Зависть

10

Он уже старик…

До самого недавнего времени Дэниэл Мадерли отказывался признавать себя пожилым человеком вопреки всему — даже здравому смыслу. Письма и рекламные брошюрки, присылаемые Американской ассоциацией пенсионеров, он выбрасывал в корзину не читая и никогда не пользовался налоговыми льготами, которые государство предоставляло своим гражданам, достигшим преклонного возраста.

Но в последние годы Дэниэлу становилось все труднее и труднее спорить с собственным отражением в зеркале. Куда более громким голосом обладали суставы. Опровергать приводимые ими аргументы было еще тяжелее.

Дэниэл всегда гнал от себя мысли о старости, но сегодня они неожиданно принесли ему что-то вроде извращенного удовольствия. Если размышления о прожитой жизни не могут служить признаком возраста, тогда что же может? Точно так же и забота о теле, которое понемногу начинало отказывать, являлось недвусмысленным признаком того, что с годами в организме что-то разладилось. Молодые, полные сил люди обычно не замечают даже серьезных хворей, и только старики мучительно раздумывают над каждым пигментным пятнышком, над каждым выпавшим волоском.

Впрочем, это было как раз понятно. Дэниэл Мадерли лучше, чем кто бы то ни было, знал, что у молодых просто не хватает времени, чтобы всерьез задуматься о конечности собственного бытия. Они слишком заняты тем, что живут, и тень неизбежной смерти не смущает их покой. Закончить школу, поступить в колледж, получить образование, устроиться на работу, стать профессионалом, жениться, развестись, вырастить детей — эти дела и заботы заполняли собой все их время, так что им было некогда на минуточку остановиться и вспомнить — ничто не вечно под луной.

Но даже если это происходило, мало кто из молодых раздумывал о бренности своей плоти всерьез. Для них смерть была делом слишком отдаленного будущего. Лишь изредка молодежь спохватывалась, что все в мире имеет конец, и испытывала по этому поводу легкое беспокойство, которое, впрочем, быстро забывалось, вытесненное повседневными делами и заботами.

А будущее тем временем незаметно приближалось, и в один прекрасный день вопрос о неизбежном внезапно вставал в полный рост, становясь самым главным.

Дэниэл, впрочем, еще не дошел до такого состояния, чтобы думать о смерти днем и ночью, однако ему было ясно — настало время позаботиться о том, чтобы его кончина не вызвала ненужных осложнений.

Верная Максина полагала, что по ночам ее обожаемый патрон спит, как ребенок, но это было не так или, вернее, не совсем так. В молодости Дэниэлу хватало четырех-пяти часов сна в сутки, чтобы чувствовать себя в отличной форме, а с возрастом он начал обходиться всего двумя-тремя часами. Поскольку это никак не сказывалось на его самочувствии, Дэниэл счел это естественным явлением и не считал нужным о нем распространяться. Ни Максина, ни Марис не догадывались, что большую часть ночи он не спит, а просто лежит, перечитывая свои возлюбленные книги — классические приключенческие романы, которые так нравились ему в детстве, бестселлеры других издательств, которые принесли кому-то отличный доход, и, конечно же, новые книги, выпушенные его собственным издательским домом.

Когда же Дэниэл не читал, то размышлял о своей жизни, вспоминая разные события и поступки, служившие для него источником гордости или жгучего стыда. Особенно часто Дэниэл думал о своем школьном товарище, который умер в относительно молодом возрасте от лейкемии. Родись он на несколько десятилетий позже, и его бы, скорее всего, спасли — спасли для долгой и счастливой жизни, однако ему не повезло, и Дэниэл от души скорбел о нем и о десятилетиях крепкой мужской дружбы, в которой им обоим было отказано по воле неумолимой Судьбы.

Не менее отчетливо Дэниэл помнил, какую боль он испытал, когда его первая любовь вышла замуж за другого. Теперь, оглядываясь назад, он не мог не понимать, что ее решение было единственно правильным для обоих, но тогда ему казалось — он умрет от горя. С тех пор Дэниэл никогда больше ее не встречал, но знал, что она переехала с мужем в Калифорнию. Часто он гадал, как сложилась ее судьба и жива ли она еще.

Первая жена Дэниэла была очень красивой и умной женщиной, и, когда она умерла, он был близок к отчаянию. Почти два года он не жил, а существовал. Ему уже начинало казаться, что он никогда не будет счастлив, но тут Дэниэл повстречал Розмари. Именно она — тут не могло быть никаких сомнений — стала его самой большой и единственной любовью. Красивая, страстная, нежная, образованная, прекрасно воспитанная, очаровательная, она стала ему не только женой, но и другом. Дэниэлу довольно часто приходилось задерживаться на работе, да и дома он нередко бывал погружен в проблемы и заботы, связанные с управлением издательским домом, но Розмари никогда не жаловалась и не роптала. Дэниэл высоко ценил ее терпение, преданность и поддержку, однако теперь ему казалось — он не успел воздать Розмари должное за все, что она для него сделала, и это мучило его.

Теперь, задним числом, Дэниэл глубоко сожалел о том, что служебные обязанности не позволяли ему чаще бывать дома, с Розмари. Если бы можно было вернуть те дни, он бы многое сделал иначе, и в первую очередь — пересмотрел свою систему ценностей и приоритетов таким образом, чтобы уделять больше времени семье.

Но это были только мечты, несбыточные мечты, к тому же в глубине души Дэниэл понимал: сумей он каким-нибудь волшебным способом перенестись в прошлое, и он совершил бы те же самые ошибки.

К счастью, это было все или, вернее, почти все, о чем он теперь сожалел. По-настоящему неблаговидных поступков Дэниэл совершил всего один или два. Однажды он уволил редактора просто потому, что тот осмелился с ним спорить. И вопрос-то был пустяковый, но взыграла гордыня, и Дэниэл был вне себя от ярости. Не ограничившись увольнением, он нашел способ «по секрету» сообщить другим издателям, что его бывший сотрудник оказался гомосексуалистом, а в те времена общественное мнение было настроено к разного рода извращенцам крайне нетерпимо. Это был почти смертельный удар, но, не удовлетворившись им, Дэниэл распустил слух, будто нетрадиционная сексуальная ориентация редактора стала влиять на его работу, что было чистой воды ложью. На самом деле уволенный им человек был прекрасным работником, а его отношения с коллегами могли служить образцом для подражания, но авторитет Дэниэла в издательском мире был непререкаем. Никто не хотел взять беднягу даже младшим редактором. В конце концов он вынужден был уехать из города туда, где его никто не знал, и след его затерялся.

Так нелепая гордость Дэниэла погубила карьеру человека, который любил книги не меньше его самого и не мыслил себя вне своего дела. Исправить свою ошибку Дэниэл сначала не захотел, а потом было уже поздно, и он знал — вину за этот поступок он унесет с собой в могилу.

В другой раз — через несколько лет после смерти Розмари — Дэниэл ввязался в интрижку, которой всегда стыдился. Холостяку, воспитывающему шестнадцатилетнюю дочь, нелегко встречаться с женщинами — это требует тщательного планирования, расчета, частого перекраивания рабочего и личного расписания. Кроме того, любовница Дэниэла безумно ревновала его к Марис. Она устраивала ему скандал за скандалом, требуя, чтобы он выбрал между ней и дочерью. И хотя выбор был очевиден, Дэниэлу пришлось приложить немалые усилия, прежде чем рассудок одержал верх мал похотью и ему стало ясно — он никогда не сможет полюбить того, кто не любит и не принимает его дочь полностью и безоговорочно.

Не без труда он положил конец этой постыдной связи, но с тех пор все его свободное время и любовь принадлежали Марис.

На протяжении десятилетий Дэниэл пользовался репутацией одного из лучших издателей страны. У него было как будто шестое чувство, которое подсказывало ему, какую рукопись отклонить, а какую — приобрести за любые деньги, какого автора поддержать, а с каким — расстаться без сожаления. За время, что Дэниэл возглавлял «Мадерли-пресс», стоимость компании возросла чуть не в сотню раз. В последние годы он зарабатывал денег больше, чем был в состоянии потратить, — больше, чем могла потратить за всю свою жизнь Марис и, возможно, ее дети. Но деньги никогда не были для него главным, хотя он не имел ничего против богатства. Основным движущим мотивом было для Дэниэла стремление сохранить и упрочить то, что было создано тяжелым и самоотверженным трудом его предков. Семейный бизнес перешел к нему по наследству еще до того, как Дэниэлу стукнуло тридцать, и он считал своим долгом передать дело следующему поколению Мадерли. Правда, Марис была женщиной, а это означало, что ее дети, скорее всего, будут носить фамилию отца, однако, зная, как дорожит Дэниэл семейными традициями, Марис нашла замечательный выход. Она решила взять двойную фамилию и впредь именоваться Мадерли-Рид, чтобы передать ее своим детям. Таким образом практически исключалась ситуация, когда во главе издательства мог оказаться человек, который не носит фамилию Мадерли.

Для Дэниэла, впрочем, этот вопрос был скорее формальностью, так как кровное родство было для него намного важнее. И какую бы фамилию ни носила Марис, она оставалась его главным сокровищем. Ею он гордился и ею дорожил гораздо больше, чем издательством. Вместе с тем Дэниэл понимал: одно не может существовать без другого, поэтому он и предпринимал самые серьезные меры, чтобы обезопасить «Мадерли-пресс» от хищников, которых с годами становилось все больше и которые всегда были голодны и нахальны.

Увы, избавить Марис от всех невзгод и напастей он был не в состоянии, как бы ему этого ни хотелось. Никакие, даже самые заботливые родители не могут оградить своего ребенка от синяков и шишек, да они и не должны этого делать. Дэниэл всегда признавал за Марис право жить своей, а не чужой жизнью, совершать свои ошибки и радоваться своим успехам. Лишить ее этого было бы с его стороны не правильно и нечестно.

Дэниэлу оставалось только надеяться, что разочарования, которые суждено пережить Марис, не будут слишком глубокими, что побед в ее жизни будет намного больше, чем поражений, и что, дожив до старости, она сможет оглянуться на прожитые годы по крайней мере с тем же удовлетворением, какое испытывал сейчас он сам.

Смерти Дэниэл не боялся. Но никто, кроме Максины, не знал, что в прошлом месяце он дважды встречался со священником. Розмари была ревностной католичкой, и, хотя

Дэниэл так и не обратился к вере по-настоящему, он в какой-то мере перенял ее убеждения и взгляды. Во всяком случае, он твердо верил, что в будущей — и лучшей — жизни он и Розмари снова будут вместе.

Нет, умереть Дэниэл не боялся.

Он боялся умереть дураком!

Именно по этой причине Дэниэл почти не спал прошлой ночью. Он даже не смог читать — просто лежал неподвижно и смотрел в потолок, пока заря не заглянула в незашторенные окна его спальни.

Но и утро не принесло облегчения, не избавило его от беспокойства.

Дэниэл никак не мог избавиться от ощущения, что он не заметил какого-то важного слова, поступка, события, которое еще лет десять назад ни за что бы не упустил из вида.

Да что там десять лет!.. Еще год назад он был гораздо внимательнее и реагировал на любое изменение ситуации молниеносно — почти как в молодые годы.

Ну, почти как в молодые…

Что же с ним творится? Может быть, это паранойя или обычная стариковская мнительность, а может — действительно было что-то?..

Или он не заметил, как к нему подкралось старческое слабоумие?

Дэниэл хорошо помнил, как перед смертью его дед устраивал скандал за скандалом экономке, которую подозревал в краже столового серебра. Однажды он обвинил ее в том, что она является глубоко законспирированной германской шпионкой, заброшенной в Соединенные Штаты с заданием травить мышьяком американских ветеранов — участников Первой мировой войны. Несколько позднее он с безапелляционной уверенностью маньяка убеждал всех и каждого, что экономка носит его ребенка. Ничто не могло убедить его, что экономка, которая и вправду выглядела полноватой, вряд ли способна произвести на свет ребенка — ведь ей было ни много ни мало шестьдесят восемь. (Дедушка, впрочем, тоже давно вышел из репродуктивного возраста, однако на это ему даже намекнуть было страшно.) Не к тому ли теперь идет он сам, задумался Дэниэл. Быть может, его беспричинное беспокойство является предупредительным звонком, возвещающим о необратимых изменениях в мозгу, который уже никогда не будет работать, как когда-то?

Самому Дэниэлу, однако, хотелось думать, что его тревога свидетельствует как раз об обратном — о том, что его ум все так же ясен и что его знаменитая интуиция, не раз выручавшая его в сомнительных ситуациях, нисколько не притупилась за прошедшие пятьдесят лет.

Нет, решил Дэниэл, пока он не убедится, что его инстинкты никуда не годятся, он должен доверять своему внутреннему чутью. А инстинкты подсказывали — что-то не так.

Быть может, рассудил Дэниел, он беспокоится из-за Марис. Она не так хорошо умела скрывать свои чувства, как ей казалось, — кого-то другого она могла обмануть, но только не его. Дэниэл безошибочно уловил сигналы семейного неблагополучия, хотя о его причинах ему оставалось только догадываться. Одно было ясно: это неблагополучие достигло такой глубины, что Марис была уже не в силах его не замечать и пребывала в расстроенных чувствах. А Дэниэл не мог не переживать вместе с ней.

Все эти рассуждения привели его к Ною. Дэниэл хотел бы доверять ему и как зятю, и как наемному работнику, но только при условии, что Ной окажется достойным доверия.

Кряхтя от усилий, Дэниэл привел свое кожаное кресло в вертикальное положение и выдвинул ящик стола. Достав оттуда истрепанную записную книжку, он некоторое время задумчиво листал ее, потом достал из специального кармашка визитную карточку.

На карточке было написано: «Дэвид Сазерленд» — и ничего больше. Ни названия фирмы, ни адреса — только номер телефона, напечатанный четким черным шрифтом на бледно-голубом фоне.

Несколько минут Дэниэл задумчиво вертел карточку в руках. Он получил ее пару недель назад и с тех пор часто доставал и рассматривал, но так ни разу и не набрал обозначенный на ней номер. Но после утренних размышлений Дэниэл решил — пора. Нужно позвонить и обстоятельно поговорить с мистером Сазерлендом обо всем, что его тревожит.

Дэниэл отлично понимал — то, что он собирался сделать, было не совсем честно и, уж во всяком случае, непорядочно. При одной мысли об этом он начинал чувствовать себя старым параноиком. Но ведь никто не узнает, попытался успокоить Дэниэл свою совесть. Все останется тайной, если, не дай бог, не сбудутся худшие его опасения… Но, скорее всего, дело закончится ничем, и тогда он с легкой душой посмеется над своими страхами. В конце концов, мог же он ради своего спокойствия позволить себе одно небольшое расследование пусть даже потом он будет выглядеть в собственных глазах старым напуганным дураком. Чего Дэниэл не мог себе позволить — это беспечности. На карту было поставлено слишком много, чтобы, презрев голос здравого смысла и обычной осторожности, поступать «по правилам». Если все закончится благополучно, совесть не будет терзать его слишком долго, но если он не исполнит по отношению к Марис свой отцовский долг, ему не будет ни прощения, ни пощады.

Как гласила любимая пословица Дэниэла, лучше сто раз подстраховаться, чем один раз оказаться в дерьме.

И Дэниэл потянулся к телефону, решив про себя, что отныне он будет особенно внимателен, станет уделять больше внимания случайно вырвавшимся словам, выражениям лиц и поступкам, какими бы незначительными они ни казались на первый взгляд. Меньше всего ему хотелось последним узнать о… о чем бы то ни было.

Нет, Дэниэл не боялся умереть. Он только не хотел умирать дураком.

— На всякий случай держитесь от него подальше — стены могут в любой момент завалиться, — предупредил Майкл, любовно оглаживая каминную полку куском шлифовальной бумаги.

— Вот как? — удивилась Марис. — А разве в таком случае Паркеру не опасно бывать там одному?

— Конечно, Опасно, но попробуйте-ка сказать ему об этом.

— Майкл…

Почувствовав ее колебания, он обернулся.

— Да нет, ничего… — поспешно сказала Марис. — С моей стороны было бы нечестно спрашивать… Ни по отношению к вам, ни по отношению к нему.

— Спрашивать? О чем?

— О том, почему… что с ним случилось.

— Да, это было бы нечестно.

Марис кивнула и, усилием воли стряхнув с себя задумчивость, снова спросила:

— Как все-таки туда пройти?

— Куда? В хлопкоочистительный сарай? Это правда может быть опасно, Марис…

— Обещаю, что убегу, как только он начнет падать.

— Дело не в этом. Опасность может грозить вам со стороны… Паркера. Он не любит, когда его беспокоят.

— И все же я бы, пожалуй, рискнула, — упрямо сказала Марис. — Это далеко?

— Скажите, вам много приходится ходить пешком?

— В Нью-Йорке я каждый день хожу пешком, если погода хорошая. И еще бегаю три раза в неделю.

— Тогда вы доберетесь туда без труда. — Майкл вкратце рассказал Марис, каким путем ей следует идти, потом еще раз предупредил:

— Паркеру очень не понравится, если вы там появитесь!

— Может быть, — ответила Марис и беззаботно рассмеялась.

Весь день она сидела в комнате и читала, пока не разболелись глаза, так что теперь выйти на свежий воздух ей было приятно вдвойне. Впрочем, в данном случае выражение «свежий воздух» было лишь штампом, не отражавшим действительное положение дел. Жара была ужасная, влажность — и того хуже. Яркое солнце слепило глаза, и даже тень не дарила желанной прохлады. Несмотря на это, остров по-прежнему выглядел очень живописно. Высокие пальмы, как на картинках в книжке о Робинзоне Крузо, покачивали узорчатыми перистыми листьями, столетние виргинские дубы стояли неподвижно, одевшись в гирлянды седого испанского мха, яркие тропические цветы наполняли воздух густым, сладким, чуть дурманящим ароматом. С океана тянуло запахами соли и сырой рыбы — не такими уж неприятными, как можно было предположить.

Не спеша шагая по дороге, Марис прошла мимо дома, стоявшего в глубине зарослей, которые накануне вечером она приняла за глухую чащу. Во дворе, представлявшем собой узенькую, засеянную травой лужайку, играли мальчик и девочка в ярких костюмчиках. Оба были еще достаточно малы, чтобы с радостным визгом скакать вокруг вращающейся поливочной головки, из которой били две тонкие водяные струйки, и над головами детей то и дело вспыхивали маленькие радуги. Оба давно промокли насквозь, и Марис не без зависти подумала, что при такой жаре это даже приятно.

Возле другого дома, стоявшего недалеко от первого, она увидела большую желтую собаку, вытянувшуюся в тени небольшого грузовичка. Опасливо косясь в ту сторону, Марис замедлила шаг, но беспокойство оказалось напрасным. Почуяв ее, собака лишь лениво подняла голову, широко зевнула, продемонстрировав жаркую розовую пасть и блестящие зубы, и снова задремала.

Больше Марис не встретилось ни одной живой души. Только цикады, укрывшись в чаще кустарников, сопровождали ее непрерывным звоном.

Указания Майкла оказались довольно точными, и она без труда отыскала заброшенный хлопкоочистительный, сарай, хотя он и был скрыт густыми зарослями, поднявшимися вокруг за прошедшие десятилетия. Чтобы добраться до него, нужно было свернуть с проезжей дороги и пройти по узкой тропинке, засыпанной битыми ракушками. Марис так и поступила.

Это была именно тропинка — не больше ярда в ширину, она местами совсем заросла колючками и жесткой травой с острыми листьями, и Марис с сомнением поглядела на свои голые ноги. Она даже подумала, не благоразумней ли будет оставить старый сарай в покое и познакомиться с другими достопримечательностями острова, которые так настойчиво рекламировал Майкл.

— Трусишка!.. — пробормотала она сквозь зубы и огляделась по сторонам в поисках подходящей палки. Палка нашлась довольно скоро, и Марис осторожно двинулась по тропе, раздвигая перед собой траву, сбивая колючки и стараясь производить как можно больше шума, чтобы заранее известить о своем приближении грызунов, насекомых и рептилий, к которым она никогда не испытывала симпатии.

Очевидно, ее маневр имел успех, так как ни змей, ни лягушек ей не встретилось. Отшвырнув в сторону ненужную палку, Марис отряхнула руки и запрокинула голову, чтобы получше рассмотреть массивное старое строение.

Как и предупреждал Майкл, сарай действительно выглядел так, словно мог развалиться в любой момент. Бревна, из которых он был сложен, прогнили и потемнели от старости. Жестяная крыша проржавела, и в ней во многих местах зияли проломы и дыры. По стенам карабкались разнообразные вьюнки и лианы, которые цвели роскошными ярко-алыми граммофончиками, чья красота резко контрастировала с общим видом здания.

Без особой охоты Марис приблизилась к распахнутым настежь воротам и заглянула внутрь.

Изнутри сарай показался ей еще больше, чем снаружи. Он напоминал глубокую сырую пещеру, в которой царил густой таинственный сумрак. Лишь кое-где его пронзали прямые, как копья, лучи солнечного света, пробивавшиеся сквозь отверстия в крыше, но от этого темнота казалась только еще гуще.

В глубине сарая Марис разглядела что-то вроде помоста, опиравшегося на массивные бревна. Прямо под ним находилось деревянное колесо диаметром около десяти футов, укрепленное на короткой колоде толщиной с хорошую бочку. Ничего подобного Марис еще никогда не видела.

Она несколько раз моргнула, чтобы глаза привыкли к темноте, потом неуверенно позвала:

— Эй, есть здесь кто-нибудь?

Не получив ответа, Марис сделала несколько шагов вперед:

— Паркер?.. Эй!..

— Да здесь я, здесь!..

От неожиданности Марис подскочила на добрых полтора фута и, прижав ладонь к груди, быстро обернулась. Паркер сидел в кресле в углу позади нее. В темноте он был практически невидим — лишь слабые отблески света играли на хромированных ободьях и ручках инвалидного кресла.

Немного придя в себя, Марис сердито спросила:

— Почему ты не отзываешься? Разве ты меня не слышал?

— Интересно, как я мог тебя не слышать? Нет, Марис, из тебя никогда не получится порядочного следопыта. Я услышал тебя, еще когда ты рубилась с колючками на тропе.

— Тогда почему ты не ответил, когда я тебя звала? Он покачал головой:

— Как ты сюда попала?

— Пришла. А как ты сюда попал?

— Приехал.

— Разве твое кресло может пройти по тропе?

— Как видишь — может. — Паркер не двинулся с места, но Марис чувствовала, что, он разглядывает ее из своего угла. — Где ты взяла новую одежду?

Марис машинально опустила голову и посмотрела на свою джинсовую юбку, тонкую хлопчатобумажную рубашку в красную и синюю клетку и кожаные сандалии на ремешках. Эту одежду она обычно брала с собой, когда ездила в загородный дом в Беркшире — по ее мнению, ничего лучшего для барбекю под открытым небом и походов по антикварным лавочкам в природе не существовало. Минуло всего два дня с тех пор, как она уложила эти вещи в дорожную сумку, но сейчас ей казалось, что времени прошло гораздо больше.

— Это Майкл… — объяснила Марис. — Он позвонил в отель и договорился, чтобы мои вещи переслали сюда с почтовым катером. Майкл сам съездил за ними на причал и привез сюда.

— Старина Майкл совсем спятил.

— Что ты имеешь в виду?

— По-моему, старый болван просто влюбился в тебя.

— А по-моему, он просто очень милый, хорошо воспитанный человек.

— Мы об этом уже говорили.

Да, Марис хорошо помнила этот разговор, и ей совсем не хотелось к нему возвращаться, поскольку тогда он закончился… Нет, даже думать о том, чем он закончился, Марис не хотелось.

Последовала долгая пауза. Глаза Марис совершенно привыкли к темноте, но она по-прежнему не могла рассмотреть Паркера, лицо которого скрывали глубокие тени. Решившись первой нарушить молчание, она сказала:

— Любопытное здание… Должно быть, это что-то вроде местной достопримечательности?

— Да, — согласился Паркер. — Это весьма примечательное здание, только туристов здесь обычно не бывает. Как ты его отыскала?

— Майкл объяснил мне дорогу.

— Что-то он очень много болтает, этот Майкл…

— Он не болтает. Во всяком случае, ни одного твоего секрета он мне не открыл.

— Вот как? Вообще-то, еще полчаса назад этот сарай как раз и был одним из моих секретов. Я люблю приходить сюда, когда мне хочется побыть одному.

Похоже, Паркер намекал, что ему неприятно ее общество, но Марис притворилась, будто ничего не поняла. Сделав еще пару шагов вперед, она огляделась по сторонам. Земляной пол сарая был засыпан мусором, высохшим птичьим пометом и перьями. Когда-то здесь, очевидно, жгли костер, поскольку среди мусора она разглядела обугленные доски и золу. На помост в глубине сарая вела прикрепленная к стене деревянная лестница, но половины ступенек у нее не хватало, а оставшиеся выглядели слишком гнилыми, чтобы выдержать сколько-нибудь значительную тяжесть.

В целом это было довольно жуткое место — в особенности под помостом, где тени были гуще и стоял древний станок, похожий на старинное орудие пыток. Что мог найти здесь

Паркер? Почему ему так нравилось в этом грязном хлеву? Этого Марис не могла даже представить.

— Вероятно, — рискнула она предположить, — у этого… у этой постройки интересная история?

— А ты знаешь что-нибудь о хлопке? — ответил Паркер вопросом на вопрос.

— Как же… — Марис улыбнулась. — «Король-хлопок»… А также «Здоровый материал для здоровой жизни», — процитировала она почерпнутый из телевизионной рекламы лозунг.

К ее огромному удивлению, Паркер расхохотался. Это был настоящий смех, а не тот презрительный, издевательский хохот, который она слышала от него до сих пор. Кажется, ему было по-настоящему весело, и Марис решила воспользоваться этим обстоятельством.

— Кроме того, — добавила она, — хлопковой ватой очень удобно удалять лак с ногтей.

Паркер еще некоторое время смеялся, потом внезапно замолчал, отчего наступившая тишина показалась Марис почти зловещей.

— Ну-ка, подойди сюда… — промолвил он наконец.