Безжалостный хаос

Глава 13

— Нет, ты сумасшедшая! — я убрал ее руку от сырого теста для печенья. — От этого дерьма можно заболеть!

Уже за полночь раннего утра пятницы, и все идет гораздо лучше, чем прошлой ночью. Сегодня не будет разбитого стекла. И мне не придется делиться.

Элла игнорирует мое предупреждение, все равно погружает пальцы в сырое печенье на противне и отщипывает кусочек, засовывая его в рот, прежде чем я успеваю ее остановить. Она отступает назад на своих босых ногах, прикрывая жевание и ухмылку одной рукой.

Я ставлю печенье в духовку, ставлю таймер, пусть она думает, что я просто проигнорирую ее. А потом я разворачиваюсь и бью ее о кухонный стол. Она ловит себя на ладони, продолжая жевать, качает головой и пытается не подавиться.

— Я… я…

Мои пальцы переходят на ее бока, нежно щекоча ее, когда она пытается вырваться.

— Что, детка? Я не совсем тебя слышу.

Она дергается в моей хватке, проглатывая последний кусок теста для печенья и упираясь ладонями в мою голую грудь.

— Я чуть не подавилась, придурок! — она игриво дает мне пощечину, и я подхватываю ее, перекидываю через плечо и кружусь вокруг нее.

Она смеется, ее руки на моей пояснице, чтобы она не упала и не разбилась об пол, пока я кручу ее все быстрее и быстрее.

А потом ее пальцы все еще прижимаются ко мне.

Она перестает смеяться.

Я перестаю двигаться.

Она все еще висит вниз головой, и я знаю, что она смотрит прямо мне в спину. Не то чтобы она не видела этого раньше, или после того, как я трахнул ее в своей постели сегодня утром и был без футболки. Но теперь это вблизи и вживую.

Черт.

Я опускаю ее на ноги, делаю шаг назад, руки опускаются по бокам.

Она смотрит на меня сверху, между ее бровей залегла легкая складка. Ее руки лежат на столе у нее за спиной, ее нога скользит по икре.

Между нами повисло молчание.

А потом она говорит: — Мави…

— Это не мое имя, детка, — мягко ругаю я ее.

Ее великолепные красные губы растягиваются в улыбке, но она качает головой, проводя одной рукой по волосам. На ней моя футболка, ее нижнее белье и больше ничего. Я думаю, что был бы не против видеть ее на своей кухне каждый день, но я знаю, что это глупо. Облако похоти кружит мне голову.

Я не создан для брака, и, кроме того, Риа… Я не позволяю себе думать об этом. О ней.

Элла сглатывает.

— Что случилось с твоей спиной?

Я выдыхаю, провожу рукой по волосам и поворачиваюсь к острову на кухне, протягиваю руку через раковину, чтобы взять с нее вейп. Он уже заряжен и готов к работе.

Я подношу его ко рту, но она закрывает пространство между нами и накрывает мои пальцы своими, потянув красный вейп вниз.

Она осторожно вынимает его у меня, и я позволяю ей это сделать.

Она ставит его рядом с раковиной и поворачивается ко мне лицом, скрещивая руки.

— Поговори со мной.

Я провожу рукой по волосам. Этот разговор напоминает мне вчерашний вечер, до того, как пришли Люцифер и Эзра. И тот разговор прошёл не очень хорошо. И я знаю, что это моя вина. Я знаю, что я засранец. Я просто хочу… хочу, чтобы она открылась мне.

— Нам не о чем говорить.

— Маверик.

Мне это не нравится. Теперь я знаю, что она чувствовала.

— Ты знаешь мои секреты. Расскажи мне один из своих.

На самом деле я не знаю ее секретов, но я понимаю, что знаю о ней больше, чем она знает обо мне. Тем не менее, моя челюсть сжимается. Я складываю руки, подражая ее позе, прислоняюсь к раковине, пока мы смотрим друг на друга.

— Скажи мне, Элла. Скажи мне… что самое плохое ты когда-либо делала?

Она моргает, ошеломленная, смотрит вниз на свои ноги, раскачиваясь взад-вперед на пятках.

— Я не знаю, — наконец говорит она, снова поднимая на меня глаза. — Что самое худшее, что ты когда-либо делал?

Я улыбаюсь.

— Ну-у-у, детка. Мы не собираемся играть в эту игру.

— Это не игра, Маверик! — огрызается она, опуская руки и делая шаг ко мне, ее игривое поведение исчезло.

Ну вот, блядь, началось. Дело в том, что Элла не любит приятное. Ей не нравится спокойствие. Думаю, именно поэтому она ходит в эту гребаную школу. Думаю, именно поэтому она мне чертовски нравится. Я думаю, ей нравятся наши споры, и я думаю… я думаю, что мне тоже.

— Это не игра! Ты следишь за мной на работе. Ты следишь за мной дома. Ты обидел мою маму, забрав меня сюда, как будто я тебе, блядь, принадлежу или что-то в этом роде! — она тычет пальцем мне в грудь, ее лицо розовеет от гнева. — Ты позволяешь своим друзьям трогать меня, выставлять меня напоказ, как будто я гребаная игрушка! Я не принадлежу тебе! И ты ни хрена не хочешь мне рассказать о…

Я хватаю ее за запястье и притягиваю к себе, прерывая ее.

— Я никогда не слышал, чтобы ты произносила так много слов за один раз, малышка, — мой рот накрывает ее рот, наши губы соприкасаются. — Жаль, что это должно быть гребаное дерьмо.

Она открывает рот, но я прижимаю ладонь к ее губам, обрывая ее слова.

— Ты действительно принадлежишь мне.

Она дергает головой, пытаясь вырвать запястье из моей хватки, но я не отпускаю ее.

Каждый мускул в моем теле напряжен, и я чувствую жар во всем теле. Как будто я просто хочу что-нибудь сломать. Как будто я хочу разорвать ее на части. Целовать ее до тех пор, пока она не сможет дышать. Пока она не растворится во мне, а я в ней.

Она ничего не знает о Несвятых. О 6. О моей настоящей жизни. Она — спасение. Она — то, чем могла бы быть моя жизнь, если бы она могла быть чем-то другим. Если бы в моем подвале не была заперта девушка. Если бы за ее голову не была назначена цена. Цена, которую я должен заплатить через пять недель.

То что, между мной и Эллой… это ничто. Это никогда не может быть чем-то большим, чем ничто. Но если она хочет сделать это больно, если она хочет сделать это болезненным, наше время вместе, то это, блядь, прекрасно для меня.

Она поднимает свободную руку, чтобы дать мне пощечину, и я ловлю и это запястье. Я кручу ее, прижимая к раковине, удерживая ее руки, и она рычит на меня. Она поднимает колено, чтобы пнуть меня, но я прижимаю свои ноги к ее голым ногам, перекладываю оба ее запястья в одну руку, а затем беру поварской нож из блока на стойке.

Она замирает.

Все ее тело застыло, глаза расширены.

Я приставил нож к ее горлу в лесу в Либере, и она так не реагировала, но опять же, она приняла чертову горсть ксанакса и напилась.

Я провожу острием ножа по ее голой руке, под рукавами моей футболки.

Я наблюдаю за тем, как по ее коже бегут мурашки, смотрю на нее сверху вниз, когда она сглатывает.

— Не так ли? — тихо спрашиваю я, скользя ножом по ее руке, под рукавами моей футболки и снова вниз. Я чувствую пульс на ее запястьях, которые все еще держу в другой руке, мое тело прижато к ее. — Разве ты не принадлежишь мне, Элла?

Она качает головой.

— Нет.

Это слово звучит низко, как рычание, и ее глаза сузились, хотя я вижу это: ее страх.

Я сильнее прижимаю кончик ножа к ее бледной плоти, поглаживая его вверх и вниз по руке.

— Что случится, — спрашиваю я, облизывая губы, — если я… поскользнусь? — я киваю в сторону ножа.

Ее глаза расширяются. Рот открывается. Но она не отвечает мне.

Я чувствую, как мой член становится твердым, и знаю, что она тоже чувствует это, прижимаясь к животу. Я просовываю ногу между ее бедер.

— Никто не услышит твоего крика, Элла. Не здесь.

Она втягивает воздух, ее тело все еще застыло, гнев полностью сменился страхом.

— Никто бы не узнал, что ты пропала. Не в течение недели, — я провожу острием ножа по ключице, под подбородком.

Она вскидывает голову, вздрагивая. Я прижимаю плоскую часть лезвия к ее горлу.

— Нет, пока Коннор по тебе не соскучился, да? Но Коннор не разговаривает, не так ли? — я ухмыляюсь, видя, как гнев возвращается на ее лицо, черты ее лица становятся жесткими, челюсть напрягается. — Ты когда-нибудь целовалась с ним, Элла?

Она не отвечает.

Я поддеваю ее подбородок ножом.

— Нет. Тогда не с ним, — я вздыхаю и отпускаю ее запястья. С ножом под подбородком она не шелохнется.

Вместо этого я хватаю ее за талию, впиваясь пальцами.

— Когда ты остановила меня прошлой ночью, кто это был? Кто тебя обидел, а?

Ее бледная кожа окрашивается в розовый цвет.

— Это худшее, что ты когда-либо делала, детка? — я наклоняюсь ближе, мой лоб прижимается к ее лбу, нож все еще прижат к ее горлу.

Ее руки упираются в раковину, как будто для того, чтобы устоять на ногах.

— Кому ты позволила трахнуть себя в задницу, Элла? Если ты принадлежишь мне, а я этого не делал, то кто?

— Я тебе не принадлежу, — её слова прозвучали сердито, сквозь стиснутые зубы. Она не хочет широко открывать рот, не хочет, чтобы этот нож порезал ее. — И ему тоже.

— Кому?

— Пошел ты.

Я откидываю ее волосы назад, перехватывая ее горло повыше, так что она вынуждена смотреть в сторону от меня, вынуждена смотреть в потолок.

— Кому?

Она сглатывает, и я смотрю, как ее горло бьется о плоскую сторону лезвия. Хотя острая сторона все еще направлена к ее подбородку. Это было бы так просто. Так легко заставить ее истечь кровью.

— Отвечай, черт побери! — кричу я на нее, и она вздрагивает, крепко зажмурив глаза. — Скажи мне, почему ты позволяешь мне так обращаться с тобой.

Скажи мне, почему мне нравится так с тобой обращаться.

— Скажи мне, почему ты хочешь, чтобы я причинил тебе боль, когда твоя гребаная мать делает для этого достаточно.

Скажи мне, почему я хочу сделать тебе больно.

— Скажи мне, почему ты, блядь, жаждешь внимания.

Скажи мне, почему я тоже.

— Скажи мне, почему ты хочешь выйти из своей гребаной головы, Элла.

Скажи, что по тем же причинам, что и я.

— Ты так себя ненавидишь, да?

Скажи, что я не один.

— Ты, блядь, ненавидишь свою жизнь? Ты хотела бы быть кем-то другим? Кем-то другим? Ты хотела бы не делать того, что ты сделала? Ты хочешь начать все сначала? Ты хочешь стать кем-то, кого можно полюбить?

Я разворачиваюсь, бросаю нож через всю чертову комнату, придушенный крик раздается где-то глубоко внутри меня. Нож со звоном падает на пол. Я хватаю ее за горло, прижимаю к себе и откидываю назад ее волосы, когда ее глаза распахиваются и встречаются с моими.

Малакай бежал, потому что она шла за ним следом. Он бежал, а у меня пересохло во рту. Мой желудок болел. Я был… пуст. Мои глаза адаптировались к яркому свету за пределами шкафа, и мои брюки прилипли ко мне, мокрые и холодные. Она смеялась, и я услышал их шаги на лестнице.

Я не слышал его, кроме его быстрых маленьких ножек.

Только ее.

Она распахнула шкаф после того, как я пробыл там так долго, что день перешел в ночь, а потом в утро. Я мог видеть его, солнце, встающее за эркером дома моих родителей.

Я поднялся на ноги, чувствуя головокружение.

Малакай.

Я побежал за ним, несмотря на то, что мир кружился. Я бежал вверх по ступенькам так быстро, что мои трясущиеся ноги горели, но я увидел ее. Видел ее наряд горничной, черный подол юбки чуть выше ее крепких лодыжек. Я видел вены на ее икрах.

Я снова услышал ее смех, и мне захотелось умереть.

Но она не собиралась причинять ему боль. Она не собиралась до него добираться. Она не собиралась сажать его в этот шкаф.

Я пролетел под ее руками, и она попыталась схватить меня за футболку, но вместо этого вцепилась в мои шорты. Она закричала, почувствовав, как я промок в том шкафу, и отпустила меня, а я продолжал лететь.

Я видел его светловолосую голову, его маленькие ножки болтались так быстро, как только могли, но она все еще преследовала нас.

— Не останавливайся, Мал!

Он оглянулся, и на его лице появилась медленная ухмылка, когда он увидел, что это я. Его старший брат. Я пришел, чтобы спасти его.

Но он послушался. Он закачал руками, его полосатая футболка свободно сидела на его маленьком теле, и он продолжал бежать. Он пронесся по коридору в комнату моих родителей. Я смотрел, как он распахнул балкон, и оглянулся.

Она была всего в нескольких футах от меня, ее глаза светились радостью.

Радость от нашего страха.

Я развернулся и побежал дальше.

Малакай был на балконе, прислонившись спиной к перилам, он стоял на одном из плетеных стульев из патио, на которых мои родители завтракали каждое утро, когда они были здесь.

— Нет! — закричал я. — Слезай!

Но я продолжал бежать.

И продолжал бежать.

И когда я достиг балкона, я почувствовал, как ее пальцы схватили мою футболку, и я не мог. Я не мог позволить ей забрать и его. Только не снова. Я не мог слушать его крики в том чулане. Слушать, как его маленькие кулачки бьются о дверь. Как его ноги бьются о дерево, а она смеется.

Я не мог.

Я не перестал бежать.

Я не толкал его.

Но я не переставал бежать.

— Маверик!

Чьи-то руки обхватывают мою спину, нежно прижимаясь к моей голой коже. Я лежу на полу в кухне. Я вижу нож в дальнем конце, под шкафом.

— Маверик, — на этот раз ее голос мягче, моя голова прижимается к ее плечу, ее волосы щекочут мне лицо.

Я прижимаюсь к ней крепче, мои руки тоже обхватывают ее.

— Элла.

— Маверик, — шепчет она, но не отстраняется, не пытается заглянуть мне в лицо.

— Элла, — повторяю я ее имя и вдыхаю его, притягивая ее к себе на колени. Она прижимается ко мне, прислоняясь к моей груди, когда я обнимаю ее. И она тоже обнимает меня.

Мое тело горячее, неудобное. Мне хочется вылезти из собственной кожи, но я заставляю себя оставаться на месте. Не двигаться. Не ерзать. Я помню, как бросил нож. Я помню, как тоже оказался на полу. Помню, как притянул ее к себе. Держал ее крепко.

Это не было воспоминанием.

Какой самый ужасный поступок ты когда-либо совершал?

Это был только я. Переживаю это. Чтобы никогда не забыть.

— Мне жаль, — слова звучат странно. Странное ощущение. Но я говорю их серьезно.

Она качает головой, прижимаясь к моему плечу.

— Нет.

Я хмурюсь, но не спорю.

Она выдыхает на мое плечо, ее дыхание теплое на моей коже. Ей так хорошо у меня на коленях, вот так. Я имел в виду то, что сказал ей.

Она действительно принадлежит мне.

Но сейчас она тоже принадлежит мне, и мне будет чертовски больно отдать ее.

— Скажи мне, Мави. Расскажи мне секрет.

Какой самый ужасный поступок ты совершил?

— Я убил своего брата.

Она замирает в моих объятиях. Я закрываю глаза, прижимая ее крепче. Не вставай. Пожалуйста, не вставай. Пожалуйста, не уходи.

Она не уходит. Она молчит.

— Пожалуйста, не задавай мне вопросов, — я не могу сказать ей о других своих просьбах. Я не настолько храбр, поэтому я придерживаюсь этой. — Пожалуйста, не надо. Не сейчас.

Медленно, она кивает, но не говорит ни слова.

— А ты? — я подталкиваю ее, ненавидя молчание, не желая, чтобы она спрашивала. Не хочу, чтобы она спрашивала. — Что самое ужасное ты когда-либо делала, детка? — я глажу ее волосы одной рукой, другой прижимаю ее к себе, прислонившись спиной к дверце духовки, еще теплой от печенья внутри.

Она делает глубокий вдох. Выдыхает.

— Я влюбилась в парня моей мамы.

— Это он причинил тебе боль?

Она напрягается в моих объятиях.

— Все в порядке.

Она молчит.

— Он сделал тебе больно, Элла?

Молчание.

— Мне тоже было больно. Моя… няня, — в горле у меня саднит и царапает. Я никогда не говорил этого вслух. — Все в порядке, Элла.

— Не один раз. И я хотела этого, — пролепетала она.

Я продолжаю гладить ее волосы, зажмурив глаза.

— Я хотела этого, — шепчет она снова. — Когда мамы не было дома. Я хотела его. Но он был… — она прерывается.

Я крепче прижимаю ее к своей груди.

— Он был грубым.

— Я грубый.

— Это делает меня… неправильной?

Я почти смеюсь. Я не тот человек, который должен спрашивать об этом.

— Нет, детка. Это делает тебя… продуктом психологии.

Она отстраняется от меня, и я вижу слезы, блестевшие в этих зеленых глазах. Слезы и улыбка, застывшая на ее губах. Затем она обхватывает мое лицо, разражаясь смехом.

— Продукт психологии? — передразнивает она меня.

Я улыбаюсь ей в ответ.

Таймер для печенья срабатывает, и я вдыхаю сладкий, теплый аромат.

Она смотрит на меня, а я не двигаюсь.

По ее веснушчатому лицу катится слеза.

Я смахиваю ее большим пальцем, а таймер все еще стрекочет позади нас.

— Если мы собираемся продолжать говорить об этом, нам нужно сначала поесть, чтобы я мог быть уверен, что меня стошнит от одной мысли о том, что кто-то еще когда-нибудь прикоснется к тебе так, как я.

Она смеется, и я целую ее в нос. Медленно мы оба отстраняемся друг от друга. Я встаю первым и помогаю ей подняться на ноги.

После того, как печенье остыло, я смотрю, как она уминает три штуки подряд, шоколад на уголке ее губ, наши секреты на мгновение забыты.

Она улыбается мне, шоколад у нее тоже на зубах, и говорит: — Что? — со смущенным смешком.

Я просто качаю головой, не в силах сказать ей, о чем я действительно думаю: Будет чертовски больно, когда ты уйдешь, малышка.