Запретные навсегда

9

САША

Охранник снимает с меня наручники, как только мы возвращаемся в спальню. Он по-прежнему добрее ко мне, чем был тот, другой, наше путешествие из кабинета Эдо обратно в комнату, в которой я остановилась, было обычной прогулкой, меня не тащили мучительно волоком, и он осторожно разрезает путы на моих запястьях. Я подозрительно отступаю от него, готовая дать отпор, если он попытается ко мне прикоснуться. Я не знаю, какие правила действуют в отношении меня теперь, когда Обеленский предъявил свои претензии, должна ли я идти к нему в том состоянии, в котором нахожусь сейчас, или это бесплатно для всех, поскольку я все равно обречена.

Охранник, молодой мужчина лет двадцати пяти, с темными волосами и глазами цвета мягкого шоколада, смотрит на меня почти сочувственно.

— Я вернусь с твоей сменой одеждой, — говорит он, выскальзывая из комнаты и запирая ее за собой, и именно тогда до меня доходит, что я была идиоткой.

Если у охранника вообще есть какие-то чувства по этому поводу или если я ему нравлюсь, я могла бы использовать это в своих интересах. Арта здесь нет, как и Эдо, и он, возможно, смог бы мне помочь. Все, что мне нужно было бы сделать, это предложить ему что-нибудь, чтобы это стоило его усилий. Мой желудок скручивает от этой мысли, и я закрываю глаза, пытаясь дышать. Я не хочу этого делать. Что касается меня, то я никогда не хочу прикасаться к другому мужчине теперь, когда Макс мертв. Я хочу, чтобы он был последним, тем, кого я буду помнить всю свою жизнь.

Однако, если я не попытаюсь, это продлится недолго.

Чего ты хочешь? Я ругаю себя, у меня перехватывает дыхание. Ты хочешь умереть или ты хочешь жить? Ты собираешься сделать то, что от тебя требуется, или ты собираешься сдаться и надеяться, что есть загробная жизнь, и что Макс добрался туда?

Я не знаю, чему я верю, но у меня нет никаких надежд снова увидеть Макса… во всяком случае, не так, как мне бы хотелось. У меня нет никакого желания целомудренно вращаться вокруг друг друга до конца вечности. Я готова поспорить, что никогда не слышала о версии рая, где есть секс, особенно вне брака. Может быть, у супружеских пар и есть особое место, но это были бы не мы с Максом.

Мое сердце сжимается в груди, мысли стремительно скачут в истерике. Я не хочу жить без Макса, но с вынесением мне смертного приговора я не уверена, что готова и к этому. Я не знаю, как могло бы выглядеть мое будущее после этого, но я знаю, что не хочу того, что ждет меня на другом конце этого рейса сегодня вечером.

Раздается стук в дверь, охранник, стучит, и молодой человек снова входит с одеждой в руках. Он кладет ее на кровать.

— Тут есть кое-что удобное для твоего полета, — говорит он. — И чистое, гм… нижнее белье.

При этих словах он краснеет, и я хватаюсь за возможность, прежде чем успеваю отговорить себя от этого.

— Спасибо, — тихо говорю я, придвигаясь к нему чуть ближе. — Это было мило с твоей стороны. Как…как тебя зовут?

Он мгновенно отступает, и я следую за ним, давая ему немного пространства, но изо всех сил стараясь оставаться рядом и соблазнительной.

— Я Саша.

— Я знаю. — Он прочищает горло. — Я…

— Я подумала, может быть… — Я вздергиваю подбородок, глядя в его темные глаза, надеясь, что, что бы он ни увидел в моих, ему это понравится.

Это не работает. Его лицо мгновенно каменеет, и я вижу, как напрягается его поза, когда он выпрямляется во весь рост, быстро отступая к двери.

— Это не сработает, — твердо говорит он, берясь за ручку. — Я здесь просто для того, чтобы делать свою работу. Мне жаль тебя, но ни один человек с хоть одной клеточкой мозга не посмеет перечить дону Кашиани.

Он начинает открывать дверь, но затем останавливается, оглядываясь на меня.

— Я не рекомендую пробовать это ни на ком другом, — тихо добавляет он. — Они примут твое предложение, но ты все равно окажешься в том самолете. С таким же успехом ты могла бы сохранить то, что у тебя осталось. Эдо ясно дал понять, что никто из них не должен приставать к тебе.

Затем охранник выскальзывает, и мое сердце падает к ногам, моя последняя надежда исчезает. Я не осознавала, как сильно цеплялась за это, пока оно не исчезло, и я опустилась на край кровати, мой мир сузился до тикающих минут между этим моментом и тем, когда я сяду в самолет до Москвы.

На меня снова надевают наручники, прежде чем отвести к машине. Одежду мне выдали удобную, черные джоггеры для бега трусцой, лишь немного великоватые для меня, и свободную футболку, но это был не тот охранник, который приходил надевать на меня наручники, и мои запястья стянуты слишком туго. Я уже чувствую, как мои пальцы теряют кровообращение, когда меня запихивают на заднее сиденье машины, как будто меня арестовывают, но это намного хуже.

Я не вижу ни Эдо, ни Артуро. В сгущающейся темноте нет ничего, кроме черной машины и одетых в черное охранников, в облачной ночи почти не видно даже звезд. Я чувствую, как вокруг меня сгущается тьма, которая становится еще более пугающей, когда я думаю о своей неминуемой кончине. Мне приходится заставлять себя делать длинные, медленные вдохи, чтобы не поддаться панике, когда машина трогается с места по подъездной дорожке, удаляясь от поместья.

Прислонив голову к стеклу, я пытаюсь вызвать воспоминания о Максе, все, что угодно, лишь бы успокоиться. Я пытаюсь представить, что бы он сделал в этой ситуации, когда нет возможности убежать, нет возможности дать отпор. Я думаю, что он был бы сильным, что он не стал бы просить, умолять или показывать страх, и я решаю попытаться сделать то же самое. Когда я встречусь со своим отцом, я не хочу, чтобы это было со слезами и мольбами. Я хочу показать ему, что он волнует меня так же мало, как и я его, и это включает в себя все, что он планирует сделать со мной.

Мир погружен в тишину, когда я иду по взлетно-посадочной полосе к ожидающему самолету. Это грузовой самолет, а не пассажирский, и чувство паники пронзает меня изнутри, когда я возвращаюсь к воспоминаниям о моем полете сюда, в Штаты, чуть больше года назад, в таком же самолете, полном испуганных, накачанных наркотиками женщин. Теперь я возвращаюсь в Россию в таком же состоянии, в каком покинула ее.

У меня есть некоторая надежда, что они, возможно, не накачают меня наркотиками, если я не буду сопротивляться, во всяком случае, я вижу, что бороться бессмысленно, но и эта надежда быстро растрачивается. Как только меня сажают в самолет, усаживают в кресло и пристегивают, один из охранников достает шприц, я задерживаю дыхание, и это все, что я могу сделать, чтобы не отпрянуть.

Не двигайся, твердо говорю я себе. Не вздрагивай, не показывай страха.

Игла вонзается мне в шею, и я стискиваю зубы. По крайней мере, я не почувствую, как мои руки немеют от наручников, это последнее, что я думаю, прежде чем провалиться в забытье.

Мир все еще туманен, когда я начинаю приходить в сознание, на полпути по взлетно-посадочной полосе, когда меня тащат из самолета в другую машину, ожидающую меня. Мужчины, держащие меня, похоже, не понимают, что я просыпаюсь, поэтому они продолжают тащить меня, а я остаюсь безвольной. Если честно, я бы предпочла, чтобы они не знали. Я не хочу ни очередной дозы наркотика, ни какого-либо внимания, которое может возникнуть, если они узнают, что я не сплю.

Еще даже не рассвело, небо все еще усыпано звездами, и здесь прохладнее. Воздух проникает сквозь мою тонкую футболку, вызывая мурашки на коже, и я подавляю дрожь, которая могла бы меня выдать. Это срабатывает, потому что меня швыряют на заднее сиденье ожидающей машины, как багаж, дверца захлопывается за мной, пока я лежу на боку, все еще полностью приходя в сознание.

Я снова здесь. Вернулась в Россию, в Москву. Дом — кажется неправильным словом для обозначения места, которое никогда не было для меня домом, даже если технически это было место, где я выросла. За те годы, что я жила здесь, у меня было по меньшей мере дюжина домов, а может, и больше. Ни один из них никогда не вызывал у меня того чувства, которое я испытывала, когда жила с Виктором, Катериной и детьми.

У меня болит в груди при мысли о них, при внезапном осознании того, что я никогда их больше не увижу. Каким-то образом, в шоке от всего случившегося и печали по Максу, я умудрилась не думать об этом. И все же, это все, что я могу сделать, чтобы подавить подступающие рыдания, когда я понимаю, что день, когда я уехала с Максом, будет последним, когда я видела Катерину, Анику, Елену и малышей.

Катерине придется выбирать: однажды рассказать им правду или позволить им поверить, что я бросила их, что я просто никогда больше не возвращалась и не связывалась с ними, что я забыла о них. Я любила их, как своих собственных, говорила им это снова и снова, и мне интересно, поверили бы они этому или провели остаток своего детства, гадая, что же на самом деле произошло со мной. Аника, особенно, понимала кое-что из того, что произошло в доме ужасов Алексея, поняла бы она, что что-то не так? Они все узнают, что и Макс тоже пропал. Интересно, узнает ли Виктор правду? Интересно, узнает ли он правду обо мне, или поищет немного, ничего не найдет и откажется от этого как от безнадежного дела. Это не значит, что я на самом деле была частью его семьи. В конце концов, независимо от того, насколько близкой я себя чувствовала к ним, я была няней. Он не мог подставить свою шею, чтобы спасти меня, не подвергая опасности свою настоящую семью, и он также не сделает этого, чтобы узнать, что со мной случилось, я уверена. Он осторожно проверит это, сделает предположения и закроет дело.

Ничто и никогда не заставляло меня чувствовать себя такой одинокой, как осознание этого. Горе копится в моей груди, и я крепко зажмуриваю глаза, когда несколько слезинок капают на черную кожу сидений подо мной. С таким же успехом можно поплакать здесь сейчас, пока никто не видит.

Поездка на машине длится долго. Возможно, я даже немного задремала, последствия стресса, наркотиков и истощения взяли верх над страхом и печалью, захлестнувшими меня. Я просыпаюсь, когда машина останавливается, и дверца открывается, по другую сторону от нее стоит грузный мужчина в пальто.

— Просыпайся, девочка, — говорит он гнусавым голосом, протягивая ко мне руку. Он бесцеремонно тащит меня к выходу, и я дергаюсь в его хватке, пытаясь найти опору.

— Она симпатичная, — раздается грубый голос у него за спиной, и я невольно отступаю назад, отказываясь искать источник голоса. Я не хочу видеть, кто говорит.

Я не могу себе представить, что выгляжу так уж хорошо. Мои волосы превратились в спутанное крысиное гнездо, глаза остекленели и затуманились от недостатка сна и успокоительных, и я раскраснелась от холода. Однако я не думаю, что это так уж важно для мужчин, которым нравится проявлять свою власть над женщинами, и я молча умоляю кого-нибудь или что-нибудь выслушать меня, по крайней мере, избавить от этого. Здесь некому защитить меня, ни по какой причине. Я предоставлена сама себе, со своим умом и нервами, и я не знаю, как долго продержится ни то, ни другое.

— Затащи ее внутрь, — говорит другой голос, и мужчина, держащий меня, кивает.

— Давай, девочка, — говорит он, его гнусавый голос становится глубже, когда он разворачивает меня к месту назначения.

Это невзрачное бетонное здание с плоскими стенами, острыми краями и разбросанными окнами. Оно выглядит так же уныло, как и серое небо над ним, и все во мне противится идее войти туда, но я заставляю себя не тянуть время и не сопротивляться. Мне это не поможет, а может очень сильно навредить. Я не знаю, к чему склонны эти мужчины, или какого рода заточение они должны мне предложить, или какие могут быть правила в отношении того, что они могут со мной делать, но я не спешу проверять границы дозволенного.

Я могла дать отпор Арту, хотя он и был жесток. Он причинил бы мне боль, если бы я не замолчала сразу же, как только повела себя вызывающе, независимо от того, что он утверждал. Я пока не знаю, как поведут себя эти люди.

Они ведут меня по холодному серому коридору, и именно тогда я вижу свою цель, ряд камер, все они пусты. Все во мне противится идее попасть внутрь одной из них, впервые в жизни оказаться по-настоящему запертой в клетке. Несмотря на всю мою решимость, мои пятки тормозят по полу, когда я отстраняюсь от держащих меня рук.

— Не дури девочка. — Мужчина, ведущий меня, вдвое крупнее меня, высокий и плотный, с объемистыми мышцами, и у меня нет никаких шансов освободиться. — Ты так или иначе войдешь туда, девочка, так что не делай это трудным путем, хорошо?

Я не хочу знать, что такое трудный путь, но я также не хочу быть запертой в этой камере. Мой первобытный мозг берет верх на мгновение слишком долго, пока я борюсь в его хватке, и он издает вздох, который звучит почти раздраженно, как будто он не хочет делать то, что он делает дальше.

Это менее болезненно, чем я ожидала.

Он поднимает меня с пола за руки, которые протестующе вздрагивают, когда его большие ладони смыкаются вокруг них. Мужчина не опускает меня на землю, пока мы не оказываемся в камере, после чего он бросает меня лицом вниз на жесткую плоскую койку, которая служит кроватью.

— Не двигайся, — рычит он, упираясь одним коленом в тонкий матрас и склоняясь надо мной.

Все внутри меня реагирует мгновенно, я уверенна, что меня вот-вот изнасилуют в этой холодной, сырой, унылой камере. Я сопротивляюсь ему, извиваясь и пытаясь укусить, лягнуть, сделать что угодно, лишь бы оторвать его от себя.

— Блядь! — Он громко ругается, хватая меня сзади за шею и утыкая лицом в то, что технически можно назвать подушкой. — Я снимаю эти наручники, девочка. Так что не дергайся, иначе я могу вскрыть вену.

Я все еще настаиваю на этом, хотя и не совсем уверена, почему. Истекать кровью в этой камере, кажется, не лучше и не хуже пули, но все, о чем я могу думать, это о том, что я не хочу умирать так. Поэтому я замираю, не шевеля ни единым мускулом, пока мужчина разрезает стяжки, удерживающие мои запястья вместе. Я снова испытываю ужасное ощущение восстановления кровообращения после нескольких часов его отсутствия.

— Сейчас. — Он ворчит, отходя от меня. Дверь камеры все еще приоткрыта, но я даже не утруждаю себя тем, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Отсюда никуда не деться, и я все равно не думаю, что смогу встать. Мои руки кажутся свинцовыми, их покалывает и жжет от покалывающей боли, от которой на глаза наворачиваются слезы. — Кто-нибудь принесет тебе поесть. — Он указывает на то, что сносно можно было бы назвать туалетом и раковиной. — Там ты сможешь позаботиться обо всем необходимом.

— Здесь нет… — Я поднимаю на него глаза, чувствуя себя более напуганной, чем когда-либо. — Здесь нет ни стен, ни дверей, ни даже занавеса.

Он пожимает плечами.

— Попроси охранников повернуться к тебе спиной. Возможно, они выполнят просьбу. Или, может быть, они этого не сделают.

Мужчина собирается уходить, поворачиваясь ко мне спиной, явно закончив разговор.

— Подожди! — Выпаливаю я, и он останавливается, оглядываясь на меня с удивлением, как будто не ожидал, что я захочу продолжать с ним разговор.

— Что?

— Когда я увижу своего… — я с трудом сглатываю. — Когда Обеленский захочет меня видеть? — Меня поражает болезненная потребность знать, иметь четкий отчет о том, сколько времени у меня осталось.

Мужчина пожимает плечами.

— Кто знает? Он занятой человек.

Он захлопывает дверь, и я чувствую, как что-то опускается внутри меня, угасает последний проблеск надежды.