бы детям: «Браво, Поль!», «Молодец, Джинкс!», «Лиззи, дорогая!» Потом она вообразила, как мог бы посмотреть на них с одобрением Джордж и как их родительские глаза задержались бы друг на друге.

Но каждый раз, как только она делала шаг в сторону веселящихся детей, она замечала что-нибудь такое, что заставляло ее остановиться. То гордо выпрямленную спину Поля и то, как он держал за руку отца, то радостную улыбку Джинкс или смех Лиззи и женственный поворот ее плечей, когда она повернулась к отцу, чтобы сказать ему комплимент.

«Ничего у меня не выходит, – подумала Юджиния. – Я была эгоцентричной, недоброй, и меня все покинули. Я неразумная женщина в бальном платье, и во всем мире у меня нет ни одной достойной цели».

Юджиния стояла, навалившись всем телом на перила, и смотрела на воду. Ей казалось, что она стоит на высоченной горе, и стоит ей перегнуться и глянуть вниз, как она полетит в тартарары.

«Хватит хандрить, – сказала она себе и вытянула перед собой руки. Деревянный поручень был гладкий, как стекло, и теплый, как песок летом, она слышала океан и чаек, чувствовала запах соленой пены. – Все будет хорошо, – уговаривала она себя. – Просто я немного переутомилась, к тому же момент сам по себе такой эмоциональный – моей дочери исполнилось десять лет. А это наводит на воспоминания, о которых мне не хотелось бы думать: неизвестно, где шатается Джордж… Лиззи прислали какую-то жуткую няню-прусачку… и акушерка с рыбьими глазами…»

– Все этот жуткий сон! – с жаром произнесла Юджиния, словно, сказав эти слова вслух, она избавлялась от видений.

– С вами все в порядке, миссис Экстельм? Могу я?..

– Ой, Огден! Я не видела вас! – Юджиния отпрянула от перил. – Нет. Нет, мне ничего не нужно. Благодарю вас.

«Как могла я не заметить его, – подумала она. – Сколько же времени он наблюдает за мной?»

– Мне показалось, что вы чем-то озабочены… или плохо себя чувствуете… – Огден протянул к ней руку, словно желая поддержать. Она почувствовала его руку на своем запястье, и рука ее стала, как каменная.

– Со мной все в порядке, Огден, правда. – Юджиния постаралась замаскировать свое удивление. – Я… Я только что пришла, чтобы поиграть со всеми. Во что сейчас играют? Боюсь, я…

«На фоне черного неба, – подумала она, – копыта вспыхнули чистым пламенем».

– Юджиния, – негромко произнес Бекман и придвинулся к ней.

Юджиния почувствовала тепло его дыхания, скрывающуюся в его теле силу, запах разогретой ткани пиджака, распаленного солнцем лица, но не было сил отодвинуться.

– Это первый раз, когда мы с вами остались вдвоем с тех пор, как… – Бекман не знал, что еще сказать.

– Нам следует вернуться к остальным, вам не кажется, Огден? – выдавила из себя Юджиния вместе со своей самой лучшей улыбкой. – Нам не следует отсутствовать слишком долго.

Игра в «кормление чаек» захватила всех. Все столпились у борта с хлебом и фруктами в руках, у кого-то сохранился кусок пирога, кто-то нашел кусочек копченого фазана. Генри отправили на кухню за подкреплением. Все, что осталось от праздничного стола, в буквальном смысле слова пустили по ветру.

Даже Юджиния попыталась проникнуться общим настроением. Она махнула рукой, чтобы добросить как можно дальше, нацелившись на одну птицу – явную неудачницу, и кинула свой снаряд. Угощение плюхнулось в воду.

– Лейтенант Браун, давайте научите маму! – потребовал Поль. – Это же жуть, что у нее получается! Кидает, как девчонка.

– Поль! – одновременно возмутились сестры.

– Это потому, что она девочка, Поль, – сказал лейтенант Браун, смахивая хлебные крошки с волос мальчика. Браун посмотрел на Юджинию и улыбнулся, и она забыла отвернуться. «А, пусть, – сказала она себе. – Я ничего не чувствую. – Она протянула руку за кусочком хлеба, каким-нибудь фруктом или ломтиком обветренной ветчины, и на этом кончились все ее сомнения. – Ну и пусть», – повторила она и почти поверила в это.

Огден Бекман наблюдал за Юджинией и Брауном, наблюдал за ними и Джордж. «Это же детская игра, – успокаивали они себя, – играет Лиззи, играет Джинкс, никак не может дождаться своей очереди маленький Поль. Очаровательная семейная сценка, какой тут может быть вред? А вот и Уитни присоединяется к ним, и доктор Дюплесси. Что может быть невиннее?»

– Получилось! Мама, у тебя получилось! – закричал Поль. – Вот здорово! Почти как у Джинкс, а у нее получается почти, как я.

«Почти, как у меня», – хотелось ей поправить его, но Юджиния только рассмеялась и ничего не сказала. Она наклонилась к Брауну, и он направил ее руку. «Это же детская игра, – уверяла она себя. – Ну что может быть невиннее?»

Но в этот момент Джордж решил, что не может больше мириться с этим. Почему он так поступил, он не смог бы объяснить. Казалось, ноги сами понесли его вперед.

– Хорошо у тебя получается, моя дорогая, – услышал он свои собственные слова. – Захвачен твоим искусством. Очень впечатляет. Большой прогресс. Должен вас поздравить, лейтенант Браун. – Слова лились сами по себе, цепляясь одно за другое. – Моя жена, несомненно, безмерно счастлива обучиться этому искусству.

Юджиния взглянула на мужа и неожиданно сдвинула брови.

– Нет никакой причины так злиться, Джордж, – проговорила она, но понимала, что у него есть причина, потому что знала, что он хотел сказать на самом деле.

– Ну что ты, Джини, я ничего не хотел сказать… Захваченный врасплох, Джордж беспомощно лепетал.

Внезапно Лиззи решила, что она рассержена на маму. Сначала она сидела за столом надувшись и совсем скучная, а теперь ведет себя так эгоистично и нечестно, не дает папе повеселиться вместе со всеми, дольше всех кидает чайкам еду и вообще привлекает к себе слишком много внимания.

– Ты хочешь покидать, папа? Пожалуйста, сейчас моя очередь. Кидай вместо меня, если хочешь.

Но ни Джинкс, ни Поль не желали, чтобы их обошли. Отталкивая друг друга, они кинулись к отцу.

– Встань сюда, папа! Пойди сюда!

Они сгрудились около него, радостные и благодарные. «Видишь, мама! – говорили их худенькие плечики и задранные кверху головы. – Видишь, как это должно быть?» У Джинкс от гордости и торжества глазки сощурились и стали похожи на две узенькие щелочки. Поль уцепился ручкой за синюю тужурку Джорджа и прижался ногой к его белой штанине, а Лиззи, казалось, вот-вот лопнет от радости, и среди них Юджиния почувствовала себя посторонней.

– Если вы все против меня… – начала она прерывистым, негодующим голосом, уже не представляя себе, что сейчас может произойти. Зажатый в ее руке кусок хлеба сделался тяжелым, как артиллерийский снаряд, и она уронила его в воду.

– Джини… Джини… – успокаивал ее Джордж. – Я в самом деле не имел в виду… Ведь это же просто игра, моя дорогая… ты не должна…

– Вы все здесь развлекались, веселились, а я… а я должна была… должна была организовать праздник… убрать то, что вы насорили… сделать так, чтобы вы все… чтобы все…

Юджиния чувствовала, как ее распирают угрызения совести, – припомнились все грубые слова или поступки, о которых сожалела, но слова лились безудержным потоком. Стыд и раздражение боролись в ней, и от этого становилось еще тяжелее.

Дети не ответили, не ответил и Джордж. Они смотрели на палубу и переминались с ноги на ногу – Джинкс, Поль и Лиззи потому, что еще были слишком маленькие и сами часто бывали не правы, а Джордж потому, что ему нечего было сказать. «Лучше переждать, – резонно решил он. – Нужно оставить Джини в покое. Пусть немного выпустит пар. У каждого бывают грудные дни. Каждому доводилось встать не с той ноги».

Но Юджиния не могла остановиться. При виде перепуганного мужа и словно бараньих глаз детей она еще больше распалилась. Она злилась, что не может взять себя в руки, но ее совершенно сорвало с тормозов.

Потом, словно не в состоянии справиться с собой, а может быть, От злости – неважно почему, она поступила очень странно. Она сорвала с головы свою серую соломенную шляпку и зажала ее стоймя в руке. Шляпка была широкополая, с большой узорчатой шелковой лентой, на которой были пришиты розовые шелковые пионы – красивая вещица, прелестная, как весеннее утро, – и Юджиния, насупившись, перевернула ее в руке и начала крутить, рассматривая нежные лепестки, которые шевелил ветерок, и жемчужную соломку, переливавшуюся под лучами солнца. Потом, так же стремительно, как перед этим сдернула ее с головы, Юджиния швырнула шляпку высоко вверх, и та полетела по высокой дуге прямо на солнце.

Серебристый диск пролетел по небу. Казалось, он никогда не потеряет высоты.

– Ух ты! – вполголоса промолвил Поль.

– Ой, мама! – прошептали девочки и ухватились за платье матери, а миссис Дюплесси пробормотала:

– Что за экстравагантный жест!

Юджиния ничего этого не слышала; она пристально следила за полетом шляпы, которая поднималась все выше к небесам. Она наблюдала, как шляпка крутилась и крутилась в воздухе, и Юджинии казалось, что вместе со шляпкой улетают ее сердце и душа, и она перегнулась через перила к волнам, чтобы увидеть, как шляпка исчезнет в облаках.

Но шляпка вдруг упала. Подхваченная ветром или холодной волной высоко вздымающейся в воздух океанской водяной пыли, она затрепетала, рухнула вниз, подпрыгнула раз-другой на воде, разбросала лепесточки над крутящейся пеной и пошла ко дну.

– Ой! – выдохнула Юджиния. Она смотрела на волны, как будто ожидала увидеть следы борьбы, словно шляпка могла бросить вызов смерти и вновь появиться на свет, но ничего не произошло. Шляпка исчезла насовсем.

– Не расстраивайся, Джини, – тихо проговорил Джордж. – Мы достанем тебе другую, правда, дети? Мы…

– Да, мама, да! – хором вступили Поль и Джинкс. – Мы можем… потому что у Олив целые тонны… – Их маленькие тельца прижались к ней, стараясь показать, как ей сочувствуют и любят. – Помнишь, когда я сделал того кролика из перьев, засунул его в коробку, и кошка…

Но Юджиния не обращала внимания – голоса близких звучали, как шум морского ветерка в ушах, семья, окружавшая ее, могла быть всего лишь бледным призраком мечтаний. Она смотрела на море и видела, как тонет ее шляпка. Она видела это снова, и снова, и снова. Шляпка пропала безнадежно, безвозвратно исчезла, сколько ни всматривалась Юджиния жадным взглядом и синеву моря.

– Манила… так, кажется, ты сказал, Карл?

Часы на столе Турка тикали с размеренным постоянством. Он взял сигару, зажал ее между большим и указательным пальцами и стал рассматривать, плотно ли прилегает лист, как он облегает сигару и делает ли ее гладкой, как обструганная деревяшка. В конце концов, он откусил кончик и зажег спичку. Благостный запах серы и табака возносил его на небеса, куда он надеялся попасть после всех его трудов праведных.

– Значит, ты получил письмо от Пейна… или, вернее, от Риджуэя. Старик пишет мне сам… от руки… Совершенно удивительно. – Турок рассмеялся собственной шутке. – Конечно, я никогда не читаю его сочинений. Можешь прочитать, если думаешь, что это окажется полезным.

Турок снова рассмеялся. Уверенно, самодовольно.

Карл не ответил. «Меня отец выбрал воспреемником, – сердито думал Карл. – Не Тони, не Мартина. Меня. Это я у него мальчик на побегушках, а не они. Они могут иметь модные дома и модных друзей, а я сын, который ему нужен».

«Завтра мы уедем из Ньюпорта, Карл… – говорит он мне. – Договорись, чтобы последний поезд встретил наш вагон на Центральном вокзале. Тогда задержи шестичасовой на Питсбург»… или «одиннадцатичасовой на Марблхед», или «дневной на Вашингтон». Сделай то, сделай это. И я тут как тут, так ведь? Не успевают высохнуть чернила, а я уже бегу, одна нога здесь, другая там. Если старый козел добивается именно этого, то у него это получается всякий раз».

Карл со злостью уставился на ковер, потом перевел взгляд на подставку для ног, стоявшую у отцовского кресла.

«Ну какой толк рассуждать сейчас о Маниле? – задавал он себе вопрос. – Какое кому дело до старика Пейна, или генерала Вудса, вообще до любого из этих старых перечниц? Кому нужны Филиппины?»

– Больше никаких стоящих сообщений, Карл? Никаких проблем по поводу аннексии царем Маньчжурии? – пробурчал Турок, затем с наслаждением сделал еще одну затяжку. Лицо его окуталось дымом, и он для всего мира исчез.

Карл ничего не слышал.

«Или вот та ситуация с Карнеги, – рассуждал он, подливая масла в огонь, – то, что отец называл «нежелательным маленьким представлением в Алтуне…» Я-то помню все эти лекции: профсоюзы, менеджеры, чертов «открытый цех», десятипроцентное увеличение зарплаты и прочий треп. А ведь я сижу у ног великого человека и жду его подаяния, хотя бы доброго слова. И что получаю за все мои труды? Каково конечное вознаграждение? Пинок в зад. Вот что я получаю!»

Карл вдруг наклонился вперед и сгорбился, в голове родилось решение, и он почувствовал себя новым человеком. Он почувствовал себя сильным и решительным.

«Пускай братья растрачиваются на семьи и на жен, пускай тратят энергию, пускай прожигают жизнь. Эта дорога не для меня».

Турок лениво стряхнул пепел с сигары и внимательно посмотрел на сына. В хрустальной пепельнице шевельнулся завиток пепла и тут же рассыпался в пыль, отдельные табачные пряди смешались с другими и распались, как металлические опилки без магнита.

– Как ты думаешь, будет дождь или не будет? – спросил он, и переход к светской теме означал, что ничто больше не подлежит обсуждению, что все уже расставлено по своим местам, как было задумано загодя.

Турок посмотрел на окна с тяжелыми ставнями. С ближайших деревьев доносилась разноголосица галок.

Они передрались между собой и пронзительно кричали, качая листьями и ветками. Турок прислушался к их драке. «Август и Пенсильвания, – подумал он с удовольствием, – одно из моих любимых времен года. Время расположиться поудобнее и дожидаться окончания лета, оглянуться на проделанную работу и ее плоды».

Птицы становились все нахальнее, одна застучала клювом по навесу над окном. В комнату ворвался легкий ветерок. Он развеял по комнате остатки пепла из пепельницы. Турок повернул голову и понюхал, какие запахи принес с собой ветер.

– Собирается дождь, тебе не кажется, Карл? – спросил он, не обращая внимания на молчание сына. У Турка собственные планы в голове. Он посмотрел и окно. Небо заволокло темно-серыми облаками, и остатки солнечного света разбросали горчичного цвета пятна но листьям растущих поблизости деревьев, а на другой стороне лужайки увесистые Ветви платанов и буков вдруг стали совершенно белесыми, когда ветер задрал вверх листву. То же произошло и вдоль подъездной аллеи, около пруда и аллеи с розами, повсюду листья пришли в движение, повсюду на сухих и запыленных листьях напряженное ожидание влаги.

Турок закрыл глаза и попробовал представить себе, какой будет дождевая вода.

– Я бы и сам не отказался от летнего душа, – сказал он. – Очень люблю слушать дождь в этом доме.