Запретные навсегда

11

САША

Пребывание в тюремной камере, потому что это именно то, что есть, даже если это не традиционная тюрьма, именно такое ужасное, каким я его себе и представляла. Дело не только в том, что здесь холодно или всегда сыро, или что кровать такая же неудобная, как лежать на бетонном полу, или что это напоминает мне о самых ужасных днях после того, как я впервые приехала в Штаты, в тех запертых комнатах на складе. Одного этого достаточно, чтобы погрузить меня в почти постоянную панику, но что еще хуже, это полное отсутствие приватности.

Что еще сложнее, так это сдерживать страх. Последнее, что мне нужно, это срыв и паническая атака здесь, когда эти люди охраняют меня. До сих пор никто из них не пытался прикоснуться ко мне, но они мимоходом делают множество комментариев. Одному из них особенно нравится заходить ко мне в камеру, когда мне хочется пописать, а это настолько отвратительно, что я ловлю себя на том, что пытаюсь дождаться, пока в здании полностью стемнеет, чтобы у меня было больше шансов на малейшую частичку уединения. Я даже не могу вытереться губкой в раковине без того, чтобы в мой адрес не посыпались комментарии, хотя я не могу представить себя хоть сколько-нибудь привлекательной на данный момент. Прошло два дня без душа, и мои волосы в беспорядке. Зеркала нет, но я могу представить, как я выгляжу в этот момент, с ввалившимися глазами, худая и бледная.

Несмотря на мое положение, я зверски проголодалась, но еда практически несъедобна. Кажется, что это всего лишь жидкая овсянка без вкуса, черствый хлеб или что-то похожее на бутерброды с колбасой и сыром, или что-то в этом роде, у которых такой вкус, как будто они простояли несколько дней. Я не знаю, то ли еда намеренно плохая, чтобы заставить меня обменять ее на что-то получше, то ли так оно и есть, но я не жалуюсь. Я напрягаю все, что могу, а это не так уж много, и пытаюсь не обращать внимания на урчащий, сводящий спазмами желудок. Я напоминаю себе о том, что решила тогда, в спальне дома Эдо… я знала, что такие роскошества, как хорошая еда и горячий душ, сочтены, и я смирилась с этим.

Хотя на данный момент это немного сложнее.

Я уже проходила через это раньше, говорю я себе, вспоминая душ в общежитии в приюте и еду, которая была почти такой же плохой, приемные семьи, где меня заставляли ждать до последнего, чтобы принять душ, когда горячей воды почти не оставалось, и кормили самыми маленькими порциями. Разница, конечно, в том, что тогда у меня была надежда. Я считала дни до того, как мне исполнится восемнадцать, веря, что каким-то образом сделаю свою жизнь лучше, что найду выход.

Так вот, ничего этого нет. У меня нет ни малейшего шанса выбраться отсюда, ни малейшей возможности спастись. Нет такого будущего, в котором все стало бы лучше. Но есть бесконечное время подумать… о Максе, о Катерине, об Анике и Елене. Обо всех решениях, которые я сделала, которые привели меня прямо сюда, и о том, могла ли я это как-то изменить или нет, и сделала бы я это независимо от этого.

Так проходят два дня. Два дня я была голодна, продрогла до костей, не могла уснуть на жесткой койке, и я ловлю себя на том, что начинаю желать, чтобы Обеленский поторопился и пристрелил меня.

После завтрака на третий день охранник, который привел меня в первый день и срезал с меня наручники, появляется у решетки с ключами.

— Ничего не предпринимай, — предупреждает он меня. — У тебя нет ни единого шанса. Не усугубляй ситуацию.

— Сколько людей тебя слушают? — Я смотрю на него, когда он заходит внутрь, оставляя дверь приоткрытой, словно в тонкой насмешке. Я даже не утруждаю себя тем, чтобы смотреть на это, я не собираюсь пытаться убежать. По всему коридору расставлены охранники… шансы бесполезны.

Он искоса смотрит на меня, когда тянется к моим запястьям, надевая пластиковые наручники.

— Достаточно, чтобы мне не приходилось слишком часто убирать кровь.

Быстрый рывок, и наручники затягиваются на моих запястьях, но не слишком туго. По крайней мере, это хорошо, мрачно думаю я про себя, постоянно удивляясь тому, как самая маленькая вещь может казаться подарком в подобной ситуации.

Я иду по ряду коридоров, каждый из которых такой же серый и невзрачный, как и предыдущий, пока мы не останавливаемся перед тяжелой дверью. Мужчина, держащий меня за наручники, жестом приказывает трем другим охранникам, стоящим по бокам от нас, отступить, когда он стучит.

— Войдите, — звучит грубый голос с другой стороны, и я с холодком узнаю в нем голос Обеленского из телефонного звонка.

Я понимаю, с внезапной ясностью, от которой у меня кружится голова, что вот-вот впервые встречусь со своим отцом. Дверь распахивается, и мы заходим в помещение. Человек за столом встает, и я чувствую, как мир вокруг на мгновение останавливается.

Он высокий и худощавый, весь жилистый, с твердыми углами и поджарыми мышцами, с острым, как нож, лицом, светлыми волосами, седеющими на висках, и льдисто-голубыми глазами. Он опасный, неприступный мужчина и, несмотря на это, жестоко красив. Глядя на него с другого конца комнаты, я задаюсь вопросом, хотела ли его моя мать, любила ли его. Я понимаю, как она могла запасть, в чем-то он напоминает мне Виктора, но более жесткого, безжалостного, человека, выкованного чем-то, что превратило его не в оружие, а в того, кто владеет другими как единым целым.

Он долго рассматривает меня с другого конца комнаты. А затем он чопорно начинает обходить стол, и я мельком замечаю черную рукоятку пистолета у него под пиджаком. Мне было интересно, что я буду чувствовать в этот момент. Холодный страх охватывает меня, и мне кажется, что вся кровь в моем теле замедлилась, вяло двигаясь по венам, готовясь к тому моменту, когда она остановится навсегда. Обеленский подходит ко мне, его пристальный взгляд не отрывается от моего лица, и я задаюсь вопросом, скажет ли он мне вообще что-нибудь или просто пристрелит меня сейчас без предисловий. Я чувствую, что напрягаюсь, ожидая этого, и даже охранники отодвигаются от меня, как будто они тоже этого ожидают.

Он останавливается передо мной.

— Я Константин Обеленский, — говорит он низким и хриплым голосом с сильным акцентом. — Ты понимаешь, что это значит для тебя?

Каким-то образом, как будто что-то вне меня управляет мной, мне удается кивнуть.

— Хорошо. — Затем он протягивает руку и прикасается ко мне.

Его длинные, узкие пальцы касаются края моей челюсти, и это прикосновение настолько поразительно, что я не могу слегка не отшатнуться. Я чувствую, как расширяются мои глаза, все мое тело напрягается от усилий противостоять желанию убежать. В этом прикосновении нет ничего сексуального. Оно любопытное, то же самое любопытство на его лице, когда он проводит кончиками пальцев по моей челюсти.

— Мне было интересно, как ты будешь выглядеть, — медленно произносит Обеленский, и тогда я понимаю, что он не мог видеть нас по телефону. Он вообще не видел меня до этого, мы оба видим друг друга в первый раз, отец и дочь.

В моей груди вспыхивает искорка надежды та, которую я очень стараюсь подавить, что что-то изменит его мнение, когда он впервые увидит меня во плоти. Но ничто в этом жестком человеке не говорит о том, что это правда, за исключением намека на что-то в его лице, почти как узнавание, когда он смотрит на меня.

— У тебя глаза твоей матери, — тихо говорит он, голосом достаточно низким, чтобы предназначаться только ему и мне, и в этот момент я чувствую, как внутри меня что-то раскрывается.

Мне удается не заплакать, но лишь с трудом. Мои глаза наполнились слезами, в моем сердце вонзился нож, о существовании которого я не подозревала. Есть так много вещей, которые я могла бы сказать, я могла бы спросить, почему умерла моя мать, или спросить его, как он может смотреть в те же самые глаза и пустить пулю мне в голову, но я чувствую себя замороженной, неспособной говорить или двигаться, или даже отвести взгляд.

— Ты понимаешь, почему я это делаю? — Его голос по-прежнему низкий, тихий, но я не утруждаю себя понижением своего, когда отвечаю.

— Нет. Но я знаю, что ты все равно это сделаешь.

Что-то застывает в его лице, и его рука тянется к пистолету, который я вижу у него под курткой.

— Ты можешь опуститься на колени или стоять, — просто говорит он. — Твой выбор.

Я не уверена, что у меня есть выбор. Я столько раз прокручивала этот момент в своей голове, но теперь, когда он настал, я застыла, не в силах ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Адреналин переполняет каждую клетку и нерв в моем теле, но с осознанием того, что бежать некуда, я полностью выведена из строя. Все, что я могу делать, это смотреть, как пистолет выскальзывает на свободу, мой разум лихорадочно пытается смириться с тем, что вот-вот произойдет, и не думать о том, что может произойти, а может и не произойти после, о возможности забвения, о том, что я просто больше не буду существовать… И тут дверь, через которую мы вошли, распахивается, ударяясь о стену, и в комнату врывается женщина. Я рефлекторно дергаюсь, готовясь к пуле, которая, без сомнения, прилетит, даже просто от резкого движения, но вместо этого Обеленский поворачивается, и его лицо внезапно искажается от гнева, когда он смотрит на женщину.

— Что ты здесь делаешь?

— Я могла бы спросить тебя о том же самом. — Она упирает руки в бедра, свирепо глядя на него. — Что ты с ней делаешь? Зачем ты это делаешь?

Я ничего не понимаю. Моя голова начинает болеть, меня охватывает замешательство, вызывающее головокружение, поскольку адреналин начинает спадать из-за смещения фокуса Обеленского. Мгновение назад я была готова умереть или, по крайней мере, ожидала этого, а теперь происходит что-то еще. Чего я не понимаю.

Я никогда раньше не видела эту женщину. Я не знаю, кто она и откуда она меня знает. Но она пристально смотрит на Обеленского так, что я не могу себе представить, как много людей осмеливаются это делать. Даже охранники отступили назад, все еще достаточно близко ко мне, чтобы поймать меня, если у меня возникнут какие-то идеи, но подальше от Обеленского и женщины, как будто они тоже не хотят в этом участвовать.

— Это жестоко, — огрызается она. — И смешно.

— Это не твое дело, — резко возражает Обеленский. — Убирайся.

Она не двигается.

— Нет, если ты не пообещаешь мне, что не собираешься ее убивать.

— Я ничего не буду тебе обещать.

Ее изящная челюсть поджимается.

— Тогда я не уйду.

Я полностью ожидаю, что Обеленский вытащит пистолет и застрелит ее на месте. Это, кажется, согласуется с тем, что я слышала о нем. Но вместо этого он вздыхает, пощипывая переносицу, прежде чем повернуться и свирепо посмотреть на охранников.

— Уведите ее отсюда, пока я разберусь с этим, — рявкает он, кивая на меня головой. — Отведите ее обратно в камеру. Я разберусь с ней позже.

Я настолько ошеломлена, что мои ноги не двигаются. Мужчина, который надевал на меня наручники раньше, тот, что добрее, берет меня за руку и подталкивает к двери.

— Лучше пошевеливайся, пока он не передумал, — бормочет он, быстро уводя меня мимо женщины.

Пока я иду, я вижу ее лишь мельком, блеск голубых глаз и изогнутый дугой рот, недовольно поджатый. Но когда я подхожу к двери, она оборачивается, чтобы посмотреть на меня, и, к моему полному шоку, она подмигивает.

Я ничего не понимаю из происходящего. Мой разум настолько затуманен замешательством, что мы возвращаемся в мою камеру, прежде чем я успеваю опомниться, охранник снимает с меня наручники и заталкивает внутрь, прежде чем запереть дверь.

— Поздравляю, — говорит он с ухмылкой. — Наталья только что купила тебе по крайней мере еще одну ночь в отеле "Обеленский".

Я смотрю ему вслед, все еще не понимая.

Кто, черт возьми, такая Наталья?