— Лаванда Великолепная, гигантская слониха, прибыла в Торнтон в шестьдесят втором, в то лето, когда я перешла в третий класс. Местные застройщики вымостили сотни акров фермерских угодий, чтобы построить «Саутгейт шопинг сентр», первый торговый центр в центральной Луизиане. Торнтон насчитывал приблизительно десять тысяч населения, и когда кто-то открывал новый бизнес, а тем более такую махину, весь город на ушах стоял. В те дни все делали покупки в центре города, особенно в магазинчиках «Кул»[79] с эмблемой пингвина и надписью: «Заходите. У нас внутри Кул»[80].
Старперы по-прежнему сидели на стульчиках перед кафе «Франт-Ривер», без конца обсуждая и осуждая очередные выходки Эрла Лонга[81]. Питьевой фонтанчик для цветных все еще оставался в самом укромном закутке, хотя кое-какие дерзкие души уже отказывались им пользоваться. Только счастливчики или богатые имели дома кондиционеры, и хотя моя семья относилась к обеим категориям, мы по-прежнему изнывали от жары и потели в субтропическом луизианском климате, где довольно прохладным летом считалось такое, когда температура и влажность не поднимались выше девяноста восьми градусов[82] и девяноста восьми процентов.
Открытие центра широко рекламировалось по радио и телевидению. Повсюду были развешаны плакаты и растяжки с объявлениями о вступлении Сенлы в двадцатый век. Конечно, во всем этом крылся определенный подтекст: последнее время цветные старались садиться за то, что испокон веков считалось нашим прилавком в «Уолгрин»[83] в самом центре города. Они пытались испохабить центр нашего города. Значит, приходите в торговый центр, где цветным пока еще нет места!
На церемонии торжественного открытия каждому белому ребенку в округе Гарнет предлагалась бесплатная поездка на слоне, а именно на «Лаванде Великолепной, Привезенной Прямо из Дебрей Черной Африки». По всему Торнтону были расклеены изображения слонихи. Все это время я думала, мечтала, читала и говорила исключительно о слонах, и когда настал великий день, была вне себя от волнения.
Я-я в полном составе, со своими шестнадцатью ребятишками, прибыли в торговый центр с утра пораньше и устроили небольшую пирушку прямо на парковке: кока-кола, коктейли, закуски. Такой огромной парковки я еще не видела и от удивления то и дело моргала и терла глаза. Там, где всю мою жизнь не было ничего, кроме хлопка, теперь стояли бесчисленные магазинчики, к которым вели асфальтовые дорожки. Поле исчезло как по волшебству. Я и понятия не имела, что такое может быть. Думала, что поле — это навсегда. В таком возрасте все кажется вечным.
К этому часу уже играл школьный оркестр, а девочки-подростки танцевали степ на сцене, перед только что отстроенным «Уолгрин». А за столом дама, словно только что вышедшая из «Точных цен»[84], вручила каждому из нас маленький ключик, точно такой, как держу я.
Сидда снова подняла ключик.
— Раньше он висел на цепочке с брелоком в виде синего пластмассового слоника. На слонике был выбит номер очереди на поездку.
— Мивочка Виви послала это? — удивился Коннор.
— Мивочка Виви послала ключ, — подтвердила Сидда и, в очередной раз глотнув шампанского, откинулась на спинку стула. Она уже успела отметить, с каким неподдельным интересом слушает Коннор.
— Никогда не забуду свое первое впечатление от Лаванды. Гигантское, прекрасное животное, отличавшееся идеальными пропорциями. В каждом ее движение сквозила несомненная грация. Огромный живот. Величественный выдающийся лоб. Глаза как большие блюдца, с длиннющими ресницами. Уши — лопухи, и ноги такие большие, что ногти на пальцах казались тарелками. Конечно, я понятия не имела о ее истинных размерах, поскольку видела все это глазами семилетней девочки.
Как водится, мама и я-я оказались единственными, кто настоял, чтобы им позволили вместе с детьми прокатиться на Лаванде. Их ничуть не волновала наша безопасность. Просто не хотелось упустить возможность покататься на слоне.
Когда настала наша очередь, мы поднялись по ступенькам на деревянное возвышение, построенное для того, чтобы сажать детей на спину Лаванды. Мама стояла рядом со мной, держа за руку моего младшего брата Бейлора. Тогда ему, вероятно, было годика четыре. Помню, что мама надела на него рубашечку в красно-белую полоску и маленькую соломенную шляпу, а на нас — то, что считала самыми подходящими нарядами для езды на слонах.
— Сидда-крошка, — сказала мама, — твоя очередь. Давай.
Я еще раз взглянула на Лаванду, чья огромная спина оказалась достаточно просторной для Лулу, Малыша Шепа и Бейлора. Не знаю, что произошло, только я оцепенела.
— Ну же, дружище, — повторила мама.
Помощница погонщика слонов протянула руку, чтобы помочь взобраться на Лаванду. Но я была парализована.
— Сидда, мивочка, не порти компанию. Присоединяйся к нам.
Сидда снова глотнула шампанского.
— Должна ли я объяснять, что прослыть некомпанейским человеком означает смертный грех в Религии Виви? Это одиннадцатая заповедь, которую Моисей забыл принести с горы: Не Будь Некомпанейским Человеком.
Погладив по голове Хьюэлин, она продолжала.
— Не могу, мама, — прошептала я. — Мне страшно.
— Подождешь нас здесь? — спросила мама. — Не побоишься?
— Нет, мэм, — прошептала я, униженно опустив голову.
— Ну ладно, — кивнула она и взобралась на Лаванду.
И с каждым шагом слонихи мой ужас рос. Они все погибнут. Она их убьет. Лаванда сбросит их и затопчет. Раздавит, как муравьев, и размажет тела по только что подсохшему асфальту.
Я спустилась с возвышения, но, оказавшись в толпе, нигде не смогла найти я-я. Народу было слишком много, и вокруг я видела только незнакомые лица. И все эти люди были выше меня. Впервые за все годы жизни в нашем городке я оказалась в толпе и не смогла обнаружить ни единого знакомого человека.
Я кое-как выбралась из толпы и остановилась, потому что не смогла отыскать взглядом ни Лаванду, ни родных, даже если вставала на цыпочки. И еще было ужасно жарко. Так жарко, как ни разу в жизни. Асфальт раскалился, едва не кипел и обжигал ступни даже сквозь подошвы туфелек.
Сжав ключик со слоником, я отправилась на поиски маминого «тандерберда». И твердила себе, что нужно было поехать вместе со всеми на слоне. Уж лучше умереть вместе с мамой, чем благополучно оказаться на земле без нее. Если я потеряю Бейлора, Малыша Шепа и Лулу, сразу умру. И если потеряю маму, тоже умру.
Я проходила через ряды машин, выглядывая красную косынку на антенне маминой машины.
«Святой Антоний, святой Антоний, будь милостив, оглядись. Что-то потерялось и должно найтись, — повторяла я молитву, пока не отыскала «ти-берд». Металлическая ручка дверцы так нагрелась, что было больно за нее браться. И хотя окна были опущены, я едва не потеряла сознания от духоты. Поскорее схватила пляжное полотенце, которое мама держала в машине, и расстелила на сиденье водителя. Повертела руль, воображая себя взрослой, нажала клаксон, включила радио. Сделала вид, что закуриваю. Потом ударила по тормозам и завопила: — Будь оно все проклято! Прочь с дороги!»
Но все это время не могла унять мрачные мысли. Что я буду делать, когда сообщат, что мама мертва? Как найду папочку? Удочерят ли меня я-я? Закрыв глаза, я мысленно умоляла Лаванду: «Пощади их, Лаванда. Пожалуйста! Не убивай маму!»
Я ощутила запах мамы еще до того, как увидела ее. К тому времени я успела задремать на водительском месте, и разбудил меня именно запах. Я мгновенно его узнала. Аромат, присущий только ей. «Коппертоун»[85] и солнце на коже, что-то еще неуловимое, лосьон Джергена и духи «Ове». Я открыла глаза, и ее рука легла на мое плечо. Она стояла возле машины. Я выпрыгнула на асфальт и уткнулась головой в ее бедро.
— Ты жива, мама! Ты не умерла!
Она подняла мои волосы и подула на затылок.
— А что, уже распространились слухи о моей безвременной кончине? — засмеялась она, вынимая из переносного холодильника пиво и холодную колу. — Мивочка, ты пропустила приключение всей своей жизни.
Она осторожно прижала холодную бутылку к моей шее, и я зажмурилась от счастья.
Позже, когда наш караван пустился в обратный путь, мама объявила:
— Плевать мне, если они выстроят здесь даже «Сакс» с Пятой авеню! Никакой торговый центр не доставит мне столько радости! Им следовало бы купить Лаванду для города, вместо того чтобы строить идиотский центр для толпы со всей округи!
— Лаванда уезжает, — объяснил Малыш Шеп. — Она приехала только на день.
— Лаванда Великолепная очень занятая слониха, — пояснила мама.
— А она узнает меня, если мы снова встретимся? — спросила Лулу.
Мама немного подумала:
— Вопрос в том, узнаете ли вы Лаванду.
Я сидела впереди, держа на коленях Бейлора. И вдруг ужасно пожалела о том, что не поехала. Я смотрела в огромные глаза Лаванды, а она смотрела на меня. Я просила не убивать маму, и она меня послушала. Лаванда предложила мне возможность прокатиться на ее широкой спине, а я ее отвергла.
И тут я расплакалась.
— Сидда, — удивилась мама, — что это с тобой?
— Неважно себя чувствую, — промямлила я, не желая признаваться, как мне горько, особенно в присутствии других, которые тут же начнут издеваться и обзывать трусихой.
Мама выудила из сумочки бумажную салфетку, дала мне и пощупала мой лоб.
— Жара вроде нет.
Но я продолжала заливаться слезами. Столкнула Бейлора с коленей и заставила переползти на и без того перегруженное заднее сиденье машины.
Когда мы приехали в Пекан-Гроув, остальные дети немедленно стали изображать слонов. Мама вышла из машины, но я осталась сидеть. Оттянула верх купальника и спрятала в него лицо. И чувствовала, как слезы капают на мой горячий живот.
— Не испытывай моего терпения, подруга, — предупредила мама. — Либо объясни, в чем дело, либо не реви.
— Хочу покататься на Лаванде, — промямлила я в свой купальник. Мама наклонилась ближе.
— Вытащи голову из чертова купальника и объясни по-человечески. Ты никогда ничего не добьешься в жизни, если будешь так бормотать.
— Я умру, если не покатаюсь на Лаванде, — призналась я.
— А почему отказалась, когда была твоя очередь?
— Не знаю. Испугалась.
— Что испугало тебя, мивочка? — спросила она, садясь на траву, рядом с подъездной дорожкой.
— Посмотрела на Лаванду и перепугалась, а потом вы все уехали и я подумала, что она вас затопчет.
— Вот как? — усмехнулась мама. — Но аллигаторы могут добраться до тебя в любом возрасте. Худшее, что ты можешь сделать, — это струсить. Понимаешь, о чем я?
— Да, мэм.
— А теперь ты просто умираешь от желания покататься на Лаванде, верно?
Я кивнула.
— Иначе не сможешь жить в мире с собой, верно?
— Да, мэм. Именно так.
Я испытывала невероятное облегчение оттого, что она читает мои мысли. И сразу перестала плакать.
— Ладно, — вздохнула мать, нажимая клаксон. — Пора приводить в исполнение План 27-В.
Каро, уже вошедшая в дом вместе с остальными, высунула голову из двери.
— Что стряслось, подруга?
— Мы с Сиддой собираемся кое с кем поговорить насчет с-л-о-н-а. Вернемся позже. Креветки в холодильнике, водка в морозилке, печенье в банке. Мой дом — ваш дом.
Я снова уселась, и мы с ревом помчались в направлении Луизианы.
Парковка почти опустела. Погонщик поливал из шланга ноги Лаванды. Помощница громоздила перед слонихой гору сена. Я завороженно наблюдала, как Лаванда захватила хоботом охапку сена и сунула в пасть.
— Привет, сэр, — произнесла мама. — Понимаю, что у вас был тяжелый день и все вы устали. Но не могли бы вы оказать нам большую услугу, прокатив мою девочку?
Погонщик что-то осматривал на толстой ноге Лаванды.
— Нет! — отрезал он не оборачиваясь.
Я тоже присмотрелась. Между пальцами слонихи застряли кусочки асфальта.
— Всего одна коротенькая поездка, — не унималась мама. — Конечно, я с удовольствием вам заплачу. Подождите секунду, сейчас приду.
Она убежала и, вернувшись с сумочкой, вытащила бумажник.
— Вот. Два доллара семьдесят два цента.
— Ни за что, — отказался погонщик. — Это стоит дороже. Девочка устала, а нам сегодня еще ехать в Хот-Спрингс, штат Арканзас.
Это он Лаванду называл девочкой!
Мама рылась в бумажнике, выискивая монеты. Но там были только папины платежные карточки. Во времена моего детства у мамы не было своего текущего счета. Она полностью зависела от многочисленных счетов отца и его щедрости.
— Вряд ли вы согласитесь принять чек, — пошутила мама. — Как насчет зеленых марок[86]?
— Вот что, дамочка, у меня и без вас работы полно, — буркнул он. Я была вне себя от горя.
— Не подождете, пока я вернусь с деньгами? — настаивала мама.
— Зависит от того, сколько ждать.
— Дайте нам пять минут.
Мы прыгнули в машину и помчались к бензоколонке Джонсона, в самом конце торгового центра, там мы всегда покупали бензин. Одно из тех мест, где, заправив машину, мама просто говорила: «Запиши на счет Шепа, мивок».
Мама подкатила к конторе, где под календарем с голыми девочками сидел мистер Лайл Джексон.
— Мне нужны наличные, Лайл, — попросила мама. — Не дашь мне пять долларов? Запишешь на счет Шепа.
Мистер Лайл поднял со стола «дворник» и повертел в руках. На маму он не смотрел.
— Простите, миз Виви, — пробормотал он. — Не могу.
— Почему это, спрашивается? — возмутилась мама. — Раньше-то мог!
— Дня два назад приходил Шеп и сказал, что вы можете получать у меня любое обслуживание и сколько угодно бензина, но ни цента наличными.
Мне на секунду показалась, что мама сейчас его ударит. Но она только крепко прикусила губу и отвернулась к окну.
Потом снова повернулась к Лайлу Джонсону и повела себя так, словно обнаружила, что перед ней Пол Ньюмен.
— О, Лайл! — пропела она. — Будь лапочкой и сделай это для меня. Я буду ужасно тебе благодарна.
— Прошу прощения, — упрямо буркнул тот, — но Шеп сказал: только бензин и никаких наличных.
Мама, красная как рак, пошла к выходу. В глазах ее стояли слезы. Я думала, что она заплачет, но ошиблась. Она снова повернулась и глухо, едва слышно, выговорила:
— Послушай меня, Лайл: мне необходимы всего пять чертовых долларов для моей дочери.
— Простите, — повторил он, — но здесь приказывает Шеп. Это он оплачивает счета.
Даже я, совсем маленькая девочка, поняла, как глубоко унижена мать. И это унижение смешивалось с моими смущением и разочарованием. Мне хотелось лягнуть Лайла Джонсона за такое обращение с мамой. И хотелось кричать на маму, потому что та в отличие от отца не носила с собой денег. Мы вышли из конторы и встали у машины.
— Наверное, придется оставить всю эту затею и сдаться, — вздохнула я.
Мама мельком взглянула на меня и, прищурившись, уставилась на белый седан «гэлекси», подруливший к бензоколонке.
— Чтобы я больше никогда не слышала от тебя таких слов, — процедила она и, взяв меня за руку, направилась к «гэлекси».
— Добрый вечер, — поздоровалась она с дамой.
— Добрый.
Женщина, показавшаяся мне очень грузной, была одета в мужскую рабочую рубаху с нитками, торчавшими в тех местах, где рукава были грубо отхвачены ножницами. На приборной доске громоздились пачки пакетиков с бумажными спичками, мухобойка и куча конфетных оберток.
— У меня для вас предложение, мивочка, — сказала мама.
Леди подозрительно прищурилась.
— Слушай, детка, ты, случайно, на голову не больна?
— Никоим образом, — засмеялась мать. — Послушайте, вы ведь платите наличными, так?
— Верно.
— Сколько бензина собирались купить?
— На четыре доллара, — сообщила леди, сунув пальцы в нагрудный карман.
— Вот что я вам скажу: я налью вам бензина на пять долларов, но за счет моего мужа, а вы просто отдадите мне наличными. Что скажете?
Женщина немного подумала.
— Что же, не вижу ничего плохого.
— Вы просто ангел, посланный мне Господом, — обрадовалась мама.
— На этот счет мне ничего не известно, — покачала головой женщина.
Мама заставила Лайла Джонсона самолично налить бензин в бак и, подписав счет, прошипела:
— Лайл, я жду не дождусь того дня, когда тебе придется просить у меня одолжения.
И подмигнула мне. Я подмигнула в ответ. Потом мы уселись в «тандерберд» и помчались обратно, к Лаванде.
— Месье погонщик слонов, — начала мама. — Мы вернулись. С наличными в карманах.
— И сколько у вас? — хмыкнул погонщик.
— Целых четыре бакса, — ответила мама, стиснув мне руку в знак того, что она еще поторгуется.
— И слышать не хочу, — отмахнулся мужчина.
— Ну… четыре с половиной, — повысила она цену.
— Четыре с половиной, — повторила я.
Мужчина улыбнулся матери. Та ответила улыбкой.
— Шесть.
— Да это просто грабеж на большой дороге! — ахнула мама, повернувшись, чтобы уйти.
— Ну, так и быть. Пять с половиной.
— По рукам, мистер, — согласилась мама.
Мы взобрались на могучую спину Лаванды и поздоровались.
— Добрый вечер, прелестная Лаванда, — сказала мама. — Ты еще красивее, чем днем.
— Добрый вечер, о, великолепная и прекрасная Лаванда. Спасибо за то, что подождала нас, — вторила я. Обняла маму за талию, и в розово-оранжевом свете заката мы двинулись через парковку. Погонщик шел рядом, с палкой в руках. Угасающие лучи вечернего солнца ложились на веснушчатую кожу моей матери, на серую складчатую шкуру Лаванды. Она ступала так неслышно и мягко, что казалось, к ее гигантским ступням привязаны подушки. Подобная грация для столь массивного животного казалась просто чудом. Она могла уничтожить нас одним взмахом хобота, но вместо этого позволила нам покататься на своей надежной, усталой спине.
— Сиддали, — велела мама, — закрой на минуту глаза.
Я послушалась. И мама заговорила своим чудесным, волшебным голосом. Голосом верховной-жрицы-европейской-королевы-цыганской-гадалки:
— О, Лаванда Великолепная, унеси Сиддали и Виви Уокер прочь от этой раскаленной асфальтовой парковки! Верни в непокоренные зеленые джунгли, откуда мы явились. Сиддали, ты готова? Хочешь в джунгли?
— Да, мама, готова! Хочу!
— Тогда открой глаза. Открой глаза и смотри, как Виви и Сидда из великого и могущественного племени я-я совершают свой великий исход на спине королевской Лаванды!
Господи Боже! Взгляни на это! Лаванда прыгает через канаву! Она вышла с парковки! О Боже, я просто не верю! Мы переходим шоссе! Сидда, посмотри! Посмотри, люди выскакивают из машин, не веря собственным глазам! О, они в жизни не видели, как слон уходит на волю с членами королевского племени я-я на спине! Такое им и не снилось! Помаши рукой, мивочка, как делают все настоящие королевы и принцессы!
Да-да! Мы на Лавандамобиле! Слушай ее трубный рев! И держись! Взгляни на нее! Мы мчимся через шоссе быстрее, чем на самолете. Мимо салона красоты, мимо похоронного бюро Хэмптона, где наше появление поражает скорбящих. Мимо «Торнтон дейли монитор», которому еще никогда не доводилось публиковать столь потрясающих новостей. Мимо старой конторы отца, мимо универмага Уэлена, где мы больше ничего не захотим купить. Мимо кафе «Ривер-стрит», и…
О! О, дружище! Держи шляпу! Мы поднимаемся по дамбе! Солнце садится, небо становится фиолетово-синим, и появляются звезды. Вот Большая Медведица, а вот — Малая. Это Пегас! Протяни руку, подружка, зачерпни пригоршню звезд! Отсюда, со спины Лаванды, мы можем коснуться неба! А теперь входим в Гарнет-Ривер, красную, медленно ползущую воду. Какая мощная пловчиха! Ощути, как погружается в воду Лаванда, дышит через свой длинный хобот! Даже аллигаторы боятся с ней связываться! Оно могла бы оставаться под водой сколько угодно, но всплывает, чтобы дать нам дышать.
О нет! Взгляни на дамбу! Это стреляют злые разбойники! У них копья и пистолеты! Но они не захватят наши сундуки из слоновой кости, не получат наши разбитые сердца! Мы не безделушки, чтобы лежать в шкатулках для драгоценностей! О нет, дружище, они еще расскажут о нас детям своих детей! О матери и дочери, сумевших сбежать от их копий!
Давай, сильная, добрая, умная Лаванда! Еще несколько футов — и нас ждет другой берег. Ах да, да. Мы вырвались! А теперь можем отдохнуть. Отдыхай, добрая великанша, отдыхай и ешь все, что хочешь.
Моя дорогая дочь, мы наконец на месте. Дома, в буйных зеленых плодородных джунглях! Чувствуешь, какой бархатный воздух? Ощущаешь запах бананов и древних деревьев? Слышишь голоса птиц и крики миллионов обезьян? Видишь, как они прыгают с дерева на дерево? Это наш настоящий дом. Ни к чему кондиционеры, не нужны наличные, и можно весь год ходить босиком, там, где деревья и животные знают, как нас зовут, а мы знаем их имена. Да-а-а-а! Скажи, Сидда! Скажи вместе со мной: «Да-а-а-а!»
И нам нечего бояться! Лаванда любит нас, и мы не боимся!
Сидда помолчала и снова подняла ключик.
— Все, что мы сделали, — объехали эту жалкую парковку торгового центра, но когда спустились на землю, я уже была другой. Мы вернулись в машину и помчались по Джефферсон-стрит в ранние сумерки. Я не отрывала глаз от матери, босой и что-то напевающей. Не отводя взгляда от дороги, она положила свою руку поверх моей. Ее кожа была мягкой и прохладной. Мимо мелькали знакомые места, которые мы видели каждый день, но сегодня мир за окнами машины казался напоенным тайной, новым и неизведанным.
Сидда в последний раз посмотрела на ключик.
Это жизнь, Сидда. Приходится каждый день обуздывать чудовищ и пускаться вскачь.
Она шагнула к Коннору, отняла креманку с шампанским и села ему на колени, лицом к лицу. И начала целовать, одновременно стягивая джемпер, который успела надеть после купания.
Сначала они занимались любовью на веранде, и Сидда, оседлавшая Коннора, никак не хотела вставать. Потом они перешли в спальню. Закрыв глаза, Сидда представляла себя и его спутником, затерявшимся в открытом космосе, но это ее не пугало. Впервые она не боялась открыться этому мужчине, себе, бесконечно широкой Вселенной, над которой не имела власти. И на этот раз, когда их наслаждение слилось воедино, Сидда не плакала. Громко рассмеялась, как счастливый, восторженный ребенок.
Когда Коннор заснул, Сидда выскользнула из постели, пошла в большую комнату и выбрала кассету из своей музыкальной коллекции. Вынесла на веранду маленький магнитофон, вылила из бутылки остатки шампанского и поставила запись «Аве Мария» в исполнении Аарона Невилла, которую как-то сделала сама. И долго стояла голая, в лунном свете, снова и снова слушая молитву.
«Мы с матерью похожи на слонов, — думала она. — В тишине ночи, на другом конце страны, вне зоны слышимости, отделенная бесплодными сухими саваннами, мать посылает мне безмолвную поддержку. В сезон засухи, когда я струсила перед лицом любви, мать не бросила меня. Она не персонаж пьесы, чей характер складывается из бесчисленных крохотных фрагментов, а я уже не тот тощий, нервный ребенок, ожидающий идеальной любви. У нас обеих свои недостатки. Мы обе ищем утешения. Мама мечтала и мечтает сейчас вырваться из засушливого жаркого места, где страх держит ее в оковах паники, а бурбон — в клетке похмельного тумана. Она по-прежнему жаждет вернуться вместе со мной в бескрайние цветущие джунгли на спине грациозного животного».
Сидда подняла бокал, разглядывая пузырьки в лунном свете. «Моя мать не Пресвятая Дева. И ее любовь не совершенна. Но может, несовершенна и я?!»
Прошло минут двадцать, прежде чем она увидела первую падающую звезду. И вдруг небо расцветил метеоритный дождь. Сидда стояла не шевелясь, слушая и наблюдая. У ее ног появилась Хьюэлин. Небо было таким чистым, заходящая луна такой доброй. И ни один городской огонек не портил пейзаж. Свет метеоров из такой дали и такой древний, что даже трудно представить до чего. Да и что тут представлять? Вот ее колотящееся сердце. Вот бьющееся сердце планеты. И времени у нее достаточно. Она не боялась.