Божественные тайны сестричек Я-Я

15

Наступила пятница, и, делая пробежку по вьющейся вдоль озера тропинке, Сидда увидела компанию девочек на берегу, на газоне, у подножия гостиницы «Куино лодж». Звук ее плеера был включен на полную громкость, и щелканье отбивающего ритм метронома неустанно гнало ее вперед. Она тренировалась таким образом полтора часа в день. В Нью-Йорке бегала в Центральном парке, в Сиэтле — по берегу озера Вашингтон. Только снежная буря могла заставить ее остаться дома.

Она дважды пробежала мимо девочек, прежде чем остановиться. Сидда надвинула козырек бейсболки на лоб, чтобы никто не заметил, как она подглядывает, и, притворяясь, что разминается, жадно следила за развернувшейся перед глазами сценкой. Пять девчонок, от пяти до восьми лет, бегали и играли, заливаясь смехом. На двух были только шорты, на одной — купальник с коротенькой юбочкой. Еще одна, со смешными косичками, красовалась в куцем, насквозь промокшем платьишке, а самая старшая была в подвернутых джинсах и крошечном лифчике-бикини.

Немного подальше, на одеяле, расположилась под зонтиком женщина, примерно ровесница Сидды. Опершись спиной о переносной холодильник, она что-то рисовала акварелью в большом блокноте и время от времени вскидывала голову, чтобы взглянуть на девочек.

— Смотрите! — крикнула одна. — Вот он!

Все очертя голову ринулись в воду и схватились за полузатонувший обрезок древесного ствола. Дружно работая, они вытянули бревно на берег и установили на большом камне. Это заняло немало времени, но девочки деловито перекликались, давая друг другу советы. Наконец девочки отступили, любуясь плодами рук своих.

— Качели! — воскликнула та, что с косичками.

— Качели у берега! — вторила другая, в шортах.

Третья, тоже в шортах, помчалась к женщине и объявила:

— Мы сделали качели!

— Здорово! — отозвалась та. — Потрясающе.

Малышка побежала к подругам, и все вместе, забыв о качелях, с радостным визгом бросились в озеро.

— Сюда, сюда! — позвал кто-то. Обернувшись, Сидда увидела компанию из двух женщин и троих мужчин, шествующих по тропинке, что вела от гостиницы к берегу. Показав на пару постарше, стоявшую на газоне, одна из новоприбывших женщин принялась собирать девочек.

Потом все вместе направились к женщине, сидевшей под зонтом, и сцена переменилась. За несколько минут одеяло, холодильник, босоножки, полотенца и зонт были сложены, и компания весело зашагала к лестнице. До Сидды донеслись слова:

— Овсяное печенье для наших непосед.

Одна из женщин достала из пакета печенье и раздала детям. Когда все поднялись наверх, пожилая пара, ожидавшая компанию, принялась обнимать девочек. Вскоре вся группа направилась к одному из коттеджей.

А Сидда все стояла и смотрела, словно ожидая, что они появятся опять. И когда никто не вернулся, пошла посидеть у качелей. Опустившись на землю, она повернулась лицом к озеру и прижала руки к груди.

Ей так недоставало теплых южных вод своего детства! Она тосковала по громкой суматохе летних дней на Спринг-Крик. По детям и мамашам в разнокалиберных пижамах и креме «Нокзима»[47] на своем носу по ночам. Ей хотелось стать частью той сценки, которая только что развернулась на ее глазах. Хотелось стать членом семьи. Как получилось, что она в свои сорок лет не имеет ни мужа, ни детей?

Ее жизнь внезапно показалось жалкой и смехотворной: карьера, квартира, попытки создать на сцене целые миры. Все это виделось таким неважным. Ничтожным. Как вышло, что последние двадцать лет она давала жизнь вымышленным персонажам, вместо того чтобы рожать вполне реальных, живых детей, способных кричать, бегать по песку и обнимать тебя, получив овсяное печенье? Как вышло, что она оказалась здесь, одна, на краю континента, пока другие женщины создавали семьи и окружали себя подругами, тоже женами и матерями? Что с ней неладно?

Сидда вдруг устыдилась собственного одиночества. И затосковала по шуму, гаму, всеобщему безумию, в которых родилась и воспитывалась. Становилось дурно при мысли о своих постоянных сомнениях, о постоянном самоанализе.

«Может, мне просто следует отказаться от постановки новой пьесы Мэй, уехать из Нью-Йорка, перебраться в Сиэтл и рожать детей?»

Безрассудство этой мысли так потрясло Сидду, что она сняла плеер, сбросила шорты и майку и, оставшись в одном купальнике, нырнула в воду. От холода мгновенно перехватило дыхание. Зато, вырвавшись на поверхность, она остро почувствовала себя живой, заряженной энергией. И словно впервые увидела глубокую синеву неба. Лежа на спине, раскинула руки и принялась молотить ногами по воде. Но как бы ни старалась, все равно слышала девчоночий смех.

Расслабившись и позволив себе медленно опуститься на глубину, Сидда закрыла глаза. Ледяная жидкость словно очищала. Не только тело, но и душу. Унесут ли эти прозрачные воды все сомнения, смятение и грехи?

Она оставалась внизу сколько могла и наконец пробкой выскочила на поверхность, жадно глотая воздух. И принялась кролем грести к берегу, едва поднимая лицо из воды, сгибая руки под правильным углом, чтобы разрезать воду. Плыла, как учила ее мать.

«Я уже смирилась со всем этим, — думала она. — Даже в молодости никогда не желала иметь детей, да, в общем, и сейчас не слишком мечтаю о них. Да и Коннор ничуть не возражал. Почему же мне было так не по себе, когда я видела ту семью? Почему, пусть ненадолго, захотелось похитить малышек хотя бы на уик-энд?»

Пятницы всегда действовали на Сидду подобным образом. Если что-то и вызывало у нее желание иметь семью — так это пятницы. Подобные приступы тоски всегда шокировали Сидду, но с ними ничего нельзя было поделать: они возникали снова и снова. Пятницы. Привычное чувство «конец-школе-и-впереди-целый-восхитительный-уик-энд». Оно охватывало Сидду даже на Манхэттене, при виде мам, провожавших детей домой, на Аппер-Уэст-стрит, из школы Монтессори.

Она все еще скучала по бесчисленным пятницам в Пекан-Гроув. Пекан-Гроув был для детей чем-то вроде порта назначения, куда стремились все корабли. Девятьсот акров и сколько угодно места, чтобы вопить, бегать, скакать на шетландских пони, ловить крабов, играть со щенятами в большом сарае, карабкаться на старый дуб. Старая тележка для гольфа, на которой отец разрешал детям кататься по всей плантации, когда у них не было настроения седлать пони. Большой дом, наполненный игрушками и музыкальными инструментами, и тонны еды: результаты еженедельных поездок Виви в универсам.

И сама Виви, которая в счастливые дни ждала их с распростертыми объятиями на заднем дворе, радуясь детям, своим и чужим, готовя помадку, предвкушая субботний вечер в кино и карточные игры, в которые она, а может, еще и кто-то из я-я играли с мальчишками, в надежде отобрать их последнюю мелочь.

Для пяти-шести маленьких подруг Сидды ничего не составляло отпроситься на уик-энд в Пекан-Гроув. У них был открытый, гостеприимный дом, и девочки очень его любили. Куча жареных креветок на ужин в пятницу, столько холодной кока-колы, сколько вы могли выпить, а зимой — много часов, проведенных у камина, за гадательной планшеткой, которой заправляла Виви, почти не выпуская из рук стакан с бурбоном. Дети заявлялись в Пекан-Гроув налегке, зная, что Виви снабдит их всем необходимым.

«У меня восемьдесят четыре тысячи запасных пижам и шестьдесят четыре — зубных щеток. Только не приносите с собой вшей», — говаривала она.

Как же могла Сидда Уокер не думать о семье по пятницам?

Плывя к берегу, она мысленно вычисляла годы и этапы, на случай если родит ребенка именно в этот день. «Когда мои дети начнут приводить друзей домой, мне будет сорок семь. О’кей. Когда они начнут бегать на свидания, мне будет пятьдесят пять. Очаровательно. Когда они пойдут в колледж, мне будет около шестидесяти. А когда заведут собственных детей, я к тому времени уже выживу из ума».

Она перешла на брасс и сосредоточилась на работе ногами, повторяя себе: «Я всего только испытываю последние спазмы совершенно нормального и неизбежного биологического зова. У меня уже было такое раньше, но всегда проходило. Моя жизнь вовсе не сплошная колоссальная ошибка. Ангелы Вечернего Неба, что-то просится на свет. Я только не уверена, что именно».

Вернувшись в домик, Сидда поела стоя, слушая диск Бонни Рейтт и глядя на фото, обнаруженное в тот день, когда Уэйд и Мэй были здесь: тот самый, с Виви на заднем дворе, окруженной четверыми детьми. Был ли он сделан в пятницу? Нет. Будь это пятница, во дворе слонялось бы в два раза больше ребятишек, задумавших остаться ночевать в доме Уокеров. Должно быть, день обычный.

Конец сентября, 1962 год.

Ее мать сидит на одеяле для пикников в розовую клетку. Все происходит в большом дворе, полого спускающемся до самого байю. Сидда в третьем классе, Малыш Шеп — в четвертом, Лулу — во втором, а Бейлор — в первом. Если Виви сидит на одеяле, значит, сегодня она в хорошем настроении. Если ее нет — значит, закрылась в спальне и тогда всем придется оставить ее в покое или, если повезет, найти способ вырвать ее из транса. Никогда не известно заранее, что именно сработает. Только волшебство создает или меняет настроение Виви.

— Что это все вы сегодня делали в «Божественном сострадании»? — жадно спрашивает детей Виви, словно ждет каких-то поразительных новостей. — Бросайте портфели и идите сюда.

Все четверо младших Уокеров плюхаются рядом с матерью.

— Наша Пресвятая Владычица Голода! — восклицает Виви. — Выглядите совершенно изголодавшимися!

«Изголодавшиеся» — одно из слов Виви, которые Сидда любит перекатывать на языке словно конфету.

— Интересно, все вы действительно так голодны, как кажетесь? — продолжает Виви. — Чем всех вас кормили за ленчем? Неужели большим, жирным, противным зеленым горошком? О, бьюсь об заклад, это было ужасно! Не знаю, что все эти монахини делают с деньгами, которые мы им платим? Возьми, Малыш Шеп, — продолжает она, принимаясь раздавать сандвичи. — Ты мой человечек — арахисовое масло. Сидда обожает клубничное желе. Лулу, ты любишь все подряд, так что этот для тебя, но ты можешь съесть только один, понятно? Передай мне эти пластиковые чашки, мивочка. Бей, солнышко, тебе тот, который разрезан на четыре части. Не волнуйся. Я срезала корочку со всех сандвичей, вы, эксплуататоры! Лулу, не хватай. Тут на всех довольно.

Виви разливает холодный лимонад из термоса. Дети держат сандвичи на маленьких золотых коктейльных салфетках с напечатанным на них золотом «Поздравляем с десятой годовщиной. Виви и Шеп». Время от времени Виви берется за отдельный термос, где держит свою «микстуру от кашля».

Сидда устраивается поудобнее и ест сандвич. Она ждала этого момента весь день. Вкус желе и мягкого белого хлеба вызывает ощущение счастья. Она видит, как Виви откидывается на груду подушек. Как курит и смотрит в небо. Курить и смотреть в небо — любимые занятия матери. А еще она любит утренники, хорошие гамбургеры, Спринг-Крик, лежать в постели с интересной книгой, обожает наряды и вечеринки.

Сидда боготворит руки матери. Ее ногти. Красивые, скругленные на концах ногти, которые Виви усердно полирует во время телефонных разговоров.

Доев сандвич, Сидда переворачивается на живот, Виви сует руку под блузку дочери и принимается щекотать ее спину. Ее ногти идеально подходят для этого. Никто лучше матери не может пощекотать Сидде спину. Для этого нужно иметь такие же ногти, как у Виви.

Сидда положила снимок, захлопнула альбом и, выйдя в спальню, разделась. Лежа на постели, она рассматривала свой живот. Даже после сандвича он остался плоским. Лонные кости по-прежнему выпирали с обеих сторон. Богу известно, как она трудилась для того, чтобы остаться в форме.

Сидда медленно провела рукой по впалому животу. Впервые за всю взрослую жизнь вид этой части тела не доставил ей удовольствия. Она вдруг еще острее почувствовала себя одинокой, ненужной, словно одна из тех женщин, которые больше наслаждаются сборами, чем самим путешествием.

Она снова подумала о снимке. Он был сделан примерно в то время, когда мать послала первоклассника Бейлора на урок «Шоу энд телл»[48] со своим поясом для подвязок, в результате чего директриса позвонила домой и потребовала, чтобы Виви поговорила с преподавательницей Бейлора. Виви насмерть разругалась с монахиней и в расстройстве врезалась в статую Младенца Христа Пражского, стоявшую неподалеку от церковной автостоянки.

К вечеру Уокеры очутились в доме Каро. Виви была не в настроении. Но бурбон лился рекой, и Каро подавала большие миски жаркого с соусом чили. Виви, сидевшая перед огнем, рассказала всю историю, переходя от слез к смеху под всепрощающим взглядом Каро. Кончилось тем, что женщины стали учить детей танцевать ча-ча-ча, поставив на стереопроигрыватель пластинку с инструкциями. Сидда вспомнила, как танцевала в модно обставленной гостиной с овальноизогнутым журнальным столиком и камином в виде черной дымовой трубы.

— Послушайте, дети, — объявила Виви. — Я сбила статую Младенца Иисуса Пражского. Но никто не должен знать об этом, кроме нас. Это секрет.

«Раз-два-три, ча-ча-ча. И это не единственный секрет, который мы сохранили. Нас могли подкупать и пытать, но мы не выдавали твоих секретов, мама. Есть вещи, которые ты никогда не сможешь показать всем. И описать».