Артём+ Элла= приключения по эпохам.

Глава 6.

Глава 6

Искры ползли по кромке жетона-ладьи, как будто кто-то чиркнул кресалом прямо по меди. Парус дрогнул — и воздух в зале на миг стал солёным. Элла поправила ремни на кобуре с коротким арбалетом (капризный малыш Библиотеки, стрелявший бесшумно на двадцать шагов), скользнула ладонью по краю плаща и кинула взгляд на Артёма:

— Готов, профессор? Песок из сандалий вытряхивать умеешь?

— Я умею читать по счетам портовых сборов, — невозмутимо ответил он, — что, по опыту, суше любого песка. Но да, — он улыбнулся, — готов.

Гардеробная послушно раскрыла «ячею Египет»: льняные хитоны, светлые гиматии для него, простая синяя хламис для неё; широкополая соломенная шляпа, тонкий платок-вуаль, кожаные ремни под одеждой для ножен; мягкие кожаные сандалии с литыми пряжками-«рыбками». К вещам прилагались мелкие антики — костяные шпильки, кольца с камеями (на деле — шифрованные ампулы со смазкой для тетивы и таблетками порошкового угля), бронзовое зеркальце. Библиотека заботилась о правдоподобии, не забывая про утилитарность.

Элла перекинула хламис через плечо и на секунду прислушалась к ткани: плотный, прохладный лён, пахнувший кедровым ларцом. Артём скользнул в хитон, перехватил его тонким кожаным поясом; жилет он оставил под ним, чтобы держать при себе перочинный нож и мини-лупу. На запястьях — простые верёвочные браслеты. Внутри — капсула перевязочного геля и тончайший металлический ключ, легко играющий роль амулета.

— Если начнут спрашивать, кто мы, — сказал он, — скажем, что я — клерк у таможенного протоколиста. У меня лицо, на котором слово «подписант» садится идеально, — он смерил себя критически. — А ты — моя кузина из Нократиса. Там-то греков видели всяких.

— И что? Говорить будешь ты, — фыркнула Элла. — Я — наблюдать.

— И двигать тяжёлое, — подсказал он.

— По обстоятельствам, — отрезала она, но уголки губ выдали: ей нравится их игра.

Переход в коридоре-ладье напоминал вдох — сначала слышишь, как воздух обтекает бронзу, потом — как будто открываешь глаза под водой и видишь, что вода — не вода, а жидкое стекло. Запах соли нарастал, и вдруг — резкий свет, тот самый, от которого щуришься не потому, что больно, а потому, что слишком много мира сразу.

Александрия. Птолемеевская, с колючим ветром, пахнущим рыбой и смолой, с шумом канатов и выкриками носильщиков. Слева — громада Фароса, белого, как кость, башня-ступени, от которой на море уходила солнечная дорожка. Прямо — лес мачт у канала, что тянулся вдоль Гептастадиона, и ряды складов с навесами из сплетённых пальмовых листьев. На крыше одного из складов сушилась сеть, и в каждой её ячейке светилось маленькое солнце — блики воды, пойманные в узлах.

Толпа гудела многоголосой речью: греческий, демотика, и ещё что-то, кликающее, как речная птица. Элла чуть отставила локоть, создавая вокруг себя «пузырь», и одним взглядом отметила угрозы: два парня у тюков с вином, слишком внимательно изучающие прохожих; старик с тележкой фиников, подозрительно ловко лавирующий между ног; мальчишка при входе в контору — глаза слишком живые, чтобы просто скучать.

— Налево — таможенный двор, — сказал Артём совсем другим голосом — картотечным. — Видишь мраморные колонны с рельефами кораблей? Это протоколисты. Там же выдаются «таблички пропуска».

Внутри «дворика писцов» они оказались сразу в трёх эпохах: камень, тёплый от солнца, глиняные таблички на полках, свернутые папирусы в плетёных корзинах и деревянные счёты с костяными костяшками, гладкими от пальцев. Пахло тростником, чернилами из сажи, кислой потом и лёгкой кислинкой вина — писцы всегда держали под рукой воду, от которой не портились знаки. За низким столом сидел тонкий человек с сединой «начала», — не седой, а чуть-чуть присоленный, — и перехватывал шеей груз — цепочку с печатью.

— К кому? — спросил он, не поднимая глаз.

— К протоколисту Хариклу, — без запинки ответил Артём. — По вопросу табличек и контрактов. Я — Птолемео, — импровизация, — клерк от мессения Парамонда, — он ровно положил на стол маленький свёрток с восковой табличкой. Пальцы писца сами потянулись к печати: раз, два, «щелчок».

— Харикл занят. С утра — инвентаризация просроченных накладных, — писец вздохнул, как человек, которому знакомо слово «аврал» во всех языках. — Но вы — вовремя. Нынче у нас «проверка пернатых».

— Пернатых? — переспросила Элла.

— Гуси, — оживился писец. — На кораблях возят живых. Хитрые. Считаются по головам, а по факту груз — в двойном днище. — Он наконец поднял глаза, перевёл взгляд с Артёма на Эллу, задержался, кивнул коротко. — Кузина? Красиво держит спину.

— У нас так принято, — сухо кивнула Элла.

«Гуси — значит, контрабанда», — подумал Артём. — «По условию задания у нас — ладья на жетоне. Значит, артефакт — на воде, в цепочке поставок. Не в храме, не в библиотеке — в складе. Ищем не бесценную вазу — ищем документ. Или знак, дающий доступ. Ключ от знания».

Писец расправил пальцами восковую табличку:

— Что вам нужно?

— Подтверждение на осмотр партии с зерном и птицей, прибытие с Тиры, — Артём говорил легко, как будто прочитал это вчера. Вовремя пойманное «наугад» превращало чужой мир в родной.

— Караван Ламприя? — писец задумался, покосился на свёрнутые папирусы. — У вас — доверенность?

— У нас — голова, — вмешалась Элла. — Может, по ней быстрее?

Писец улыбнулся впервые — коротко, по-служебному:

— Быстрее — не будет. Будет верно. — Он ткнул палочкой в медную тарелку рядом. Та звякнула. — Возьмите жетон инспектора. И смотрите под дурака. Слишком умных Ламприй не любит.

Ламприй оказался толстым и блестящим, как свежая рыба. Он стоял у навеса, где два раба пересчитывали гусей, держа их за лапы; гуси кричали возмущённо, каждый — как маленькая флейта. За спиной Ламприя темнел корабельный чрево — видно было, как по трапу уходит внутрь парень с кожаным мешком.

— Кто вы? — спросил Ламприй, не любя вопросы.

Артём показал жетон инспектора — медный, с выбитым парусом. Ламприй прищурился: жетон — настоящим. Даже если подделан, он спорить не станет — в порту жалобы любят меньше, чем вонь тухлой рыбы.

— Осмотр, — сказал Артём. — Ненадолго. Наша задача — убедиться, что ваши гуси — гуси.

— Они гуси, — поправил его Ламприй мёд в голосе ложкой. — И зерно — зерно.

— Прекрасно, — кивнул Артём. — Тогда смиритесь на минуту с тем, что я потрогаю ваше зерно.

Элла едва не захохотала — и вовремя прикусила губу. Толстые пальцы Ламприя сжались на рукояти ножа, но тут же разжались: нож у портового надзирателя — как эполет — больше для имиджа.

На трапе пахло мокрым деревом и сеном. Внутри было сумрачно и жарко; воздух стоял шафрановой пылью — зерновой мелкой мукой, в которую ты вдыхаешься по локоть. Элла шла первой, мягко отодвигая мешки. Её плечи работали как рычаги, бёдра — как куканы. Она выглядела как женщина, которой не нужно, чтобы ей помогали — и поэтому все мужчины поблизости инстинктивно хотели помочь.

— Смотри сюда, — тихо бросила она.

Под одним из мешков — настил. Под настилом — узкий короб, чем-то пахнувший сладким и аммиачным одновременно. Элла подняла крышку рукоятью ножа — внутри лежали скатанные тёмные полоски и тонкий бронзовый перстень с врезанным знаком ладьи.

Полоски оказались папирусом, смазанным каким-то составом от плесени и глаз. На краях — киноварные метки. Пальцы Артёма почти зазвенели.

— Корабельный журнал, — шёпотом. — Но не обычный. Это — список «внешних» грузов, не проведённых по протоколу. Кто вошёл в город, что вынесли из города… Боже.

— Библиотека хочет его обратно, — так же тихо сказала Элла. — И перстень тоже. Это «ключ». С ним проходят мимо «перьев»: пропуск любых пернатых — и любых бумаг.

Зашуршали мешки у входа: кто-то возвращался. Элла вернула крышку, спрятала журнал за пазуху, а перстень без церемоний сунула Артёму на большой палец — тот лёг, как будто поджидал именно эту руку.

— Уходим как вошли. Без трупов, — едва шевеля губами, сказала она.

— И с шуткой, — ответил он так же тихо, — чтобы запомнили шутку, а не нас.

Они вышли к Ламприю. Тот стоял, как гора из сала, и смотрел так, будто умеет считать людей по их молчанию.

— Ну? — коротко.

— У вас очень умные гуси, — улыбнулся Артём. — Они умеют читать. По зерну.

Ламприй сморщился.

— А зерно у вас умеет летать, — добавила Элла уже ледяным тоном. — Мы отметили это в журнале инспекции. Хотите копию?

В этот момент рядом пронёсся мальчишка с корзиной инжира, споткнулся, выронил парочку плодов Ламприю под ноги. Тот ругнулся, наклонился — и, когда выпрямился, их уже не было. Растворились в порту, как любой шум. «Запомнили шутку. Не лица», — отмечал внутри Артём, на ходу ускользая в узкий проём между складом и навесом.

Они не побежали. Идти быстро — значит сказать «я спешу». А они были люди, у которых всё в порядке. Свернули к внутреннему дворику — там, где на верёвках сушились полосы ткани: красный мареновый, индиго, желтокуркума. Элла остановилась, как будто выбирает платок. Артём встал рядом и позволил себе один роскошный вдох — с солью, плесенью папируса и едва уловимой горечью смолы.

— Раз, — сказала Элла не голосом, а мышцей, — и два.

Они шагнули вместе — и стеклянная тень Библиотеки пролилась на ступени. Мгновение липкого света — и вместо сырой кладки — прохладный белый камень. Дверь, которую они толком ещё не научились видеть, закрылась за спиной без звука.

Матрона ждала у тумбы, как будто просто встала здесь десять минут назад размять спину. В руке у неё была длинная бронзовая шпилька с тонкой резьбой — «клинок для шифра».

— Покажите, — спокойно.

Артём развернул папирус на столе под лампой, придерживая края резиновыми лентами — библиотечное «чудо», что не оставляло следов. Знаки проявлялись, будто медленно всплывали: чёрные линии, как тростниковые тени; киноварные точки — как кровь пчелы на белом. По левой кромке шёл ряд крохотных отметок — вторая система: «когда», «кто», «зачем».

— Это не просто список, — сказал он почти благоговейно. — Это протокол горизонтальной власти. Кому ушли книги из частных коллекций, кто увёз таблички, кто купил фрагменты надписей… Это сеть Ламприев. И перстень — их печать.

Матрона кивнула:

— Перстень — Библиотеки. Подаренный в другое время для доброй работы. Повернули в дурную. Мы повернули обратно.

Элла стояла рядом, руки на столе, предплечья — как тонкие рычаги, на коже — крошечные песчинки портовой пыли, которые здесь выглядели почти смешно — драгоценной грязью. Она смотрела не на идеальные ряды знаков, а на то, как свет ложится на лицо Артёма: уголок губ, где поселилась умная, мимолётная улыбка, зрачки, расширенные ничуть не от страха.

— Ты счастлив? — спросила она просто.

— Счастлив, — честно ответил он. — Потому что это — имя вещи. А вещи, у которых есть имя, — живут дольше.

— Люди — тоже, когда у них есть кто-то, кто помнит их имя, — кивнула Элла. — Пойдём. Я хочу смыть океан, который впитал мой хитон.

Они шли по коридору к купальням — и шаги получались смешными: после портового хаоса Библиотека казалась слишком тихой. У купален — ряды ниш с полотенцами, глиняные блюда с маслом и травой, вода, светящаяся ровным белым блинчиком. Элла стянула хламис, осталась в тонкой повязке, и на секунду Артём забыл слово «архив»: на коже у неё было выжжено солнце торговли — кольцо от ремня и тень от ремня поперёк ключицы.

— Не смотри, профессор, — предупредила она без злости. — А то поскользнёшься на собственном благоговении.

— Я смотрю как реставратор, — нашёлся он. — Лишь отмечаю трещинки и места для золочения.

— Золочение — потом, — усмехнулась она. — Сейчас — вода.

Скользнув в воду, она ахнула — не от холода, от нежности: вода здесь была как шёлк, согретый человеческим телом, неторопливо ласковая. Артём, оставшись на бортике, сел и опустил руки — вода лизнула запястья, где лежали браслеты, и те, будто почувствовав дом, чуть теплее откликнулись.

— Завтра — пустыня? — спросила Элла, отживая волосы.

— Нет, — он покачал головой. — Завтра — перелистнём в другую сторону. Библиотека уже дала новый жетон. — Он вынул монету и перевернул в пальцах. На ней — трезубец, лавровый венок и буква, похожая на «Δ».

— Адриатика? — прищурилась она.

— Пожалуй. Но сегодня — у нас Александрия. И… — он посмотрел на неё и позволил себе наглость. — И ты.

— Непрофессионально, профессор, — напомнила она и улыбнулась глазами.

— Красиво, — парировал он.

Она не ответила — просто всплыла ближе, упёрлась локтём в бортик рядом, так что их плечи почти соприкоснулись. В воздухе висела соль чужого моря и масло лавра. В «почти» было больше электричества, чем в любом поцелуе.

— Знаешь, — сказала она после паузы, — ты сегодня бросил кости так, будто режиссировал судьбу. Осторожнее. Она любит режиссёров, но ненавидит, когда ей подсказывают реплики.

— Я не подсказываю, — покачал он головой. — Я записываю. Чтобы потом помнить, как именно это было.

— Тогда запомни, — Элла повернулась и посмотрела прямо, без вильтов и щитов. — Мы — не про «сразу». Мы — про «вовремя».

— Согласен, — тихо сказал он. — И всё равно… рад, что мы — уже «мы».

Он поднялся, накидывая полотенце, и готов был поклясться, что вода зашумела одобрительно. Возможно, это просто эхо. Возможно, Библиотека тоже любила аккуратные согласия.

В оружейной они задержались ещё на пятнадцать минут. Элла молча смазывала тетиву арбалета тонким слоем масла, Артём сидел рядом и чистил ногтем кромку ногтя — странная мелочь, которая выравнивала мозг после слишком гордых штук.

— Ты заметил мальчишку с инжиром? — спросила она.

— Заплатил ему двумя медяками, — кивнул он. — И сказал, чтобы никогда больше не спотыкался рядом с Ламприем. Тот наступает так, что потом год лечат.

— Вот и хорошо, — Элла защёлкнула замок на арбалете, поднялась и бросила на плечо хламис. — Мы берём, возвращаем и оставляем за собой ровную землю. Без дыр.

— Без дыр, — повторил он. — И без долгов.

Матрона встретила их у выхода: лицо без эмоций, но в глазах — едва заметная улыбка. На бархатной тарелке лежала записка — тонкая пластина из тёмного дерева, на которой резцом было выведено: «Молодцы. Ритм — верный». Под запиской — маленький кожаный мешочек. Внутри звякнул перстень — тот самый, но уже другой: Библиотека вернула им знак в виде копии.

— На память? — удивился Артём.

— На работу, — спокойно сказала Матрона. — В следующий раз дверь не будет ждать. Откроете сами.

Элла подбросила перстень на ладони и поймала, как монетку. Металл коротко звякнул, и этот звук почему-то оказался самым правильным за весь день — как нота, на которой заканчивают, чтобы завтра начать снова, не сбиваясь с тональности.