Зависть

18

Отложив в сторону рукопись, Майкл Стротер задумчиво отпил глоток лимонада, который он приготовил из только что выжатых лимонов. Сегодня он решил немного отдохнуть от своих реставрационных хлопот. Накануне вечером Майкл покрыл окончательно расчищенную облицовку камина первым слоем лака. Лак был на основе летучего растворителя, но Майкл знал, что на влажном воздухе лак сохнет дольше, и не хотел спешить.

Во всяком случае, именно так Майкл ответил на вопрос Паркера, почему он сегодня «бездельничает».

На самом деле Майкл, конечно, не бездельничал. Все утро он проработал в саду. Из «солярия» Паркеру было хорошо видно, как его друг ползает по клумбам на четвереньках и рыхлит землю маленькой ручной тяпкой. Покончив с этим, Майкл подмел веранду и вымыл выходившие на крыльцо окна. В полдень он приготовил обед, но поесть Паркер так и не собрался.

Сам Паркер большую часть дня писал, точнее — переписывал некоторые главы, и сейчас ему не терпелось узнать, что скажет о них Майкл.

Мнением друга он дорожил. Когда Майкл критиковал его за ошибки и погрешности стиля, Паркер старался не заводиться и сдерживался, как мог, хотя частенько ему хотелось послать Майкла куда подальше вместе с его занудством. Даже если «разбор полетов» заканчивался ссорой, при работе над окончательным вариантом Паркер старался учесть все его замечания, которые неизменно оказывались справедливыми.

Больше всего Паркера злило, что Майкл никогда не торопился высказывать свое суждение вне зависимости от того, было ли оно благоприятным или нет. Тогда, томясь неизвестностью, он принимался всячески изводить и подначивать друга, однако это, как правило, не приносило желаемых результатов. Напротив — не на шутку разобидевшись, Майкл уходил к себе в комнату и сидел там до тех пор, пока Паркер не успокаивался и не приносил ему свои извинения.

Но сегодня Майкл просто превзошел самого себя, причем молчал он, скорее всего, только для того, чтобы хорошенько досадить своему подопечному. Паркер, однако, не склонен был поддаваться на провокацию и упрямо кусал губы, пока Майкл не торопясь перелистывал рукопись в третий раз, то и дело останавливаясь, чтобы перечитать какой-то абзац, покачать головой или с сомнением хмыкнуть. В эти минуты он больше всего походил на старого сельского врача, который, слушая многочисленные жалобы мнительного больного, в задумчивости тянет себя за ус или теребит нижнюю губу.

Спектакль этот длился не меньше четверти часа. Наконец Паркер сдался.

— Может, хватит дурака валять? — сварливо осведомился он. — Будь добр, перестань хмыкать и выскажись по-человечески!..

Майкл посмотрел на него с таким видом, словно совершенно забыл о его существовании. Это тоже было частью спектакля, и Паркер нетерпеливо побарабанил по столу костяшками пальцев:

— Ну, я жду!

— На мой взгляд, ты слишком часто используешь словосочетание «черт побери» и прочие производные.

— И об этом ты думал целых пятнадцать минут?! — взорвался Паркер. — Неужели тебе не пришло в голову ничего более умного?

— Но я не мог не заметить очевидного!

— Я знаю, что молодые люди предпочитают совсем другие слова, но не могу же я писать как есть! Хотя сейчас это, кажется, модно… Современные авторы как с цепи сорвались — каждый старается перещеголять другого по части нецензурных выражений.

— Ты мог бы последовать их примеру.

— Не мог. Хотя бы потому, что я не такой, как они.

— В любом случае ты мог бы проявить больше изобретательности. Ведь существуют же слова «гребаный», «долбаный» и прочие. И хотя я сам не особенно их люблю, они с успехом заменяют прилагательные, которые ты из стыдливости предпочитаешь опускать.

— Прекрати надо мной измываться, Майкл!

— Я не измываюсь — я просто констатирую факт. Речевая характеристика — вещь чрезвычайно важная, а ты позволяешь себе ею пренебрегать. Я, во всяком случае, не заметил, чтобы ты над ней серьезно работал. То ты по поводу и без повода пишешь «черт побери», то бросаешься в другую крайность и используешь слово «гомик». По-моему, это просто оскорбительно и…

— Но в восьмидесятых годах, когда никто и слыхом не слыхивал о политкорректности, это слово было в большом ходу. И никто не обижался, в том числе и сами гомики… А это слово добавляет моим героям исторической достоверности. Согласись, что в разговоре между собой два молодых человека, придерживающихся, как сказали бы сегодня, «традиционной сексуальной ориентации», вряд ли бы стали деликатничать. Тодд употребил слово «гомик», чтобы доступно выразить свою мысль; о том, что попутно он может оскорбить представителей сексуальных меньшинств, он даже не думал.

— Ладно, допустим. Но вот в другом месте написано — «сиськи». Женщины Тодда интересуют больше мужчин, почему же в таком случае он относится к ним с таким пренебрежением? К тому же в другом месте он говорит «попка» — заметь, не «жопа», не «задница», не «пердак»…

— Можешь не продолжать, — перебил Паркер. — По части синонимов я могу дать тебе сто очков вперед. Что касается твоего вопроса… Достаточно будет, если скажу, что в данном случае все дело в личных предпочтениях Тодда? Ведь одним мужчинам нравится в женщинах грудь, другим — ноги, третьим…

— Но из текста этого не следует, — перебил Майкл твердым голосом.

— А по-моему, здесь все совершенно нормально, и нет никакой необходимости пояснять, что Тодд назвал кошку кошкой, а не киской, только потому, что предпочитает собак. Что же касается твоего замечания насчет «черта», то… я подумаю. Это и вправду звучит как-то слишком литературно. — Он вздохнул. — Ладно, это мы выяснили. Что еще ты хотел сказать?

— Ты был утром в старом джине? Паркер прищурился.

— Не пойму, какое отношение это имеет к рукописи…

— А почему это должно иметь отношение к рукописи?

— Слушай, Майкл, сегодня ты просто невыносим! Ты что, забыл принять на ночь слабительное?

— Меняешь тему, Паркер?

— А может, ты тайком плеснул в свой лимонад «Джека Дэниэлса»?

— Нет, ты не просто меняешь тему, ты уклоняешься от нее!

— Разве? Мне казалось — мы обсуждаем мою рукопись. Ты первым заговорил о…

— О Марис.

— …О хлопковом джине.

— Одно связано с другим, — уверенно заявил Майкл. — На протяжении месяцев ты бывал там чуть не каждый день, но стоило ей уехать — и ты туда носа не кажешь.

— Ну и что?

— А то, что сей факт, по-видимому, не имеет никакого отношения к тому, что произошло между тобой и Марис в то утро, когда она нас покинула.

— Конечно, не имеет! То есть… Тьфу, дьявол! В общем, можешь думать, как тебе больше нравится. — Паркер обиженно нахохлился. — Кроме того, между нами ничего не произошло.

— Из этого я могу заключить, что старый сарай не вызывает у тебя никаких ассоциаций — ни приятных, ни… наоборот.

— Знаешь, что мне пришло в голову? — Паркер запрокинул голову назад и оглядел Майкла с головы до ног. — Тебе бы следовало родиться женщиной.

— Гм-гм… Мы с тобой разговариваем всего несколько минут, но за это время ты успел обвинить меня в сочувствии гомосексуалистам, в алкоголизме и… хроническом запоре. Теперь ты оскорбил мое мужское достоинство. К чему бы это?

— Ни к чему, просто ты любопытен, как старуха, которой больше нечего делать, как совать нос в чужие дела.

— Марис — это и мое дело тоже!

— Вот как? — огрызнулся Паркер, но твердый тон Майкла недвусмысленно свидетельствовал, что пикировка закончена и дальше разговор пойдет серьезный.

Отвернувшись к окну, Паркер стал смотреть на океан. День был безветренный и жаркий, и поверхность океана горела на солнце, словно надраенная медь Небольшая стайка пеликанов следуя ежедневной традиции, пронеслась низко над верхушками деревьев, спеша на ночевку, и Паркер — как с ним часто бывало — невольно задумался, приятно или не очень быть частью такой тесной группы. На протяжении многих лет он вел уединенную, почти отшельническую жизнь и почти не помнил, каково это — чувствовать себя членом семьи, студенческого сообщества или любого другого сплоченного коллектива.

Это было тем более странно, что Маккензи Руна любили миллионы читателей во всем мире. Его книги стояли на их полках, лежали на ночных столиках, в портфелях и карманах пиджаков. В своей книжной ипостаси он сопровождал своих читателей в поездках, на пляже, даже в туалете. Они брали его с собой в ванны и в постели, и Паркер изредка тешил себя мыслью о том, что такая почти интимная близость с огромным количеством людей недоступна простым смертным.

Но все это относилось только к Маккензи Руну. Что касалось самого Паркера, то его знало очень мало людей, и почти никто не любил. Таков был его сознательный выбор, и лишь в последнее время Паркер начал сознавать, какую дорогую цену он заплатил за годы спокойствия и уединения. Он привык быть один и лишь недавно начал чувствовать себя одиноко. В этом-то и заключалась разница, которую обычно не замечаешь, но которая становится слишком очевидной, когда вдруг понимаешь: тебе больше не нравится оставаться одному. Именно в этот момент уединение превращается в одиночество.

Стараясь справиться с подступающим отчаянием, Паркер повернулся к Майклу.

— Извини, что я… втянул тебя в свои планы, — сказал он негромко и серьезно. — Я знаю, ты чувствуешь себя виноватым перед ней, и восхищаюсь тобой. Ты человек, у которого есть совесть, а в наши дни это редкость.

Майкл только головой покачал.

— Я помог тебе, когда ты вздумал подвергнуть Марис этому идиотскому испытанию, но я до сих пор не уверен, что это было необходимо. А что скажешь ты?

— Может быть, и нет, — тихо признался Паркер.

— Я мог бы сказать ей, что ты Маккензи Рун, — добавил Майкл. — Я мог бы притвориться, будто это случайно сорвалось у меня с языка. Разумеется, тебя бы это разозлило, но в конце концов ты бы это преодолел. Однако вместо того, чтобы поступить так, как подсказывала мне элементарная порядочность, я продолжал участвовать в твоем постыдном спектакле и теперь казню себя за это.

— Не надо, Майкл. Ты ни в чем не виноват — я все это затеял, мне и отвечать. С самого начала и до конца — каким бы он ни был, этот конец, — вся ответственность лежит на мне и только на мне.

— Но это вовсе не извиняет моего добровольного участия в твоей дурно пахнущей пьеске. Паркер уныло пожал плечами:

— Нет, пожалуй, не извиняет. Но, к сожалению, тут уж я ничего не могу поделать. Я просто не вижу другого способа добиться своего…

Оба надолго замолчали и сидели, погруженные каждый в свои мысли. Наконец Майкл снова водрузил на нос очки для чтения, невольно напомнив Паркеру Марис. В их последнюю встречу она тоже была в очках. И эта встреча, напомнил себе Паркер, действительно может оказаться последней, и он никогда больше ее не увидит.

— Судя по тому, что здесь написано, — сказал Майкл, снова беря в руки рукопись, — Рурк и Тодд окончательно помирились. Я, во всяком случае, не чувствую в их отношениях никакой неловкости, никакой остаточной напряженности. А так, по-моему, не бывает. Во всяком случае — не в книгах, где на этой напряженности основывается весь сюжет.

— После инцидента с Хедли и драки Рурк решил никогда больше не вспоминать об этой неприятной истории, чтобы не дать глупой случайности разрушить их дружбу, — пояснил Паркер. — Вот он и не вспоминает.

— Весьма благородно с его стороны. И тем не менее напряженность…

— …Должна присутствовать? — закончил его мысль Паркер. — Как родимое пятно, которое портит милое личико новорожденного младенца?.. Никто не говорит о нем вслух, надеясь, что со временем пятно исчезнет само и что настанет день, когда никто не сможет припомнить, на какой именно щечке оно было. Но пока пятно есть, и от этого никуда не деться!..

— Хорошая аналогия, — согласился Майкл. — Именно это ты и должен показать. Кстати, в одном месте ты пишешь, что Рурк и Тодд «старались не вспоминать» об инциденте с профессором, но хороший писатель должен показывать, а не перечислять факты.

— Хорошо, я об этом подумаю. — Паркер сделал пометку в растрепанном блокноте.

— Кроме того, ты ничего не сказал об обстоятельствах, которые помешали Тодду выехать в Ки-Уэст вместе с приятелем.

— Об этом я подробно расскажу в следующей главе. По моей задумке, Рурк должен принести Тодду свои соболезнования в связи со смертью матери. Она не хотела отвлекать сына от учебы в последние месяцы перед выпускными экзаменами и ничего не сказала ему о том, что врачи обнаружили у нее саркому. Правда, на вручение диплома она все-таки приехала, но это стоило ей огромных усилий. Лечение, которому она подвергалась, только ослабило ее, но не победило болезнь. Вот почему вместо того, чтобы поехать с Рурком в Ки-Уэст, Тодду пришлось везти мать домой. Он оставался с ней, пока она не умерла.

— Что является с его стороны большой жертвой — особенно если учесть, что означал для Тодда переезд в Ки-Уэст. Паркер сардонически улыбнулся.

— «Оставь пустые похвалы!..» — продекламировал он. — Лучше послушай, что он у меня говорит…

Паркер порылся сначала в блокноте, потом в ворохе рукописных листов, разбросанных по его рабочему столу, и наконец выхватил оттуда замызганный лист бумаги.

— Тодд благодарит Рурка за сочувствие, и так далее и тому подобное, и наконец заявляет: «…Хотя если быть откровенным, мама умерла очень своевременно». Рурк, как и полагается, шокирован. Тогда Тодд добавляет: «Но ведь это правда!..»

«Жестокая правда», — говорит Рурк, но его друг только пожимает плечами.

«Может быть, — отвечает он, — но я, по крайней мере, не лицемерю, а говорю, как есть. Жалею ли я о том, что она умерла? Нет. Ее смерть даровала мне высшее благо — свободу. Теперь меня ничто не связывает, ничто не мешает. Я могу думать только о себе и не испытывать при этом ни малейших угрызений совести. Мне не перед кем отчитываться и не о чем волноваться, кроме книги, которую я напишу!»

Майкл некоторое время размышлял, потом сказал:

— Значит, в следующей главе сбрасываются маски?

— Нет, если ты имеешь в виду истинный характер Тодда. Однако читатель должен понять, что и на солнце есть пятна.

— Как ты начал понимать, что пятна есть и на лике Ноя Рида?

Лицо Паркера застыло, как бывало всегда, когда Майкл произносил имя Ноя вслух. Наконец он проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Рурку понадобится всего несколько глав, чтобы понять, что собой представляет его так называемый друг. Мне понадобилось полных два года… И все равно я раскусил его слишком поздно.

Несколько мгновений он пристально смотрел на свои неподвижные ноги, потом, усилием воли совладав с неприятными воспоминаниями, снова вернулся к своим заметкам.

— Кстати, в следующей главе я намерен снова вызвать призрак профессора Хедли, — сказал он.

Майкл налил себе еще лимонада и, откинувшись в кресле, обратился в слух.

— Я решил — пусть Тодд заговорит о нем первым, — продолжал объяснять Паркер. — В один из дней он признался Рурку, как он рад, что в свое время они сумели преодолеть последствия той неудачной шутки. Впрочем, Тодд тут же добавляет, что, если бы ему не пришло в голову разыграть Рурка, сейчас их отношения с профессором не были бы такими дружескими. «По-хорошему, ты должен поблагодарить меня за то, что я тогда сделал», — говорит он в заключение. И хотя Рурк вовсе не склонен благодарить Тодда, он признает, что в итоге дело обернулось совсем не так плохо. — Паркер перевел дух и добавил:

— Этот разговор я ввел для того, чтобы читатель знал — профессор Хедли считал обоих героев настолько талантливыми, что предложил бесплатно консультировать их даже после окончания учебы.

— Ужасно любезно с его стороны, — вставил Майкл. Паркер нахмурился.

— Я уверен, что им руководили не только альтруистические побуждения. Я собираюсь написать главу — возможно, даже от лица профессора, — в которой мистер Хедли рассуждает о том, почему он решил и дальше заниматься с этими двумя начинающими писателями. С одной стороны, перед ним, безусловно, очень талантливые люди, и профессор хочет помочь им раскрыться наиболее полно. С другой стороны, честь открытия новых имен в литературе тоже чего-нибудь да стоит! Ведь настоящий талант — это редкость еще большая, чем алмазы; и, как алмаз, любой талант недостаточно отыскать — его нужно еще огранить, отшлифовать, вставить в подходящую оправу… Именно этим и занимается профессор Хедли. Разумеется, мировая известность — удел писателей, а не их учителей, однако в случае успеха почет и уважение коллег ему гарантированы.

— Иными словами, этот твой профессор Хедли просто эгоистичный и тщеславный старый ублюдок. Паркер рассмеялся.

— Тщеславие — не порок, Майкл, иначе придется допустить, что порочны буквально все. Просто любовь к славе не должна заслонять других, более важных вещей, а быть, так сказать, сопутствующим товаром. Что касается эгоизма, то и тут все дело только в том, как далеко человек готов зайти ради того, чтобы добиться своего. Многие либо сдаются сразу, либо со временем переключаются на что-то, что кажется им более достойным — или доступным. Но некоторые… — Он замолчал, глядя в пространство перед собой, потом добавил:

— Чтобы получить желаемое, некоторые готовы буквально на все и не считаются ни с чем и ни с кем. Именно такие люди в конце концов переступают и закон, и мораль, не говоря уже об общепринятых правилах приличия. Главное для них — собственное "я", а на окружающих им наплевать…

Майкл, похоже, хотел сказать что-то по поводу этих философских излияний, но передумал и задал вопрос, который, очевидно, казался ему более нейтральным:

— Стоит ли отдавать целую главу второстепенному персонажу?

— Ты имеешь в виду Хедли? — переспросил Паркер. — Да. Быть может, он и не главный герой, но его роль чрезвычайно важна. Это, если можно так выразиться, одна из несущих конструкций сюжета.

— Ну раз ты так считаешь…

— Да, я уверен. Правда, это еще предстоит обосновать.

Майкл рассеянно кивнул, словно его вдруг отвлекла какая-то новая мысль. Примерно минуту оба молчали, потом Паркер спросил, что его смущает.

— Тебе не нравится темп развития сюжета? Или диалоги? Может быть, следовало дать более подробное описание квартиры в Ки-Уэсте?

Майкл подумал еще немного.

— Та девушка на крыше… как ее там?

— Мария Катарина.

— Да. Это та самая девушка, которая в прологе отправляется на прогулку с Рурком и Тоддом?

— Да. Помнишь, еще до того, как яхта вышла из гавани, один из героев сорвал с нее лифчик от купального костюма и принялся размахивать им, точно флагом? Этот эпизод кажется мне весьма двусмысленным, но я не хочу совсем от него отказываться. Теперь я должен показать читателям, что Мария Катарина была вовсе не шлюхой, а просто жизнерадостной, дружелюбной, раскованной девушкой, которая больше всего на свете любит веселиться. В следующих главах я обязательно к ней вернусь.

— Она очень хорошая девушка, Паркер.

— Кто? Стриптизерша с попой в форме сердечка?

Майкл недовольно поморщился, и Паркер выругался вполголоса. Похоже, его друг твердо решил поговорить с ним о Марис, а Паркер знал — если уж Майклу что-то втемяшилось в голову, он от своего не отступит.

Протяжно вздохнув, Паркер положил свои заметки на рабочий стол, решив, что чем скорее он покончит с неприятной темой, тем лучше.

— Во-первых, она не девушка, а женщина — взрослая замужняя женщина. Во-вторых, я что-то не помню, чтобы я говорил, будто она — плохая. Наоборот, она очень мила: всегда говорит «спасибо», «пожалуйста», пользуется салфеткой и прикрывает рот, когда собирается зевнуть.

Майкл с упреком покачал головой:

— Согласись, она оказалась совсем не такой, как ты рассчитывал.

— Да, Марис на пару дюймов выше ростом и полнее в груди, — ответил Паркер и был награжден еще одним сердитым взглядом. — Ну, чего ты от меня хочешь?.. — Паркер развел руками. — Чтобы я сказал, что она не сноб? О'кей, я это сказал. Что еще?

— Ты ожидал, что увидишь перед собой избалованную, богатую девчонку…

— И при том — законченную стерву.

— …Агрессивную, упрямую, эгоистичную…

— Этакую амазонку, которая терпеть не может мужчин.

— …Которая ворвется на твой тихий маленький остров, чтобы смутить твой покой и заставить нас испытать комплекс неполноценности своей спесью и своим нью-йоркским произношением. Но этого не случилось. Марис оказалась… Впрочем, ты лучше меня знаешь, какой она оказалась. Как бы там ни было, — добавил Майкл после небольшой паузы, — она ведь произвела на тебя впечатление, не так ли?

Да, она произвела на него впечатление, но совсем не такое, на какое рассчитывал Паркер. И теперь он не знал, что делать.

Взгляд его упал на стоявшую на журнальном столике вазу. Во время одной из своих утренних прогулок Марис набрала веточек жимолости и попросила позволения поставить их здесь, чтобы «немного оживить комнату», как она выразилась. Майкл, которого она совершенно очаровала, перерыл вверх дном всю кухню, пока не отыскал для них подходящую посудину. Цветы простояли в «солярии» почти неделю, наполняя воздух нежным, пьянящим ароматом, но теперь они увяли и почернели, а из вазы ощутимо тянуло болотом. Паркер, однако, так и не собрался попросить Майкла выбросить букет; сам он тоже не проявлял инициативы. Похоже, цветы, собранные ее рукой, стали для них своеобразным сувениром, с которым они оба никак не решались расстаться.

Кроме цветов, о Марис напоминали и ракушки, найденные ею на океанском берегу. Они были разложены на одной из тумбочек, на которой Марис разбирала свою добычу. Паркер отчетливо помнил, что, когда она вернулась с пляжа, ее босые ноги были запорошены бархатным влажным песком. При каждом шаге песок сыпался на пол, оставляя на нем следы, которые Марис — несмотря на все протесты Майкла — сама же и убрала, вооружившись найденными на кухне метелкой и совком.

Наполовину засохшая герань на подоконнике снова ожила и тянула к солнцу молодые зеленые листочки, так как Марис не только регулярно ее поливала, но и передвинула горшок на другое, более подходящее место.

Два модных журнала, которые она листала, пока Паркер работал над очередной главой, по-прежнему валялись на кресле, в котором она сидела. Тут же, на диванчике, лежала обшитая тесьмой подушечка, которую Марис прижимала к груди, когда он зачитывал ей отрывки из своей рукописи.

И так везде, куда бы он ни посмотрел, его взгляд без труда находил что-то, что напоминало о ней.

— Марис — умная женщина, и она это доказала, — сказал Майкл. — Умная, но ранимая.

Майкл говорил тихо, почти шепотом, словно дух Марис все еще витал в этой комнате и ему не хотелось его спугнуть. Паркера это раздражало сильнее, чем если бы Майкл принялся водить по стеклу гвоздем. Что за глупость! Ведь он почти старик, а ведет себя как сентиментальный идиот, как влюбленный мальчишка! Впрочем, если говорить откровенно, то и сам Паркер держался немногим лучше.

Ну кто, скажите на милость, сказал, что «солярий» непременно надо оживлять?! Пока Марис не было, он чувствовал себя здесь отлично, но стоило ей шагнуть на порог, и он сразу размяк и начал потакать ее бабским капризам!

— Не стоит обманывать себя, — сказал Паркер голосом, который прозвучал чуть более хрипло, чем ему хотелось. — Она разыграла чувствительную, тонкую штучку только затем, чтобы получить мою книгу.

— Вот именно — книгу, а отнюдь не прибыль, не выгоду. Я уверен — ей наплевать, если «Зависть» не принесет ни цента или даже окажется убыточной. Ей нравится то, что ты пишешь и как!

Паркер с безразличным видом пожал плечами, но в глубине души он был доволен. Несмотря на то что Марис пыталась с ним торговаться, ее, похоже, действительно заинтересовала именно книга, а не то, сколько сможет на ней заработать издательство.

— …Кроме того, Марис умеет посмеяться над собой, — добавил Майкл. — А это качество мне всегда нравилось в людях. В тебе, например, этого нет или почти нет. — Он искоса посмотрел на Паркера и закончил:

— Наконец, она просто красива.

— Угу… — буркнул Паркер.

— Стало быть, ты тоже это заметил? — усмехнулся Майкл.

— Я хромой, а не слепой, — огрызнулся Паркер. — Да, на нее приятно посмотреть… — Он сделал небрежный жест, который означал «Ну и что с того?» — Но ее внешность меня как раз не удивила — ведь мы видели в журнале ее фотографию.

— Честно говоря, портрет был хуже оригинала, — заметил Майкл.

— Говорю тебе — я знал, что она должна быть хорошенькой. Ной никогда не встречался с девушками, чью внешность можно было назвать хотя бы заурядной. Ему нравились красивые яркие девушки… Впрочем, — добавил Паркер мрачно, — если бы ему что-то понадобилось, он мог бы переспать и с жабой…

Майкл ничего не сказал. Так и не дождавшись его реакции. Паркер продолжил:

— Знаешь, я даже рад, что она оказалась хороша собой. Действительно рад!.. Тем приятнее мне будет осуществить мой план…

— Что ты собираешься предпринять? — осторожно спросил Майкл, и Паркер усмехнулся.

— Ты же знаешь — я никогда не обсуждаю сюжет будущей книги, пока не напишу хотя бы половину, так что тебе придется напрячь свои мыслительные способности.

— Ты собираешься использовать Марис?

— В самую точку, старина! — Паркер вытер со лба капельку пота. Кондиционер работал на всю мощность, но ему отчего-то было жарко. — А теперь давай закончим на сегодня. Мне нужно еще поработать…

Майкл спокойно допил лимонад, потом снова перелистал напечатанные страницы. Наконец он встал и, подойдя к Паркеру, протянул ему рукопись.

— Что ж, в целом все отлично. Не забывай только браниться поизобретательнее.

— Ладно уж, перехвалишь — на один бок кривым стану, — отмахнулся Паркер. — А твои замечания я учту.

Майкл направился к выходу, но на пороге остановился.

— Мне кажется, тебе стоит еще раз обдумать мотивировки… — проговорил он.

— Мои герои в этом не нуждаются — там все ясно и понятно.

— Я имел в виду вовсе не твоих героев… — ответил Майкл, но ему не хватило духа обернуться и встретиться с Паркером взглядом.