Безжалостный хаос

Глава 24

Земля подо мной холодная. Шаги, эхом отдающиеся вокруг, заставляют меня думать, что мы находимся в какой-то пещере. Туннель. Но я не знаю. Я не могу видеть. На моих глазах повязка, а руки связаны веревкой за спиной.

Ноктем.

Когда шаги наших отцов рассеиваются, первым заговорил Эзра.

— У кого нож?

У кого-то всегда есть нож. Они могут завязать нам глаза, связать нас и высадить в глуши, но мы должны как-то освободиться, потому что иначе мы будем просто сидеть здесь и стрелять в дерьмо. Нож — это также оружие, на случай, если мы не сможем продержаться три дня без еды и наркотиков.

На случай, если мы решим отвернуться от Mos Maiorum, неписаного кодекса, который гласит, что мы ставим наших братьев выше себя.

В последнее время ни один из нас не делал этого. Может, на этот раз нож не только перепилит веревку.

У меня нет ножа.

У Эзры, очевидно, нет ножа.

— У меня есть.

Я закатываю глаза за повязкой. Конечно, гребаный Люцифер достанет нож.

— Ты не мог бы поторопиться, черт возьми? — спрашивает Атлас. Он не любит темноту, и я слышу напряжение в его словах.

Я люблю темноту, после того, как меня несколько часов подряд запирали в чулане по приказу няни, я привык к ней. Что мне не нравится, так это мысли об Элле с Сид в доме Люцифера. Я рассказал ей о Ноктеме. Сказал ей, что вернусь, как только смогу.

Я думаю, какая-то часть ее все еще не понимает, что это такое.

Я надеюсь, что Сид сможет разобраться с этим для нее. Я чувствую себя немного виноватым, отдавая Сид это бремя. Но она объяснила бы это лучше всех. В конце концов, она чуть не погибла от рук 6.

Может быть, когда я вернусь, Элла передумает. Она не была связана со мной, и никто не знает, что я ей сказал. Я могу все отрицать, сказать им, что она ничего не знает. Она была игрушкой. Отвлекающий маневр.

Если она хочет бежать от меня, я позволю ей.

Я думаю.

— Готово, — бормочет Люцифер, и я слышу, как что-то сдвигается в темноте, а затем холодная сталь упирается в тыльную сторону моего запястья.

Он проводит лезвием по веревке и быстро освобождает мои руки.

— Спасибо, — бормочу я, разжимая запястья и позволяя веревке упасть. Затем мои руки тянутся к повязке, и я снимаю ее, прочесывая рукой волосы и моргая в темноте.

Видно не так уж много.

Я даже не могу разглядеть своих братьев, но слышу, как Атлас бормочет слова благодарности. Кейн — единственный из нас, кто молчит, что неудивительно.

— Как ты думаешь, где мы находимся? — спрашивает Атлас, напряжение все еще присутствует в его голосе. Он хочет немного света.

Как и мы все.

Я вздыхаю.

— Мы были в задней части фургона полчаса. Не далеко. Возможно, все еще в Александрии.

Я слышу стук лезвия об пол, и Люцифер говорит: — Готово.

— Эй, подними это обратно! — кричит Атлас, в его словах звучит паника.

Люцифер смеется где-то справа от меня, когда я поднимаюсь на ноги, разминая затекшие ноги.

— Ты получишь его, — говорит он Атласу. — Если сможешь найти эту чертову штуку.

— Я обследую это место, — тихо говорит Кейн. А потом я слышу его шаги, он уходит от нас, предположительно в еще большую темноту.

Кто-то хватает меня за запястье, и я вздрагиваю.

— Какого хрена? — шиплю я, но Люцифер смеется, и я чувствую запах сигарет, которые он курил до того, как нас забрали из его дома, когда он что-то сует мне в руку.

— Что это? — хотя я чертовски уверен, что уже знаю. Я сжимаю тонкий прямоугольник между пальцами.

— Забавно, чувак, — это все, что он говорит, а потом начинает раздавать сложенные карточки всем, кроме Кейна, который ушел.

Атлас вздыхает.

— Почему они всегда отдают наркотики тебе? — он звучит немного измученно.

Люцифер смеется.

— Потому что они знают, что я единственный, кто уважает психоделики.

Я закатываю глаза, невидимые в темноте. Неважно.

— Я собираюсь найти здесь немного света, — я делаю несколько шагов в темноте, протягивая одну руку, чтобы не наткнуться на что-то. Или на кого-то.

— Удачи тебе, — бормочет Эзра. — Атлас, где ты, блядь, находишься?

Атлас звучит так, будто кто-то с облегчением согласился держать его за руку, когда он говорит: — Сюда, и они вдвоем движутся друг к другу в темноте.

— Люци? — зову я, когда моя рука натыкается на что-то твердое, шершавое и неправильной формы. Значит, это точно пещера.

— Да? — Люцифер звучит далеко.

— Ты идешь или остаешься?

Он молчит минуту, и я задаюсь вопросом, как часто он думал о Сид с тех пор, как мы ее оставили. Интересно, как она поживает. Как дела у Эллы.

Где Риа.

— Остаюсь.

Я ничего не говорю, просто киваю в темноте.

— Нам сюда, — говорит Эзра, напротив меня. Я не знаю, где это, но ладно.

Я продолжаю идти, проводя рукой по шершавой поверхности. В предгорной части Северной Каролины нет гор, поэтому я не уверен, что это вообще гребаная пещера. Если это так, то она не может быть очень большой. В чем она вырезана? В боке гребаного холма?

Я держу в заднем кармане сложенную индексную карточку, которую дал мне Люцифер, и думаю о том, что не стоит использовать то, что внутри. Формально я не обязан. Здесь нет жестких и быстрых правил. В отличие от Sacrificium, ритуал — это время, проведенное без еды, в одиночестве, в уединении.

Выученные уроки не приходят от произнесения архаичных фраз и стояния на коленях перед алтарем. Они извлекаются из того, чему медитация должна научить людей: как заглянуть внутрь себя и не убежать на хрен. Это просто более экстремальная форма медитации.

И как все хорошие крайности, наркотики являются отправной точкой.

Я иду, кажется, целую вечность, но в бесконечной темноте пять гребаных минут могут показаться вечностью. Все это время вдали от Эллы… тоже кажется вечностью.

Я начинаю думать, что, возможно, я ошибался, о том, что Люцифер запер Сид, потому что он контролирующий мудак. Что ее несчастье в новой жизни — полностью его вина. На самом деле, это вовсе не его вина.

Конечно, это вина 6, но он параноик, потому что любит ее. Он не хочет, чтобы с ней что-то случилось. Такое оправдание приводят все мучители в отношении своей жертвы, но это не делает его менее обоснованным.

Или, может быть, я просто хочу в это верить, потому что сейчас я чувствую безумную чрезмерную заботу об Элле Кристиан и хочу выбраться из этой гребаной пещеры и бежать домой к ней.

К чертовой матери. К черту Коннора. К черту Ковчег. Ей не нужно это дерьмо. Коннор, объективно говоря, возможно, хороший парень. Но Элле не нужен хороший парень.

Ей нужен кто-то вроде меня.

Прошел месяц с тех пор, как я выдал ей большинство своих секретов, а она все еще здесь, не так ли? Я нужен ей, а она нужна мне.

Месяц, и больше никаких звонков отцу Томашу. Месяц, и она не боится меня, хотя я дал ей все возможные причины для этого.

Когда я уже почти дрожу от холода, я начинаю видеть впереди маленький огонек. Это своего рода свечение, желтое и приглушенное, но его достаточно, чтобы я понял, что это вовсе не пещера.

Я останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам.

Пол кирпичный, а не грунтовый. Я должен был догадаться об этом сам, но мне так хотелось развязать руки, что я не обратил на это внимания. Стены грубые, но они тоже кирпичные. Здесь все сделано из кирпича. Это подземные коридоры.

Интересно.

Ничто из того, во что нас могут закинуть 6, не удивило бы меня на данный момент, но это похоже на большую работу. Хотя, опять же, возможно, они не имеют к этому никакого отношения.

Я прохожу дальше, убираю руку со стены, продолжая идти к свечению в конце коридора. И когда я дохожу до него, я понимаю, что оно исходит из комнаты без двери, но все же комнаты.

Я вхожу в нее, оглядываясь по сторонам. Свет исходит от лампочек, протянутых от заднего угла потолка в дальнем конце комнаты к другому, в линию. Это немного жутковато, но совсем не похоже на одинокую комнату, в которой мы с братьями провели целых три ночи в прошлом году. На самом деле, по сравнению с ней здесь довольно просторно.

Я оглядываю комнату, устремив взгляд в потолок. Камер нет, но я уверен, что их можно легко спрятать. Тем не менее, не похоже, что здесь есть что скрывать. Здесь они не могут заглянуть мне в голову.

Будут ли они преследовать Сид? Сможет ли Сид в случае необходимости достаточно быстро спрятать Эллу в секретной комнате Люцифера?

Знают ли 6 о секретной комнате?

Я ничего не могу с этим поделать.

Отпусти.

В памяти всплывают насмешки Эллы, о том, что она хочет убить Сид, чтобы спасти ее. Я не хотел этого с Сид, но я должен был сделать это с Эллой. Но я знаю, что она принимает противозачаточные, и я видел, как она религиозно принимает таблетки каждое утро. Я водил ее в аптеку, чтобы пополнить запасы.

Я могу скрыть это от нее.

Смыть все это.

Это делает меня чудовищем?

Я почти смеюсь вслух. Мне не нужно смывать ее противозачаточные и потенциально обрюхатить ее, чтобы быть монстром. Я просто им являюсь.

Я достаю из кармана индексную карточку. На промокательной бумаге начертан знак: гребаный крест Левиафана, потому что, конечно же. Отец Томаш, наверное, благословил это дерьмо или что-то в этом роде. Я чувствую себя немного виноватым из-за того, что не ответил ни на одно из его сообщений, в которых он проверял меня, но опять же, он, вероятно, делал это только потому, что чувствовал себя виноватым.

На секунду я вспомнил, как он впервые отхлестал меня. Не настолько сильно, чтобы пустить кровь. В конце концов, я был еще ребенком. Хотелось бы думать, что если бы мои мать и отец увидели рваные раны на моей спине, им было бы не все равно.

Но их часто не было дома. Поэтому мы и наняли няню. Их не было, Бруклин постоянно находилась в каком-нибудь лагере, и в доме оставались только мы с Малакаем.

Сейчас я едва могу вспомнить его, и это меня пугает.

Я кладу одну из вкладок на язык, закрываю остальные в индексную карточку и засовываю ее в задний карман. Сейчас у меня нет времени бояться прошлого. Впереди меня ждет очень реальное, очень неопределенное будущее, и, может быть, эта поездка даст мне какое-то понимание.

Может быть, я разобью свои мозги о кирпичную стену здесь или обвяжу нитку фонаря вокруг горла и повешусь, и это тоже решит мои проблемы, так что все равно.

Я иду в темный угол комнаты, прислоняюсь спиной к стене и наклоняю голову вверх, закрывая глаза.

Здесь нет ни воды, ни еды, и хотя я могу найти и то, и другое, если буду искать достаточно долго, мне не очень хочется этого делать.

Вместо этого я просто хочу уплыть отсюда.

Очень скоро эти кирпичи могут показаться мне закрывающимися, а могут показаться воротами в гребаный рай. Такова природа психоделиков: как в коробке конфет, никогда не знаешь, что получишь. Но мой мозг заражен тьмой, так что у меня есть довольно хорошая идея.

В любом случае, это поможет мне пережить первую ночь, и этого мне вполне достаточно.

Я не закричал, когда он упал.

Я не кричал и не смотрел.

Но он кричал. Он кричал всю дорогу вниз, пока вдруг… не перестал.

Но она все еще шла.

Когда она увидела, что его нет, она остановилась, оглядывая балкон, как будто он прятался под столом или стульями. Я прижался к краю, перила впились мне в спину, я широко раскинул руки, хватаясь за прохладный металл.

Бруклин.

Я подумал о Бруклин, потому что она знала бы, что делать. Бруклин никогда бы не позволила этому случиться. Бруклин всегда была болтливой. Всегда громкой. Она была младше меня, средний ребенок, но она… она бы ударила эту женщину прямо в лицо.

Я тяжело дышал, когда она перестала его искать. Когда она поняла крики, которые мы слышали, грохот после этого… когда она поняла, что его нет, она тоже закричала.

Она была вся в жестоких руках, запертых шкафах, дразнящих угрозах и пренебрежении, но она не хотела нас убивать. Нет, это испортило бы все удовольствие.

А я только что испортил ее.

Ее широкие карие глаза встретились с моими, когда она подошла ближе.

— Маверик, — обругала она меня, ее грудь вздымалась, под мышками выступили темные капельки пота, а руки она сжала в кулаки на бедрах. Я чувствовал ее запах, даже когда между нами было несколько футов. От нее пахло потом и детской присыпкой, и мне хотелось блевать.

— Маверик, что ты сделал со своим братом?

Мой рот открылся.

Мой желудок забурчал.

Мои брюки уже были мокрыми и холодными на коже, и я ничего не мог с этим поделать. Я снова отпустил руку, и она горячим шлейфом прошлась по моей ноге.

Ее глаза проследили за следом, за лужицей на балконе.

Ее тонкие губы искривились в улыбке.

— Не слишком ли ты стар для этого, Маверик?.

Я не мог пошевелиться. Я застыл на месте, когда она подошла ближе.

— Ты знаешь, что это значит, не так ли?

Я знал. Я знал, что это значит. Это означало, что я вернусь в тот чулан, и тело моего брата…

Я закрыл глаза. Я не знал, что еще делать. Я крепко зажмурил их, но все, что я мог видеть за закрытыми веками, был телевизор в ее спальне. Когда я не был заперт в шкафу, когда Малакай дремал, я лежал в ее кровати, а она управляла телевизором.

Я видел странные вещи. Хлысты и цепи, крики женщин и разъяренных мужчин, и я видел то, что, как мне казалось, я не должен был видеть. Я видел, как женщина захлебывалась мужским пенисом, видел ее глаза, полные слез, видел, как она задыхалась.

Я видел, как ей стало плохо.

А моя няня смеялась. Она смеялась и смотрела, как я смотрю. И однажды она сказала, что хочет разыграть то, что мы видели. На мне.

Мы так и сделали. Мне было восемь лет, когда это началось.

Это была просто игра, сказала она.

Просто игра.

Я не жаловался. Тогда я замерл, как тогда, стоя на балконе. Потому что если это был я, это была бы не Бруклин, когда она вернётся домой из теннисного лагеря, или балета, или куда бы ее ни отправили. Это была бы не она, и это был бы не Малакай.

Малакай мог есть фруктовые закуски, дремать, смеяться, смотреть мультфильмы и строить крепости вместе со мной. Малакай не пострадал бы.

Тогда няня прикоснулась ко мне, ее рука прижалась к моей щеке, мягкая и добрая. Я открыл глаза, и она присела, чтобы оказаться на моем уровне.

— Ты убил своего брата.

Я покачал головой. Я не убивал. Я спасал его.

— Ты убил его, Маверик. Сейчас я расскажу твоим родителям.

Она выпрямилась, но ее рука все еще лежала на моей щеке.

— Н-нет, — мой голос был хриплым. Я едва смог выговорить это слово, но я знал, что не говорил. Я не хотел, во всяком случае. Я был… она была…

Она ударила меня закрытым кулаком. Я почувствовал ослепительную горячую боль, когда закрыл глаза. Я почувствовал вкус крови во рту. В ушах звенело, а потом она сделала это снова.

Я упал на колени.

Она отвернулась, не сказав ни слова.

Но она собиралась рассказать моим родителям. И если она думала, что этот удар причинил боль, то она не представляла, на что способны руки моего отца.

Я встал, плотно закрыв глаза, сглатывая слезы, сглатывая кровь во рту.

Она убила Малакая.

Я не делал этого.

Это сделала она.

Она направилась внутрь, в комнату моих родителей. И я знал, что там было что-то особенное. Что-то, что я не должен был использовать.

Я подождал, пока она исчезнет в коридоре, а затем, не глядя на край балкона — если я не посмотрю, он все еще жив — прокрался в комнату родителей.

Он все еще был жив.

Он все еще собирался быть живым.

Мои ноги были мокрыми от того, что я описался, и влажные следы появлялись на полированном деревянном полу с каждым шагом, который я делал к их кровати, но я мог убрать это позже. Я разберусь с этим после того, как разберусь с… ней.

Я нашел его на отцовской стороне кровати.

Молоток. Молоток, сказал отец. У него была желтая ручка. Стальная головка. Он был тяжелый, но адреналин внезапно хлынул в меня от возможностей. Идеи.

Что я могу сделать с ней с помощью этого молотка.

Я поднял его, сначала с трудом, но когда гнев сменился страхом, стало легче.

А когда я обнаружил, что она поднимается по лестнице, прижимая к уху домашний телефон, стало еще легче.

Я был на верхней ступеньке.

Я подумал о том, чтобы спихнуть ее вниз, но это показалось мне не совсем правильным. Падать с балкона моих родителей было не так высоко. Малакай кричал дольше, чем она.

Это было несправедливо.

Я покачнулся, когда ее глаза встретились с моими, и ее рот открылся. Я была достаточно сильной. Мой отец отдал нас всех в спорт. У меня были крепкие мышцы.

Молоток ударил ее в висок.

Телефон выпал из ее рук, но она ухватилась за перила и не упала. Не более чем на несколько шагов.

Я сделал один шаг вниз, мои ноги чуть не подскользнулись от мочи. Я устоял на ногах. Сделал вдох. Согнул пальцы на желтой резине рукоятки и снова замахнулся.

Я услышал, как что-то треснуло.

Она даже не вскрикнула.

Но в этот раз она упала.

До самого низа.

Она не двигалась, лежала лицом вверх, ее голова вздымалась у виска. Я медленно подошел к ней и услышал, как кто-то кричит на другом конце телефона, там, на ступеньках. Я не слушал. Не вернулся за ним.

Но я замахнулся снова.

И еще раз.

Пока ее теплая кровь не покрыла мои теплые ноги.

Я не останавливался, пока чьи-то руки не взялись за мои руки, вырывая у меня оружие.

Хаос (Mayhem).

Преступление, которое приводит к обезображивающим, необратимым травмам. Это может включать потерю конечности. Глаза. Повреждение мозга.

Вот что она получила.

Ей пришлось забыть. Она попала в дом престарелых, и через несколько месяцев ее отключили от аппарата жизнеобеспечения. Она должна была умереть.

А я нет.

Я не смог забыть. Мои родители пытались. Бруклин пыталась.

Я не смог.

Я слышала его крик.

Я слышал, как его маленькое тело ударилось о землю.

Я никогда не забывал.

Отец Томаш и его хлыст были ближе всего к тому, чтобы забыть, потому что во время боли трудно вспомнить. Трудно думать.

Но когда боль проходит, она всегда возвращается.

До нее. Пока я не встретил маленького дьявола в лесу, она всегда была там, в моем мозгу.

Но потом появилась она… и прошлое затихло.

Мои запястья привязаны к стулу, веревка впивается в кожу. Я моргаю, мои веки такие тяжелые, в горле так чертовски сухо.

В комнате сыро, но меня окружают только кирпичные стены. Кирпичные стены и гобелен передо мной, белый с красным знаком.

Я зажмуриваю глаза. Заставляю себя сделать несколько глубоких вдохов, заставляю себя выдыхать дольше, чем вдыхать.

Я снова открываю глаза.

Это крест Левиафана. Такой же носит отец Томаш. У меня чешется спина, когда я думаю о нем. Кнут. Боль. Онемение.

Помогал ли он с Ноктем в этом году?

Знает ли он худшее, что я когда-либо делал?

Элла знает.

Элла знает, и она не убежала. Она не ушла. Элла знает, что худшее, что я когда-либо делал, родилось из любви и закончилось смертью.

Она знает, чем это может закончиться, и все равно не ушла.

Я стиснул зубы, не в силах отвести взгляд от гобелена.

И тут я слышу голос.

— Маверик.

По моей коже ползут мурашки. Нет. Этого не может быть.

— Маверик, — повторяет Сид, ее голос — горловой шепот. Я поворачиваю голову, обвожу глазами темную комнату. Но здесь никого нет.

Это не реально.

Это нереально.

— Маверик, почему ты не смотришь на меня? — в ее голосе слышится отчаянный скулеж, и я крепко зажмуриваю глаза.

Она дома. Она с Эллой.

Они… в безопасности.

Разве не так?

Чьи-то мягкие пальцы обхватывают мои запястья.

Мои глаза распахиваются, дыхание вырывается с шумом.

Сид.

Ее серебряные глаза большие и печальные. Она стоит на коленях напротив меня, ее пальцы обхватывают меня чуть выше веревки.

— Маверик, ты любишь меня?

Ее здесь нет. Она бы не сделала этого. Не стала бы.

Но она сделает гораздо хуже.

Я опускаю глаза вниз, и вижу, что на ней черная майка, обтягивающая ее маленькую фигуру. Ее соски выделяются на фоне прозрачной ткани, а на ней короткие черные шорты.

Она отпускает одно запястье, подносит руку к бедру, сдвигая шелковистую ткань шорт вверх. Выше. И выше.

Я не могу отвести взгляд.

Я чувствую ее запах.

Лаванды.

Я почти чувствую ее вкус, когда она оттягивает шорты, обнажая темное кружево трусиков.

— Маверик, ты скучаешь по мне?

Я не отвечаю. Я закрываю глаза.

Я чувствую, как она бьется о мои пальцы. Она стонет мое имя, прижимаясь сильнее. А потом я чувствую ее прижатой ко мне, ее скользкую, влажную…

— Остановись.

Она сильнее прижимается к моей руке, ее пальцы впиваются в мое запястье с одной стороны, а другая, предположительно, удерживает ткань ее нижнего белья.

Я отказываюсь смотреть.

Я не хочу смотреть.

Но я чувствую ее запах. И мои пальцы хотят быть в ней.

Нет. Я не двигаюсь. Нет.

— Маверик, — стонет она. — Позволь мне прикоснуться к тебе.

Мой член болезненно твердеет, мой живот сжимается. Я отказываюсь открывать глаза. Это не реально.

— Остановись, Сид, — мой голос хриплый. — Пожалуйста, остановись.

Ее ногти впиваются глубже. Она задыхается, трется об меня быстрее. Тыльной стороной костяшек пальцев я чувствую все ее бугорки, ее влажную, скользкую кожу.

— Я знаю, что он любит меня, но не так, как ты. Ты бы позволил мне быть свободной, — хнычет она. — Ты знаешь меня. Ты любишь меня, — она прижимается ближе, ее губы прижимаются к моему горлу. — Ты знаешь, что мне нравится, Мейверик…

— Отстань от меня! — я отшатываюсь от нее, но не могу сдвинуть стул. Не могу встать. Не могу освободиться. — Отвали от меня! Ты не моя. Ты мне не нужна.

Тишина.

Я задерживаю дыхание, уверенный, что все еще чувствую ее. Но потом я открываю глаза, и ничего нет.

Она не была реальной. Она была ненастоящей.

Это не реально.

Это Ноктем, напоминаю я себе.

Я галлюцинации. Это урок. Это мой учитель. Я в порядке. Сид в порядке.

Элла…

Мои глаза расширяются, когда девушка выходит из-за Сигила. Бледные ноги под черной юбкой, белая рубашка, расстегнутая чуть выше груди.

Длинные рыжие волосы спускаются по плечам, зеленые глаза подведены черным, руки за спиной, когда она застенчиво смотрит на меня сквозь ресницы.

Но эта дьявольская ухмылка на ее лице напоминает мне, что она не стесняется.

Элла Кристиан совсем не застенчивая.

Она злится.

Она все еще злится на меня за многие вещи.

И она знает худшее, что я когда-либо делал.

Но она тоже не настоящая.

Она делает шаг ко мне.

— Привет, Мави.

Я улыбаюсь ее призраку.

— Это не мое имя, детка.

Ее веснушки кажутся такими реальными, такими настоящими, так идеально расположенными, что на мгновение у меня защемило сердце. Может быть, это не ее призрак. Может быть, она действительно простила меня. Может быть, эта битва закончилась. Может быть, она пришла, чтобы освободить меня, и это мой урок.

Темная часть моего сердца шепчет что-то еще: Может быть, она убила Рию. Может быть, она позаботилась об этом и для меня.

— Я знаю, красавчик, — говорит она, подходя ближе.

Я раздвигаю бедра и наклоняю голову.

— Присядь со мной.

Этим призраком я могу наслаждаться.

Она смотрит вниз на мои колени, на мою эрекцию, выпирающую из брюк.

А потом она выводит руку из-за спины.

Она держит нож.

У меня болит бок при виде этого.

— Только не это дерьмо снова, Элла, детка.

Но призраки не могут ударить меня ножом. Галлюцинации не могут держать настоящие лезвия.

— Я собираюсь освободить тебя, — говорит она серьезно, а затем подходит достаточно близко, чтобы я мог дотронуться до нее. Если бы я не был привязан к гребаному стулу. — Я собираюсь освободить тебя, Мави, а потом мы побежим.

Я улыбаюсь ей и смотрю, как она продевает лезвие под веревку вокруг моих запястий. Сталь холодна на моей коже, и она поворачивает его под углом, перепиливая мои путы.

— Мы не можем бежать, ты, прекрасная, прекрасная девушка.

Она бросает на меня взгляд, но я продолжаю говорить, пока она работает. Холод ножа кажется таким реальным. Ее рука, прижатая к моей, чтобы успокоиться, тоже.

— Мы не можем уйти, пока все не закончится.

— Все закончится, когда я скажу, что все закончится, и я говорю, что все закончится сейчас, Мави.

Веревка лопнула, и она рывком подняла лезвие вверх, освобождая одну привязь. Она быстро обматывает веревку вокруг моего запястья, разматывает ее и освобождает меня. Я не двигаю рукой, только смотрю на ожог от веревки на запястье.

Это выглядит так реально.

Освобождение… оно кажется таким реальным.

— Я должен тебе кое-что сказать, Элла, — мой голос хриплый. — Я должен сказать тебе что-то важное.

Она смотрит на меня настороженно, но просовывает нож под перевязь моей второй руки.

— Мне нужно сказать тебе… — я сглатываю, в горле пересохло. Но это ее призрак. Это мое путешествие. Я могу сказать ей правду. Я могу освободить себя. — Я думаю, что солгал тебе.

Она улыбается, глаза по-прежнему опущены.

— О, я бы не сомневалась в этом, мальчик Мави.

Я фыркнул.

— Я не мальчик.

Она продолжает отпиливать веревку.

— Каждый парень, который мне нравится, для меня мальчик.

Я хмурюсь. Мне не нравится, как она это сформулировала. Я так ей и говорю.

Она качает головой.

— Я только одного мужчину назвала мальчиком, — признается она.

Я напрягаюсь.

— Кого?

— Кон, — просто говорит она и поднимает нож, разрезая истершуюся веревку. Она с грохотом опускает нож, положив руки на бедра. — Теперь скажи мне, прежде чем мы уйдем отсюда. Что ты хотел сказать?

Я поворачиваю запястья, удивляясь тому, как реально ощущается свобода, даже если она только в моей голове. Или, может быть, это лучший вид свободы.

Я встречаю взгляд зеленых глаз Эллы, светло-голубой круг вокруг ее зрачков. Боже, как она красива. Я не говорил ей об этом достаточно.

— Думаю, я тоже тебя люблю.

Я не знаю, чего я жду от нее. Может быть, что поцелует меня. Может быть, заберется ко мне на колени. Может быть, скажет это в ответ.

Что бы это ни было, я не ожидаю, что она даст мне такую пощечину, что у меня зазвенит в ушах. Я моргаю, сажусь прямее.

И когда я моргаю, все… меняется.

Я все еще в кресле, и мои запястья все еще свободны, и все еще есть сигил.

И Элла все еще в комнате.

Но и кто-то еще.

Вернее, двое других людей.

Мой отец и… Риа.

Элла все еще в черной юбке и белой рубашке, и Риа тоже. Как школьницы. Мой отец весь в черном, он стоит перед сигилом.

Я встаю на ноги, в горле так чертовски сухо, что я больше не могу говорить, не то что когда Элла освобождала меня.

Я смотрю на нее, когда уже наполовину поднялся, мои руки поддерживают мой вес, опираясь на ручки кресла.

У нее нет ножа. Она освобождала меня?

У нее слезы на глазах. Следы на ее прекрасном лице.

И Риа… Риа здесь.

— Не надо, — предупреждает меня отец, его глаза пристально смотрят на мои. — Сядь на место, Маверик, или это плохо для тебя закончится.

И тут я вижу это. То, что я не хотел видеть. То, что я не хочу видеть в реальности.

Это не реально.

У моего отца в руке пистолет, и он приставляет его к виску Рии. Она стоит на коленях, губы дрожат, глаза закрыты.

Элла… Элла свободна. Но она стоит между нами. Мой отец может застрелить любого из нас так, так легко.

Моя челюсть сжимается. Я хочу говорить, я хочу кричать, я хочу вырвать свои чертовы волосы, но…

Голубые глаза отца смотрят на меня, на его губах играет улыбка. Его волосы подстрижены, как будто специально для этого.

— Тебе предстоит сделать выбор, Маверик.

Мои глаза переводятся с Рии на Эллу, затем снова на отца. Я остаюсь сидеть, хотя это убивает меня. Несмотря на то, что мои кулаки сжаты так сильно, что ногти впиваются в кожу.

— Полигамия, к сожалению, не санкционирована 6-кой, — он вздыхает, как будто это его расстраивает. Он закатывает глаза к потолку, пожимает плечами, пистолет держит ровно у головы Рии.

Она все еще закрывает глаза, ее лицо напряжено.

Где она была все это время? Почему она не убежала? Глупая, глупая девчонка.

Но, может быть, она и вправду убежала. Может, они схватили ее, как только она вышла из моего дома.

Глупый, жестокий мальчик.

— И поскольку ты рассказал обеим этим девушкам слишком, слишком много, мне нужно, чтобы ты сказал мне, в кого из них стрелять.

Я смотрю на Эллу. Ее глаза расширены, руки вцепились в подол юбки, как будто она хочет подойти ко мне. Как будто ей требуется вся ее сила воли, чтобы оставаться на месте.

— Элла, — спрашиваю я ее, мое горло как наждачная бумага с каждым словом, — это реально?

Она улыбается мне, но грустно. Я наблюдаю за ее горлом, когда она сглатывает, втягивает нижнюю губу и кивает.

— Да, детка.

Детка.

— Это реально, — заканчивает она.

Риа хнычет, но я не смотрю на нее. Я продолжаю смотреть в великолепные зеленые глаза Эллы, рассматривая все веснушки, которые я еще не поцеловал.

— Заставь меня поверить в это.

Она хмурится, между ее темно-русыми бровями появляется складка.

— Расскажи мне то, что знаешь только ты. Заставь меня поверить, что это реально.

— О тебе, Мави? — спрашивает она меня.

Но мой разум знает обо мне, даже если я хочу, чтобы он забыл. Даже если я хочу, чтобы он засунул подальше все эти темные, мрачные вещи. Или, что еще хуже, то, что заставляет меня чувствовать. Которые напоминают мне, что я жив. Я не психопат. Я все чувствую.

Мой разум знает это.

Я качаю головой, мои губы дрожат.

— Нет, красотка. Расскажи мне то, что ты мне еще не рассказывала. О себе.

Мой отец вздыхает, испытывая нетерпение, но ничего не говорит.

Элла кивает, закрывая глаза. Слезы текут по ее бледным щекам, одна капает с ее красивых красных губ.

— Когда я впервые встретила тебя, мы с мамой поссорились, незадолго до этого. Она ударила меня.

Мое нутро сжимается.

— Она ударила меня, и я ненавидела это и ненавидела ее, и ненавидела то, что мне нравилось, когда она кричала на меня. Что мне нравится, когда я привлекаю ее внимание. Но я знала… — она делает глубокий, вздрагивающий вдох. — Я знала, что она била меня не потому, что любила меня. Она сделала это, потому что ненавидела меня, — она открывает глаза и смотрит на меня. — Ты был так зол, когда мы встретились, — шепчет она, слезы капают с ее подбородка на пол. — Ты был таким злым и таким… великолепным, — при этих словах ее кожа приобретает бледно-розовый оттенок, и я не могу сдержать улыбку, которая появляется на моих губах, несмотря на слезы, выступившие на глазах. — Я тоже хотела, чтобы ты меня ненавидел. Я хотела, чтобы ты ненавидел меня, чтобы я могла это почувствовать.

Я никогда не смогу тебя ненавидеть.

— Что почувствовать, красотка? — мой голос дрожит, но я должен знать. Я должен знать.

— Нет разницы между любовью и ненавистью, Мави. Их противоположностью является безразличие, и если ты можешь причинить мне боль, если ты можешь любить, значит, я имею для тебя значение. Так же, как я имела значение для нее.

Мой отец выдохнул.

— Все это очень трогательно, но, Маверик, у нас нет времени на дальнейшие речи.

Я не свожу глаз с Эллы.

— Ты любишь меня, детка?

Она кивает, слезы текут все свободнее.

— Да, — шепчет она. — Я люблю тебя.

— Думаю, я тоже тебя люблю.

— Значит, ты принял решение? — огрызается мой отец. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, а он еще сильнее вгоняет пистолет в голову Рии. Все ее тело дрожит, голова откинута назад, глаза по-прежнему закрыты.

Ей пришлось выслушать все это. Как я не могу любить ее так, как люблю Эллу. Я знаю, что и она не любит меня так же. Но это несправедливо. Это неправильно.

— Ты никогда не устаешь? — спрашиваю я отца, глядя ему в глаза.

Он сжимает губы в тонкую линию.

— Устаешь от чего? — спрашивает он сквозь стиснутые зубы.

— Притворяться, что ты ничего не чувствуешь, папа? Притворяться, что ты в порядке? Притворяться, что Малакай не был твоим сыном? Притворяться, что Бруклин не твоя дочь?

Его глаза сузились.

— Притворяешься, что и на меня тебе наплевать?

Он молчит.

— Все в порядке, папа, — я тяжело сглатываю, не сводя глаз с его глаз. — Это нормально — чувствовать все это. Я знаю, что они пытались вытравить это из тебя. Я знаю, что они закалили тебя, но папа… я твой сын.

Он упирает пистолет в висок Рии, и она задыхается от рыданий.

— И именно поэтому я делаю этот выбор за тебя, Маверик, — его слова злы, но его тон… его тон — это что-то другое.

Я ненавидел его большую часть своей жизни. Я ненавидел то, что он сделал с нашей семьей. Я ненавидел, как он забыл. Малакая. Потом Бруклин. Мою мать. Даже меня. Он забыл, что он все еще мой отец. Забыл, что он не просто пешка для 6. Забыл, что он был… больше для своей семьи.

Или, по крайней мере… мог бы им быть. Но он забыл и Сид, а теперь он хочет, чтобы я забыл обеих этих девушек в этой комнате, потому что люди для него — ничто. Он забыл, как чувствовать.

— Папа…

Клянусь, его глаза блестят, но он не отходит от Рии.

Я знаю, что не отступит. Ничто из того, что я говорю, его не переубедит. Ни мольбы, ни просьбы, ни слезы.

Есть только один способ справиться с этим.

Я сглатываю.

— Я принял решение.

Мой отец улыбается мне, все эмоции, которые я мог увидеть на его лице, исчезли.

— И? — он смотрит на Рию. — Вот кого мы будем хоронить?

Я качаю головой, улыбаясь в ответ.

— Нет, — тихо шепчу я. — Не только ее.

Секунду я наслаждаюсь видом его замешательства. Затем: — Ты похоронишь всех нас.

В подземной комнате воцаряется тишина. Никто не двигается. Никто не дышит.

— Ты можешь убить их обоих, но ты должен убить и меня. Я больше не буду этого делать.

Элла хнычет, и глаза Риа наконец открываются, она наклоняет голову, чтобы посмотреть на меня, ее глаза красные и опухшие.

— С меня хватит. Я покончил с тобой. С 6. С моими… братьями. С меня хватит, — я встаю на ноги и с радостью вижу, как мой отец вздрагивает. Это почти незаметно, но это есть. — С меня хватит.

Мой отец вздыхает, закрывает глаза на секунду, прежде чем сделать шаг назад от Рии и опустить пистолет на бок.

Риа падает на пол, на руки и колени, тихо всхлипывая, не глядя на меня.

У меня болит сердце.

Я хочу броситься к ней.

Это моя гребаная вина.

Она — моя ответственность.

Я смотрю на Эллу. Она смотрит на меня, и выражение ее лица не поддается прочтению. Если я уйду, я оставлю Бруклин. Люцифера. Сид. Их… ребенка. Что будет с ними дальше.

Как Люциферу будет больно.

Я оставляю позади свою мать.

Кейна, Эзру, Атласа. Я оставляю их всех.

Но это должно быть лучше, чем это. Что угодно лучше, чем это. Джеремайя Рейн может быть лучше, чем это. Возможно, Сид приняла правильное решение.

Я поднимаю голову и смотрю на отца.

— Чего ты ждёшь, папа? — он держит пистолет в обеих руках, сцепленных перед ним. — Пристрели меня, блядь.

Он ухмыляется, но все еще смотрит в пол. А затем, в мгновение ока, он поднимает пистолет и стреляет.

Выстрел звучит так громко в маленькой комнате, что эхо рикошетит от кирпичных стен. Я бросаюсь к Элле, которая закрывает голову руками и опускается на колени.

Я обнимаю ее, мое сердце едва не вылетает из груди.

Риа все еще всхлипывает. Она в порядке. Ей не больно.

Я похлопываю Эллу по рукам.

— Я в порядке, — говорит она, подтверждая.

И я не ранен, я не думаю… но мой отец смеется.

Я крепче сжимаю руки вокруг Эллы, упираюсь подбородком в ее голову, глядя на него.

— Для такого умного парня ты иногда бываешь невероятно глуп, — он возвращает пистолет на прежнее место, зажав его перед собой. — Такой, такой глупый.

Я сузил глаза.

— Что…

Он дергает подбородком в сторону Эллы.

— Ты побежал к ней.

Я открываю рот, чтобы что-то прорычать ему, когда понимаю, к чему он клонит. Я смотрю на Рию, которая зарылась головой в свои руки, ее тело дрожит. У меня снова пересыхает во рту, и отец смеется, видя, как я впитываю его слова.

— Теперь понял?

Элла замирает в моих объятиях. Она поднимает голову. Отталкивает меня.

— Элла, нет…

Она поворачивается и смотрит на меня, огонь в ее зеленых глазах. Я колеблюсь, но она отстраняется, и… я отпускаю ее. Я не буду Люцифером. Я не буду своим отцом. Я не буду каждым мужчиной в этой гребаной 6.

Если моя девочка хочет что-то сделать, она, блядь, сделает это.

И она делает.

Она встает на ноги, хотя я вижу, как дрожат ее колени, как движется ее юбка, как она немного неустойчива. Но она все еще стоит. Она поднимает голову, ее волосы падают на белую рубашку, как кровь на крахмальную ткань.

— Иди к черту, — рычит она с убежденностью, и, несмотря на все это, несмотря на то, что мой отец может выстрелить ей в лицо, мой член набухает от этих слов.

Прежде чем мой отец успевает ответить, раздается еще один выстрел.

Но я смотрю прямо на него, и он не поднял пистолет.

На самом деле, он ни хрена не поднял, потому что опускается на одно колено, а пистолет с грохотом падает на пол.

У меня снова звенит в ушах, но Элла и Риа смотрят мимо меня, а я кручусь на месте, и образ моего отца, опускающегося на колени, выжжен в моем мозгу.

Но я не хочу смотреть.

Я не хочу видеть, как сильно он ранен.

Я не хочу видеть, как он умирает.

Если я не посмотрю, он все еще жив.

Если я не посмотрю, мы сможем все исправить.

Поэтому вместо этого я смотрю на Сид.

Она держит в руках пистолет, черный 9 мм, ее руки дрожат, когда она смотрит прямо на меня.

И она не одна.

И все же я не могу отвести от нее взгляд. Она только что застрелила моего отца. Нашего отца. Риа проносится мимо меня, из ее горла вырывается рыдание. Она бежит, и человек рядом с Сидом ловит ее. Она бросается в его объятия, зарывается головой в его грудь.

Кто-то прикасается к моей спине.

Я вздрагиваю и, обернувшись, бросаю взгляд на Сид.

Элла переплетает свои пальцы с моими.

— Маверик, — говорит она спокойно, — твой отец умрет, если ты ему не поможешь, — она говорит так четко, как будто я ребенок. И в этот момент так оно и есть.

Я его ребенок.

Сид тоже.

Мой отец издает странный булькающий звук, как будто пытается заговорить.

Элла держит мой взгляд и мою руку.

— Он умрет, Мави, — тихо повторяет она.

И я думаю: — Почему она не сходит с ума прямо сейчас?

А потом я думаю: — Почему я не волнуюсь сейчас?

Мой отец умирает.

Мой отец умрет.

Я не бегу к нему. Я не помогаю ему. Тихий плач Рии — единственный звук в этой комнате, не считая задыхающихся слов моего отца. Неразборчивых слов, которые я не могу понять.

Сид наконец шевелится.

Она опускает пистолет, сокращая расстояние между нами. Я поворачиваюсь к ней, все еще держа Эллу за руку.

Сид протягивает мне пистолет, держа его за ствол, рукояткой ко мне.

Я смотрю вниз, но не беру его.

Вместо этого, не поднимая глаз, я спрашиваю ее: — Ты собираешься уйти с ним?

Риа перестает хныкать. Мой отец замолкает, как будто он тоже знает, насколько это важно. Как будто он знает, что даже если он умрет, это все равно имеет значение. Это… Это может все изменить.

Сид не говорит ни слова, но ее молчание говорит мне все.

Я сглатываю, смачиваю губы, глядя на пистолет. Элла стоит у меня за спиной, все еще сжимая мою руку. Другую я сжимаю в кулак.

— Скажи мне, почему, — шепчу я. — Скажи мне, почему, чтобы я мог заставить его понять. Чтобы я… чтобы я мог понять, Ангел.

Опять тишина.

Она не опускает пистолет, просто продолжает держать его, чтобы я взял. Но ее пальцы дрожат, и я задаюсь вопросом, знает ли она ответ на мой вопрос. Может, это просто то, чего хочет ее сердце? Можем ли мы когда-либо отрицать это чувство, независимо от того, что мы знаем? Может ли логика когда-нибудь победить? Или это безумие любви, каждый раз?

— Fac, si facis, — я шепчу эти латинские слова, но она их знает.

Она знает их, потому что написала мне письмо. А я написал ей ответное, с этой самой фразой.

Сделай это, если ты собираешься это сделать.

Она делает дрожащий вдох, ее слова звучат так тихо, но комната молчит. Все слышат ее, когда она говорит: — Vivere miltare est. Жить — значит бороться, — она делает паузу, еще один дрожащий вдох, медленный выдох.

— Memento mori.

Помни о смерти.

— Она придет ко всем нам, Мав. Даже ко мне, а учитывая, что они все еще не очень довольны мной… — я слышу улыбку в ее словах, но я слышу и боль. Я слышу боль. — Может быть, рано или поздно. Но не сегодня, — её пальцы касаются моей щеки, но я все еще не поднимаю глаз. — Не сегодня.

Она поворачивается, чтобы уйти, но аккуратно кладет пистолет на землю и молча поднимается на ноги.

Я смотрю в пол, все еще держа Эллу за руку.

— Подожди, — зову я сестру.

Я слышу, как ее шаги затихают.

Я больше не слышу своего отца.

— Ты любишь его, Ангел? — я все еще не могу смотреть на нее. — Любила ли ты когда-нибудь?

Я вспоминаю, что он мне сказал: Кроме того, как услышать от Сид, что она любит меня? Нет ничего лучше, чем всадить нож в мозг моего отца.

Она говорила это всерьез?

А Элла?

Люблю ли я?

— Я так сильно его люблю, — шепчет Сид, в ее словах звучит боль. — И поэтому я должна его оставить.

Иногда вы оставляете тех, кого любите, чтобы уберечь их от того, насколько сильной может быть ваша любовь. Потому что ты любишь их настолько, что можешь спасти их от себя.

Береги Эллу.

Люблю,

Твой Ангел

— Он не заставляет тебя делать это? — я все еще не могу поднять глаза. Я все еще не могу встретиться с ним взглядом.

— Нет, Мав. Это мой выбор, — ещё один шаг. — Прощай, Элла.

— Риа, — я произношу ее имя, прежде чем потерять её. Прежде чем остановить их. Я встречаю взгляд Риа, не обращая внимания на парня, который обхватил ее руками. — Риа. Мне так жаль.

Слезы текут по ее прекрасным щекам.

— Все в порядке, Маверик, — лжет она мне. — Я понимаю, почему ты это сделал, — она отворачивается.

А потом Сид и Риа уходят с Джеремайей Рейном, и я не останавливаю их.

Я не думаю о нем. Люцифере. Я не знаю, сколько уровней предательства может пережить наше братство, но, кажется, я прошёл их все. Я думаю, это последнее… он не простит мне этого.

Но если бы я остановил ее, если бы я не отпустил ее, я бы не смог простить себя.

Рука Эллы в моей руке — единственное, что не дает мне опуститься на колени, когда мы поднимаемся по крутой лестнице того здания, под которым был построен этот подземный туннель. Оставляю отца позади, чтобы судьба решила, жить ему или умереть.

Amor fati. Интересно, как ему это сейчас нравится?

Элла молчит, и я могу только представить, о чем она думает. Я могу только представить, что она чувствует. Я могу только представить, что когда мы вернемся домой, она побежит.

Я могу только представить, что если я остановлю ее, то буду не лучше других.

Я открываю дверь наверху лестницы, и нас встречает теплый воздух — облегчение после холода под землей.

Я моргаю, пытаясь осознать, где именно мы находимся, Элла входит в дверь позади меня. Я слышу музыку: Linger, группа Stuck Out. Она громкая и вонзает чертов нож в мою грудь, и я просто хочу ее выключить.

Я просто хочу тишины.

Но прежде чем я успеваю что-то потребовать, прежде чем я успеваю спросить кого-нибудь, где мы, черт возьми, находимся — пустой подвал, похоже, с бетонным полом и, очевидно, колонками в стене, тусклым светом над головой — Люцифер появляется из тени и бросается ко мне.

У него что-то в руке, его кулак сжимается вокруг бумаг так сильно, что он рвет их.

Моя кровь холодеет.

Как он их достал?

Его челюсть сжата, голубые глаза сверкают, когда он бросается ко мне.

Я отталкиваю Эллу, бросаю ее руку и делаю шаг к нему. Но он останавливается. В дюйме от моего лица он останавливается, тяжело дыша.

У него круги под глазами, грязь на его лице, как, я уверен, и на моем. Его глаза испещрены красными прожилками, и на нем только черная футболка и темные джинсы, толстовки нет.

Он вытирает тыльной стороной ладони нос, который, как я понимаю, течет.

— Она ушла? — спрашивает он меня, его голос напряжен от едва сдерживаемой ярости. Он все еще задыхается, его грудь вздымается, и он не дает мне времени ответить, прежде чем спросить снова, на этот раз еще злее: — Она ушла?

Он роняет бумаги на землю, и они разлетаются во все стороны. Он сжимает в руке мою футболку, притягивая меня к себе, пока мы не оказываемся нос к носу.

Элла молчит у меня за спиной, но Люцифер должен быть осторожен. Я бы не отказался от того, чтобы она ударила его за меня.

— Ты знаешь ответ на этот вопрос, — я хватаю его за запястье, но не пытаюсь сбросить его с себя. На мгновение мы просто стоим там, тяжело дыша.

Он делает глубокий вдох. Закрывает глаза. Я чувствую запах его пота, и свой тоже. Интересно, предпочел бы он вместо этого вдыхать аромат моей крови?

— Она выбрала это? — спрашивает он, его тон становится тише. — Не лги мне, — быстро говорит он, глаза все еще закрыты, кулак все еще сжат вокруг моей рубашки. — Она выбрала… его?

Я не могу смотреть на это. Я не могу смотреть на боль на его лице. Даже если я сыграл в этом какую-то роль — а может быть, именно поэтому — я не могу смотреть.

Я сглатываю, пытаюсь смочить губы, чтобы произнести слова, закрывая глаза. Он заслуживает того, чтобы знать правду. Он уже видел ее, если верить письмам, которые он уронил на землю.

— Да, — слово звучит хрипло, и я даже не знаю, достаточно ли громко я его произнесла, чтобы он услышал. Но я больше не слышу его дыхания.

Я также не могу открыть глаза.

Он притягивает меня ближе, его другая рука поднимается, и я думаю, что он собирается ударить меня, и я думаю, что позволю ему, но затем он просто притягивает меня в объятия, обхватывая меня обеими руками, его голова лежит на моем плече.

Я не колеблюсь. Я обнимаю его в ответ. Держу его.

— Я никогда не говорил ей, — его слова звучат натянуто. — Я никогда не говорил ей. И я никогда не говорил тебе, — он тяжело сглатывает. — Спасибо. За Пэмми. За избавление от одного из моих худших кошмаров. Спасибо тебе, и боже, Сид, спасибо и тебе, малышка.

Его тело вздымается в моих руках, и он рушится, прижимаясь ко мне всем своим весом. Я прижимаю его к себе, его сердце разрывается в моих объятиях. Linger начинается снова, и я не знаю, делает ли он это с собой или они делают это, чтобы помучить его.

Я не знаю, но когда его сердце разбивается, мое тоже разбивается. Ради него.

Потому что теперь я знаю. Я знаю, каково это — чувствовать эту боль. Знать, что Элла решила уйти. Я знаю, как это было бы похоже на то, что я заслуживаю, зная, что любой человек в здравом уме сделал бы то, что сделала Сид.

Они бы не ушли.

Они бы убежали.

Так далеко, чтобы 6 не смогла до них добраться. Не могли больше причинить им боль. И Джеремайя Рейн — единственная надежда на такую защиту.

И я знаю, как это, блядь, бесит Люцифера.

Он зарывается головой в мою шею, и я чувствую тепло его слез, а когда крик вырывается из его горла, это придушенный звук. Такой звук может издавать дикое животное.

Его пальцы впиваются в мою спину, когда он пытается удержаться на ногах, и я морщусь от боли, но не осмеливаюсь отпустить его.

Не важно, что он сделал, не важно, что Сид поступила так, как считала нужным, я не отпущу его. Пока он не будет готов.

Его захлебывающиеся рыдания разрывают мое сердце, тепло на моей шее становится все горячее, когда его слезы падают на мою кожу. Я прижимаю его так близко, как только могу, и он дрожит в моих руках долгое, долгое время.

Я не знаю, сколько прошло времени, но его приглушенный скулеж становится все тише, а потом я чувствую, как Элла обнимает меня, и Люцифер медленно отстраняется.

Когда я поднимаю глаза, он не смотрит на меня.

Он смотрит на нее, а она на него.

Он разжимает руку, которая все еще лежит на моем плече, и она погружается в него, а я погружаюсь в них, мы втроем обнимаем друг друга.

Ее голова прижата к его груди, а его глаза закрыты, так как беззвучные слезы все еще падают, его глаза опухшие даже в закрытом состоянии.

Он называет имя Сид снова и снова, как прерванную мольбу.

И когда он поднимает голову с ее груди и его рот приближается к моему, Элла между нами, я понимаю то, чего не знал раньше.

Когда я чувствую вкус его слез на своем языке, я понимаю, что любовь — это странно.

Она может быть безумной, может быть жестоким хаосом. Она может быть жестокой, ужасной и разрушительной.

Эту часть я понимал с детства.

Но я не понимал, что… это нормально.

Неважно, насколько это ужасно.

Нет правильного способа любить. Но и неправильного пути тоже нет. Это не в нашей власти.

Любовь есть любовь, и она встречает людей именно там, где они находятся. Элла встретила меня, а я ее. Мы оба встретили моего брата, и я знаю, что Джеремайя и Сид тоже встретили друг друга.

Как бы я ни ненавидел это, я не могу с этим бороться.

Они тоже не могут.

Отпусти это.

Рот Люцифера теплый и влажный, и он задыхается от рыданий, когда я позволяю ему взять от меня то, что он хочет, Элла держит нас обоих.

Отпусти.