Артём+ Элла= приключения по эпохам.

Глава 12.

Глава 12.

Дверь с двуглавым орлом распахнулась не сразу — сперва по бронзе прошёл холодный ток, будто невидимая рука проверила их пульс, дыхание, намерение. Потом створка дрогнула, и на них пахнуло дымом, смолой и зимним воздухом, в котором слышались далёкие колокола.

— Московия, середина XVI, — коротко бросил Артём, сжимая в ладони глянцевую карту-ключ. — Время Ивана.

— Я вижу, — отозвалась Элла. — И слышу. И, если честно, уже чувствую, как неприятности машут нам лапкой.

Они вышли в тесный, низкий коридор-проход, выложенный сырой кирпичной кладкой. Свет от лучины жарко шипел, по стенам стекали тёмные потёки. Где-то над головой глухо скрипнуло дерево — так скрипят тяжёлые ворота, когда их поднимают цепями.

Артём и Элла были одеты соответственно эпохе. Он — в тёмной ферязи поверх короткого кафтана, с меховой опушкой у горла и широким поясом; на голову он натянул мягкую шапку без украшений, чтобы не бросаться в глаза. Элла — в наглухо застёгнутом армячке, на плечах плащ, под которым пряталась тонкая кольчуга и узкий кинжал в плоских ножнах; волосы убраны под простую шапку, на лице — едва заметная тень, чтобы при беглом взгляде принять её за молодого холопа или оружника.

— Если спросят, — шепнул Артём, — я — переводчик при греческих книгах, ты — мой носильщик.

— Ага. Только не забывай: твой носильщик бегает быстрее и бьёт больнее, — прошипела она, но уголок губ дрогнул.

Они поднялись по деревянной лестнице, и коридор вывел в большой двор. Над двором стояли высокие стены, углы держали башни с срезанными верхами. По настилам на стенах медленно проходили часовые в шапках, у ворот тяжелела решётка. Двор дышал смолой и конской шерстью; снег был утрамбован, оголив тёмную землю, вокруг — следы повозок, копыт, сапог.

— Посольский приказ, — почти нежно сказал Артём. В глазах его загорелся тот самый, чистый, как детство, восторг, от которого даже у Эллы таяли плечи. — Здесь держат переписку, книги, описи. Здесь могли остаться следы Софьи.

— А ещё здесь — люди Ивана, — сухо отрезала она. — Смотри не забывай дышать.

Слово «Софья» в его устах было не именем, а ключом: Софья Палеолог, племянница последнего византийского императора, принесла в Москву сундуки с греческими рукописями. Легенда о Либерии — «тайной библиотеке» — с веками обрастала мифами, но у Библиотеки были не мифы, а координаты. Их привела сюда карта-нить — малый артефакт, показывающий «ветер» утраченного знания.

У дверей из дубовых досок, перевитых железом, стоял дьяк, блеклые глаза, тонкие губы и пальцы-птицы, вечно в чернилах. Артём наклонился — почтительно, но не низко — и предъявил маленькую деревянную дощечку с резьбой: печатью местного купца, которую Библиотека подмешала к их легенде.

— Переводчик при греческих книгах, — подтвердил дьяк, прищуривая глаза. — И оружник. — Он окинул Эллу быстрым взглядом, скользнул по её плечу и переводил дальше, как будто принял.

Их провели внутрь — в тепло. Комнаты шли одна за другой: в первой — лавки писцов, запах пергамента, свитки на полках, согнутые плечи людей в кафтанах; во второй — сундуки, опечатанные красным сургучом; в третьей — широкое столешное окно, под которым лежали тяжелые фолианты в кожаных переплётах, на столбах — чёрные железные канделябры.

— Книги, — выдохнул Артём. Пальцы сами потянулись — не пересчитать привычки. Он скользнул по тиснёному греческому тексту, и сердце подпрыгнуло: «ὁ λόγος…»

— Разговоры потом, — тихо напомнила Элла. — Ты ищешь не буквы, ты ищешь след.

След оказался не на страницах. Он был под ними.

Артём тронул ногтем край тяжёлой доски, что служила основанием для стола; доска была чуть потемнее, чем соседки, и пахла смолой свежей. Он постучал фалангами пальцев: глухо-глухо, пусто-полно… И нашёл. В движении было что-то от ловкача и ребёнка. Он нащупал выемку, потянул — доска приподнялась, и из щели показалась узкая свинцовая пластина с тем штрихом времени, который не разыграть.

Элла прикрыла его спиной, заслоняя от лишних взглядов. В комнате сидели четверо писцов, но каждый был занят своим. Лишь один, молодой, с упрямым ртом и тонкими бровями, поднял голову и встретился с Артёмом глазами.

И взгляд был не враждебный. Скорее — нервно-гордый, как у затравленной рыси.

— Ты что-то ищешь? — спросил он шёпотом — не на греческом и не на латыни, на простом русском, но осторожном.

Артём показал самый край пластинки — на секунду. На свинце были процарапаны буквы и знаки, рисунок с углами и крестами.

— Где отец Феоктист? — спросил писец так же тихо, и в голосе была странная смесь надежды и страха. — Он один знает про нижние комнаты. Но его забрали… — юноша запнулся. — Опричники.

Слово повисло, как нож.

Из коридора донёсся глухой перезвон — то ли дверная цепь, то ли чья-то бляха ударилась о железо. Разговоры на лавках стали суше. В воздухе холоднуло.

— Пора, — сжала Элла его локоть. — Здесь нас зажмут, как в бочке.

— Но нижние комнаты… — Артём нервно провёл пальцами по свинцу. На пластинке был схематичный план: крест, четыре прямых угла, знак «омега» у узкого отворота. И маленькая греческая надпись: «Ὑπὸ κίονα».

— Под колонной, — прошептал он. — Не здесь. Ниже. В храме.

— В каком? — Элла уже косила на дверь. Тяжёлые шаги приближались, снаружи кашлянули, лязгнуло железо.

— Архангельский собор, — он сказал это так, словно назвал имя давнего друга. — Схема кремлёвская. Под колонной южного нефа должна быть ниша.

— Потрясающе, профессор, — прошипела Элла. — А теперь — живьём бы отсюда выйти.

Дверь распахнулась. Внутрь вошли трое. Чёрные кафтаны, собольи воротники, на плечах — собачьи головы и пучки ветвей, как знаки власти; на поясах — кистени с железными шарами. Лица — как выколотые, неподвижные. Взгляды — холодные.

— Кто такие? — спросил старший. Голос был тягучим, тяжёлым, как свинец на солнце.

Элла шагнула вперёд — чуть-чуть, ровно столько, чтобы встать между людьми и Артёмом. Накрыла плащом его руку, в которой тот сжимал пластину.

— Переводчик греческих книг, — сказала она чужим голосом мальчишки-холопа, копируя местное гортанное «р». — По приказу дьяка к книгам. Мы — при деле.

— При каком? — прищурился старший.

— Описи, — Артём заставил себя говорить ровно. — Сопоставляем греческие и латинские названия с русскими. Дьяк Парфений распорядился. Если нужно, позовём его.

Парфений (реально существующий или сочинённый легендой?) — имя, которое могло сойти за местное. На удачу, дьяк у дверей действительно повернул голову — и, как сутяга, сунул нос внутрь: «Точно, мои».

Опричник глянул ещё раз, поиграл кистенём и отступил.

Шаги стихли. В комнате снова заскрипели перья.

— Это было близко, — выдохнула Элла, не глядя. Её ладонь на локте Артёма горела сквозь ткань.

— Нам в храм, — тихо. — И как можно быстрее.

К Кремлёвским соборам они шли, словно по натянутой струне. Снег скрипел; от дыхания вырывался пар. На площади шёл торг — продавали сушёную рыбу, масло, мех, свечи; где-то кто-то ругался с дружинником. Белые стены соборов стояли как корабли, на них тянулись к небу золотые купола; на одном из колоколен висел огромный, немой колокол, и каждый удар ветра отдавался в нём глухим звоном.

— Ты уверен, что именно здесь? — Элла не отставала, взглядом режа пространство на секторы.

— Если Либерия и пряталась, — кивнул Артём, скользя взглядом по колоннам Архангельского, — то там, где власть соединена с памятью. Архангельский — царская усыпальница, здесь — предки, здесь — память. Под колонной южного нефа ниша, «ὑπὸ κίονα». — Он говорил и вдруг почувствовал, как голос глохнет: внутри храм впустил их, как живое существо впускает гостью с опаской.

Внутри было темно-золотисто, пахло воском и холодным камнем. На стенах — ряды святых в строгих ликах, низкий свет лампад, своды уходили в полумрак, где плыли тени.

Они встали к южному нефу, у колонны. Элла — спиной к залу, чтобы прикрывать. Артём — к камню. Он провёл ладонью по холодной, гладкой поверхности. И нашёл — едва заметный шов, как тонкую морщинку. Сердце ударило в горло. Он надавил — шов дрогнул.

— На три счёта, — прошептал он. — Раз, два…

— Три, — закончила Элла. Камень ушёл внутрь на толщину пальца и, с легким стоном, откатился в сторону.

За ним оказался узкий проём, пахнущий сырым воздухом и старой пылью, как у закрытого сундука. Внутри было темнее, чем ночь; лучина дала только слабый круг света.

— Быстро, — Элла подтолкнула его внутрь и сама нырнула следом, притворяя каменную заслонку. Воздух стал тише. С шумом остался мир — и храм, и разговоры, и опричничьи шаги.

— Ты в порядке? — прошептал Артём, чувствуя, как спина его касается её груди. В темноте её тепло было ощутимее, чем любой луч света.

— Пока да, — тихий смешок. — Дальше — ты ведёшь.

Они шли почти наощупь. Неровный пол, стены срослись с землёй, где-то на углу — пробоина, в которую пахнуло глиной. На повороте Артём вдруг замер: перед ними, в темноте, сверкнуло что-то круглое, как рыбья чешуя.

Это была коробка — свинцовая, плоская, с литой крышкой. На крышке — двуглавый орёл с венцом, вокруг — греческая надпись, которую сердце прочитало быстрее, чем глаза: «τὰ κλειδία» — ключи.

— Дай нож, — шёпотом. Элла вложила в его руку сталь.

Крышка поддалась. Внутри — не книги. Три вещи: тонкая пластинка, подобная той, что он нашёл у столешницы, только больше; маленькая пирамидка из странного сплава, на каждой грани — буквы и знаки; и узкий рулон пергамента, перевязанный чёрной ниткой.

Руки дрожали. Элла молчала. В тишине они слышали только собственное дыхание — и где-то откуда-то, словно из-под земли, гул. Или это билось их общее сердце.

— Это не сама Либерия, — выдохнул Артём. — Это… координаты. «Путь». Схема переходов подслободы.

— Говоришь так, будто меня это утешает, — буркнула Элла. — И что дальше?

Он аккуратно свернул пергамент, сунул в скрытый внутренний карман, пирамидку прижал к груди — металл был неожиданно тёплым, как если бы в нём жила ещё чья-то рука.

— Дальше — выходим отсюда живыми.

Они повернули назад, и тут воздух тронулся — как будто кто-то, кого здесь не было столетия, вдруг вздохнул. За спиной — лёгкий взмах, скольжок тени. Элла резко развернулась, кинжал вперёд. Никого.

Но Артём это почувствовал: не холод, нет. Скорее — присутствие. Не угроза. Взгляд. Пальцы сами коснулись пирамидки — и где-то в её поверхностях что-то мягко щёлкнуло, ответило, словно кивнуло.

— Потом, — прошептал он, сам не понимая, кому.

Они вышли к камню. Артём надавил — заслонка, послушная, ушла в сторону, и храм снова впустил их, как море выплёвывает тех, кто сумел выжить. Свет показался болезненно ярким.

— А теперь, профессор, — голос Эллы стал прежним — железным, с лёгкой насмешкой, чтобы ему не пришло в голову дрожать, — мы идём домой.

Они шли по площади с той неторопливой скоростью, что означает для глаза наружного «нам некуда спешить». Но внутри каждая клетка была натянута, как тетива. Артём считал шаги до ворот. Элла отслеживала периферией движения вокруг.

И всё равно их заметили.

— Эй, вы! — окрик, жёсткий, уверенный. — Стой!

Опричник — один из тех троих — оторвал взгляд от чего поинтереснее и пошёл к ним, тяжёлым шагом. Двое других — не сразу, но двинулись следом.

Элла даже не посмотрела на Артёма. Просто на ходу скинула плащ, бросила его поверх свёртка, который он держал под одеждой, и отступила на полшага в сторону.

— Беги, — сказала она почти беззвучно.

— Я не оставлю…

— Беги, чёрт тебя… — она не договорила: к ним уже подходили. Её голос врезался в него горячим лезвием.

Артём не побежал. Он сделал то, что умел: сыграл. Глаза у него вдруг стали пустыми и усталыми, он согнул плечи, как согибают те, кому весь мир — тяжесть. И пошёл в сторону ворот, как идут те, кто никому не нужен.

Опричники, как и многие сильные мира, предпочли схватить того, кто выглядел опаснее. Эту роль Элла играла лучше всех.

— Стой! — старший шагнул вперёд, качнул кистенём.

Элла подняла руки — ладонями вперёд. И улыбнулась. Не зубами, нет — едва заметно, как хищник улыбается другому хищнику перед прыжком.

— Господа добрые, — голос её был ниже обычного, цепкий, — не пороть горячку. У меня указ от дьяка. — Она подняла руку — пустую. И в следующее мгновение всё, что было пустым, стало сталью.

Кистень лязгнул по клинку. Искры брызнули. Короткий уход — и удар в колено. Опричник выругался и осел; второй потянулся к ножу — Элла крутанулась, нож выбит, рука за плечо. Третий шагнул, размахиваясь — и получил рукоять под рёбра.

— Профессор! — крикнула она, уже пятясь, уводя преследование от ворот.

Артём в этот момент сдвинулся в тень — как taught их «в Библиотеке»: оказываться там, куда не смотрят. И шагнул в боковой проход, куда липко тянул сквозняк из мансарды. Над головой скрипнула балка. Перед ним — низкая дверь. Он прижал ладонь с чипом. Дерево слабо дрогнуло, в материале отозвалась чужая «печать». Тёмная щель впустила его, и воздух вдруг сменил запах — смола и воск ушли, пришли бумага и пыль, тёплый металл и запах знакомого масла.

Он провалился в Библиотеку — и в последний миг, прежде чем портал отрезал шум Москвы, услышал негромкий, ни к кому не обращённый смех Эллы. Смех человека, который в самый опасный момент выбирает жизнь.

Её принесло следом через двадцать ударов сердца. Она свалилась на ковер у порога, как на корму лодки, что вышла из шторма, и захохотала уже вслух — звонко, радостно, с облегчением. Артём опустился рядом, перехватил её за плечи.

— Жива, — сказала она, глядя ему в глаза. — И ты — тоже. Значит, не зря.

Он не выдержал и — впервые — позволил себе коснуться её не как партнёра, не как коллеги. Пальцами — легко — провёл по скуле, где от удара кистеня тянулась тонкая царапина. Элла чуть замерла. Но не убрала его руку.

— Мы нашли не саму библиотеку, — прошептал он. — Но у нас есть ключи. Путь. — Он раскрыл ладонь. На ней лежала пирамидка, переливаясь тёплым, почти живым светом. Буквы на гранях будто двигались, меняясь местами, выстраиваясь в новые комбинации.

— И ещё что-то, — сказала Элла, и в её голосе впервые прозвучало не только железо, но и мягкость. — Когда мы были там, кто-то… смотрел. Не враг. Скорее — тот, кто давно ждёт.

Артём кивнул. Слова ей не были нужны: они оба это почувствовали — лёгкое, как вдох, прикосновение чего-то, что любило книги сильнее, чем люди.

— Узнаем. — Он глубоко вдохнул, и запах Библиотеки, всегда связанный у него с безопасностью, на этот раз показался ещё и домом. — Но прежде — снимем с тебя кровь. И… — он улыбнулся очень коротко, неловко, с той самой мальчишеской несмелостью, которая в ней постоянно что-то оттаивала. — Спасибо.

— Не разучивайся говорить «пожалуйста», — фыркнула Элла, поднимаясь. — И перестань так смотреть, профессор. А то я забуду, что у нас пока что только работа.

Она сказала «пока что» — и оба это услышали. Не как обещание. Как вектор.

А из глубины залов, почти неслышно, словно дуновение на сухом пергаменте, прошёл лёгкий шелест. И где-то на грани слуха прозвучал тихий, очень усталый мужской голос — или показалось:

— Ищите южную стену. Там, где солнце зимою дрожит.

Элла и Артём переглянулись.

— Кажется, у нас появился союзник, — сказала она.

— Или — сама Либерия шепчет, — ответил он.

В любом случае их путь теперь был не просто поиском. Он становился живой нитью между теми, кто берёг память, и теми, кто был ею.

Он взял пирамидку, и та на мгновение пригрелась в его ладони так, словно ответила: «Я — здесь».

— До южной стены доберёмся, — пообещала Элла. — Но сначала — чаем. И бинтами. Я же — твой «носильщик», помнишь? Носильщикам иногда тоже подают.

— Всегда, — серьёзно сказал Артём. — Всегда.

Они пошли вглубь родных залов — туда, где можно было на секунду позволить себе роскошь не быть сильными. И каждый делал вид, что не слышит, как быстро стучит у другого сердце.