Божественные тайны сестричек Я-Я

16

Две вырезки из «Торнтон таун монитор» были скреплены вместе и разукрашены бесчисленными стрелочками и восклицательными знаками на полях. Сидда пораженно покачала головой. Она отдала бы все, если бы Уэйд и Мэй очутились сейчас в домике. Как было бы здорово разделить с ними новости о приобщении матери к преступной жизни.

Вот первая вырезка:

Сидда не раз слышала сплетни о том, как я-я, еще будучи школьницами, угодили в тюрьму, но не знала подробностей. О, как бы ей хотелось перенестись на полвека назад, хотя бы в виде мухи, и усесться на стене!

А вот вторая вырезка:

«Нет, это уже слишком! Еще, еще, хочу еще! Что же там было?»

Сидда просто умирала от любопытства и желания узнать всю историю. У нее все чесалось от нетерпения. Голова шла кругом. И уже не впервые страшно хотелось быть членом той бесшабашной шайки, попавшей даже в газеты.

В ночь на третье августа сорок второго года, часов через пять после того, как Джей Уитмен объявил о решении вступить в военно-воздушные силы США, сконфуженный полисмен запер Виви Эббот и остальных я-я в камеру торнтонской тюрьмы.

Примерно за месяц до этих событий американские бомбардировщики-торпедоносцы пронеслись над Мидуэем, только чтобы погибнуть под зенитным огнем. Молодые летчики, по иронии судьбы ставшие камикадзе, гибли десятками. В городах и поселках на обоих побережьях, да и в глубине материка, по ночам не горели огни. Тихий океан казался таким далеким от центральной Луизианы, и никто не знал, как произносятся чудные названия островов. Но нацистские подводные лодки высадили шпионов на берега Флориды, и хотя правительство в Вашингтоне помалкивало, жители Торнтона слышали бесчисленные истории о немецких лодках, бороздивших Мексиканский залив.

Виви мечтала о Рузвельте, Роммеле и Роберте Тейлоре[50]. На теннисном корте она с силой отбивала мечи, воображая их бомбами, посланными, чтобы убить Гитлера. Лежа в постели по ночам, после долгих прогулок с Джеком, в мокрых от возбуждения трусиках, она молилась Королеве Мира за всех перепуганных мальчиков в далеких лисьих норах и в поездах, мчавшихся по стране во всех направлениях. Она почти не ела масла, говядины или бекона и, выходя из дому, за неимением чулок рисовала на ногах сеточку. Сдавала кровь каждую пятницу, по субботам собирала макулатуру, а по средам — металлолом.

И ежедневно слушала новости по радио. В то время как военные сводки были неутешительными, модные журналы кричали, что новые мундиры женской службы сухопутных войск поднимут престиж швейной промышленности, потому что в комплект были включены пояса и лифчики. Католический «Коммонуил» не одобрял службу женщин в армии. Одна из статей, которую Багги заставила дочь прочитать, утверждала, что «вырвать женщин из сердца и дома означает превратить их в языческих богинь похотливой стерильности».

Виви верила в облигации военного займа и огороды победы[51]. Верила, что наци и япошки были олицетворением мирового зла. Верила в демократию любой ценой. Но хотела только нежности и страсти. И поэтому не считала, что Джеку Уитмену стоит идти на войну.

Августовская ночь была жаркой и влажной. В восемь часов вечера температура еще не начинала падать. Полнолуние должно было вот-вот наступить, и в воздухе глубокого Юга стояли запахи травы, речной воды и разгара лета. На южном побережье Тихого океана солдаты морской пехоты готовились высадиться на Гуадалканале; в Европе готовили бомбы для первого всеамериканского воздушного налета.

В Торнтоне, штат Луизиана, Виви и Джек сидели в зелено-голубом «бьюике» Джека сорокового года выпуска, только что отъехавшем от гамбургерной для автомобилистов. Виви прислонилась спиной к дверце, положив ноги на колени Джека, и дрожащей рукой стиснула бутылку «Доктора Пеппера».

Узнав о его решении пойти в армию, она прежде всего спросила:

— Почему ты покидаешь меня?

— Это мой долг. Кроме того, я хочу летать, — ответил он.

— Лжешь! Я никогда от тебя не слышала ни о каких полетах! — отрезала Виви и, выпрямившись, сильно ударила его кулаком в живот. И со свистом втянула воздух, стараясь не заплакать. — Дело не в этом. Ты просто хочешь выслужиться перед отцом.

Джек долго молчал, прежде чем ответил, не глядя на Виви:

— Mais oui[52].

Виви и Джек знали друг друга с тех пор, когда ей было четыре, а ему — семь. Последние восемь лет она ночевала у них дважды в неделю. И поэтому знала о нем все. Или почти все. Да он не смог бы ничего от нее скрыть, даже если бы захотел. Но и со своей стороны знал ее не хуже. Знал невидимые следы, оставленные на ней ревнивым, осуждающим молчанием матери, особенно после рождения ее сестры Джези. Знал о следах видимых, оставленных на коже ремнем отца.

И теперь он поднял глаза, надеясь заставить Виви понять.

— Нужно же хоть чем-то порадовать старика, верно? Поступить как полагается.

Пусть он был трижды прав, но Виви это не нравилось. Никогда не нравилось. Она терпеть не могла отца Джека. Чванливый индюк! Смеялся над акцентом Женевьевы. Запрещал у себя в доме байю-французский, отказывался звать Джека французским именем и не желал слышать, как тот играет на акадийской скрипке в его присутствии. Она еще не забыла снисходительного вида мистера Уитмена (хотя в то время не знала этого слова), когда, после их возвращения из Атланты, он вынудил я-я проводить мучительные субботы в академии мисс Алмы Анселл, которой поручил превратить их в привлекательных, хорошо воспитанных молодых леди.

— Ты можешь поступить как полагается, Джек, — почти прошептала она. — Остаться дома и любить меня.

Всю свою недолгую жизнь Виви флиртовала с мальчишками и гордилась тем, что ни у кого из сверстниц не было столько свиданий. Но при мысли о том, что она может потерять Джека, сердце больно сжималось.

— Прости, малышка. Все уже сделано. Назад не повернешь.

Виви закрыла глаза, а когда вновь открыла, оказалось, что обрести равновесие не так просто. Приборная доска как-то странно покачивалась, а все предметы непрестанно кружились, словно отрезок проволоки, на котором покоился ее внутренний баланс, внезапно погнулся. Ощущение было смутно знакомым.

Она снова закрыла глаза и несколько раз быстро и резко тряхнула головой.

— Виви! — всполошился Джек, медленно кладя ее ногу себе на колени. — Ты в порядке?

Она бросила на него взгляд, полный неподдельной ненависти, и отвернулась.

Он стал гладить ее ногу неспешными круговыми движениями. И, даже отвернувшись, она видела перед собой его руки. Длинные красивые пальцы, короткие квадратные ногти. Тонкие, ловкие руки, умеющие с одинаковой нежностью и спокойной уверенностью держать бейсбольный мяч, скрипку и ее пробуждающееся тело.

— Ты вернешься? — спросила она.

— Шутишь? Думаешь, я смогу долго не видеть тебя? Конечно, вернусь.

— Клянешься?

Он коснулся ее щеки, но она не пошевелилась.

— Обещаю, Виви.

Несколько минут она сидела молча, совершенно неподвижно, глядя вдаль. И только потом обернулась, улыбаясь, широко раскрыв рот.

— Похоже, мне придется научиться любить мужчину в мундире, — объявила она, подмигнув и изо всех сил стараясь сделать вид, будто просто флиртует. Но во взгляде по-прежнему светилось нечто потустороннее, словно она увидела что-то за те короткие минуты, когда сидела к нему спиной. Увидела и не смогла забыть.

Джек нагнулся и поцеловал ее ногу. Покрытые лаком ноготки. Его темные волосы упали на лоб. Он выпрямился, и она увидела, что глаза у него влажные. Повернувшись, он положил ноги на сиденье и притянул ее к себе на колени. Оба молчали. Из приемника несся голос Джинни Симмса, певшего «Сумерки». Мимо пронесся открытый грузовик с красной кабиной. В тяжелом влажном воздухе висел запах гамбургеров и соуса барбекю.

— Когда ты вернешься, все снова будет чудесно, верно? — спросила она.

— Ма petite chou[53], пока что командует Дядя Сэм, но когда я вернусь, ты будешь править бал.

— К тому времени я, может, уже стану журналисткой.

— Мы могли бы жить в Нью-Йорке, согласна?

— Еще бы. А может, и в Париже, после войны, конечно. А вдруг я окажусь звездой тенниса? Перееду в Рио-де-Жанейро.

— И во всех газетах будут твои фото.

— Или пойду в колледж изучать неизвестно что.

— Ты могла бы поступить в Ньюком, а я — в Тулейн. Сняли бы квартирку во Французском квартале. А по уик-эндам ездили бы в байю. Как тебе это?

— Как бы мне хотелось знать, сколько еще продлится война!

— А когда она кончится, — шепнул Джек, гладя ее лицо, — ты примешь меня, Виви?

Вопрос не удивил ее. И поэтому ответ прозвучал небрежно и уверенно:

— Ты единственный в мире, за кого я мечтала выйти замуж. Если этого не произойдет, придется выходить за я-я.

Джек рассмеялся и посмотрел ей в глаза:

— Ты способна на все, Виви Эббот. Можешь делать все, что угодно. Можешь быть кем угодно. Нигде в Библии не сказано, что каждая католичка обязана иметь ripopèe.

— А что это такое?

— Целый выводок надоедливых ребятишек, — объяснил Джек. Виви хихикнула.

— Я рожу столько, сколько пожелаю, верно? Или вообще ни одного.

— Согласен.

— Может, дюжину.

— О’кей, оптом дешевле.

— Посадим их в пироги и будем возить по байю. Научим играть на скрипке концертино…

— Мама безбожно их избалует. Мы можем назвать одного в ее честь?

— Какого черта, назовем сразу двух! Мы с Тинси станем настоящими сестрами. Будем жить в трехэтажном доме и выращивать колли, о’кей? Да, и теннисный корт, обязательно теннисный корт!

Джек остановил поток слов поцелуем.

«Отец, — думал он. — Отец увидит, что я за человек. И будет очень, очень горд».

— Потому что, — заявила Тинси, наливая ром в стакан с кока-колой и протягивая Виви, — Джек заставил меня поклясться, что не скажу ни слова, прежде чем он скажет тебе сам.

Я-я, уже успевшие вернуться со свиданий, той же ночью сидели в одних трусиках и курили на верхней веранде дома Уитменов.

— Во всем штате Луизиана ни одного чертова ветерка, — пожаловалась Каро, обмякнув на подушках плетеного кресла.

— Он только этим утром во всем признался мне и родителям, — продолжала Тинси. — Днем отец приехал из банка с бутылкой французского шампанского, чтобы отпраздновать событие. Можете представить: французское шампанское?!

— Только твой папаша способен раздобыть нечто подобное в разгар войны, — буркнула Каро.

— В жизни еще не видела, чтобы отец так трясся над Джеком. Даже когда того избрали председателем класса и капитаном бейсбольной команды. Папа сказал, что собирается устроить показательный сбор металлолома в честь отъезда Джека, и мы все обязаны первыми показать пример.

— А что сказала Женевьева? — перебила Виви. Она сидела рядом с Ниси на диване-качалке, прижав стакан с выпивкой к левому виску.

— Матап спросила, нельзя ли все переиграть. Отец сказал, что она не патриотка. «Господи Боже, женщина! — воскликнул он. — Пойми, это Франция, это свободный мир! И они в опасности!» Знаешь, какой он?.. Произнес целую речь и выпил за Джека. А мама даже не притронулась к шампанскому, хотя сами знаете, как она любит шампанское. Ушла наверх, и через несколько минут Джек последовал за ней.

Обмахиваясь веером Женевьевы из корня ветивера, Тинси бросилась на кровать.

— Поймите все вы, это поистине знаменательный момент! Первый из нашей компании идет воевать!

Остальные не ответили.

— Ну разве не так? — повторила Тинси. — Здорово, правда?

— Здорово. Потрясающе! Волнующе! Просто Джимми Стюарт[54]! — раздраженно бросила Виви. — Только это означает, что Джеку придется уехать, и надолго. И еще означает, что он будет видеть в маленькой металлической сигаре высоко над землей, пока немцы пытаются его убить.

— Господи, — ахнула Ниси, — я никогда не думала об этом с такой стороны.

— Ну конечно, нет, подружка, — кивнула Каро. — Наша мисс Яблоневый Бутон.

— Джек отправился на Спринг-Крик после того, как завез меня сюда, — сказала Виви.

— Отец дал ему целую книжечку талонов на бензин, — сообщила Тинси.

— О, наша Матерь Жемчуга, — вздохнула Каро. — Да твой отец что, главарь черного рынка? Этот парень в игольное ушко пролезет!

— Не знаю, — отмахнулась Тинси. — Никогда не спрашиваю.

— С ним поехала вся кодла парней, — продолжала Виви, затягиваясь сигаретой. — Должно быть, мальчишник. Они проведут там всю ночь.

— Им бы следовало захватить и нас, — заметила Тинси. — На Спринг-Крик всегда прохладнее. Я сейчас умру от этой влажности. Хоть бы кто меня выжал!

— Ему нужно было взять хотя бы Виви, — добавила Каро, вставая и прохаживаясь по веранде.

Вернувшись, она принялась обмахивать Виви подушкой.

— Когда он уезжает? И куда?

— По-моему, у летчиков самые красивые мундиры, не находите? — спросила Ниси.

— Чтобы быть красивым, моему брату не нужен мундир! — отрезала Тинси.

— Налей, пожалуйста, — попросила Виви, протянув стакан. Тинси плеснула ей еще немного добытого на черном рынке рома.

Над центральной Луизианой взошла полная луна. Не какая-нибудь жалкая и чахлая. Такая луна достойна уважения. Восхищения. Реверанса. Большая, тяжелая, таинственная, прекрасная, властная луна. Из тех, кому хочется все поднести на серебряном блюде. Треск кузнечиков и цикад, звяканье льда в стаканах смешивались с голосами и вздохами девочек. С веранды они могли видеть целый рой звезд, споривших красотой с луной. Они по очереди постояли у вентилятора, держа перед собой мокрые тряпки. Даже попытались лечь в постель, но простыни казались влажными. Исчерпав все средства, Тинси застонала.

— Ну же, — проныла она, — постоните немного со мной. Гарантирую, дорогие, сразу почувствуете себя лучше.

Девушки послушно принялись стонать и стонали до тех пор, пока где-то поблизости не завыла собака, отчего все дружно рассмеялись. Похоже, бедняга приняла их за своих!

— Интересно, смогла бы Талула остаться здесь и свариться заживо? — спросила Тинси.

— Послушай, подруга, — наставительно объявила Каро, — да сама Элеонора Рузвельт не выдержала бы такого, а она стойкий вояка, уж ты мне поверь.

Накинув старые отцовские пижамные куртки в полоску, девочки дотолкали кабриолет Женевьевы до конца длинной подъездной аллеи, где Виви села за руль и включила зажигание. Бензина почти не оставалось, так что далеко уехать не получилось.

— Знаю одно: нам не следовало этого делать, — твердила Ниси. — Нужно было хотя бы надеть пижамные брюки.

— Ниси, пойми, это не смертный грех, — увещевала Тинси.

— И не помню, чтобы его перечисляли в Балтиморском катехизисе, — вторила Виви.

— Моисей не произнес ни одного слова насчет пижамных брюк, когда сошел с гор, — заключила Каро.

— Ну что ж, — с сомнением пробормотала Ниси, — по крайней мере куртки прикрывают намного больше, чем купальники.

Они ехали и ехали, и постепенно стало казаться, что потеют не только тела я-я, но и небо и земля. Самый воздух, которым они дышали, был густым, как сок. Лунный свет разбивался о кузов кабриолета, искрился на макушках, плечах и коленях подруг, так что кончики волос словно вспыхивали. По радио пела Билли Холидей. Виви понятия не имела, куда направляется, но знала, что подруги в любом случае последуют за ней хоть на край света.

Она остановилась у городского парка, рядом с рощицей, недалеко от того места, где на невысокой водонапорной башне стоял резервуар с водой для городских нужд. Выключив зажигание, Виви приглушила яркость фар и повернулась к остальным.

— Кто хочет подняться на небо?

— Гениальная идея! — воскликнула Каро и выпрыгнула из машины, не потрудившись открыть дверцу.

— О-о-о да! — протянула Тинси.

— Вряд ли это понравится властям, — испугалась Ниси.

— Еще одна из причин, почему мы собираемся это сделать, графиня, — пояснила Каро.

— Здесь полно сторожей, — предупредила Ниси. — Честно.

— Ниси, куколка, — начала Виви, выходя из машины, — заткнись, пожалуйста.

— Все вы, послушайте, — продолжала Ниси, — нельзя туда взбираться. Это противозаконно.

— Знаем, — улыбнулась Тинси. — Это запрещено.

Ниси долго смотрела на троицу, прежде чем наконец смириться.

— Не желаю даже думать о том, что с нами может случиться, — буркнула она.

— И не думай, сладкая булочка, — посоветовала Каро, обнимая ее за плечи.

— Буду предаваться голубым и розовым мечтам, — решила Ниси.

Они пробрались к той стороне башни, где футах в шести над землей висела грубо сколоченная лестница. Девочки по очереди подсадили друг друга. Последней поднялась Каро как самая высокая. Сердце Виви бешено билось, по шее струился пот. Если удушливой жары, рома и поздней ночи было недостаточно, чтобы ввести ее в транс, величина желтой луны оказалась последней точкой.

Добравшись до верхней ступеньки, Виви ступила на узкий помост, окружавший старый деревянный резервуар. Когда-то он использовался на железной дороге, но теперь пригодился городу, поскольку расположенные неподалеку английская авиабаза и военный лагерь Ливингстон значительно увеличили его население.

С двадцати футов над землей она смотрела на городок Торнтон. И думала о матери и отце, о Пите и малышке Джейзи, о той неопределенной, шаткой жизни, которой они жили. О том, как застывала Багги, стоило мужу подойти чуть ближе. О манере, в которой она произносила: «Вот ваш ужин, мистер Эббот», — и при этом поджимала губы. О привычке отца смеяться над домашними платьями, грязными после возни в саду ногтями и освященными свечами матери. Об исходящем от отца слабом запахе шотландского виски, не вполне заглушенном антисептической настойкой доктора Тиченора. О позвякивании пряжки, свисавшей с ремня.

Неудовлетворенность и недовольство матери лежали свернувшейся змеей в ее собственном теле. Со дня рождения младшей дочери Багги спала в детской на раскладушке. И хотя Виви не могла определить происходящее словами, все же чувствовала собственную усталость в попытках постоянно сдерживать живость, бьющую ключом энергию, чтобы не причинять матери новой боли. В пятнадцать лет Виви Эббот умела куда искуснее, чем ее сверстницы, скрывать свои эмоции, но выглядела при этом не менее воодушевленной и жизнерадостной.

Она не понимала, что подобные эксперименты над собой ни к чему хорошему не ведут. И не имела никакого представления о той привычке сдерживаться, которую ее мать приобрела едва ли не с детства. Вообще Виви многого не знала о Багги.

Не знала о том старом кошмаре, который постоянно ее преследовал. Кошмаре, родившемся из того, что случилось, когда ей было двенадцать. В этом возрасте Багги вела дневник, которому поверяла тайные чувства и маленькие сентиментальные стихотворения. Она писала о гневе и обидах на сестру Вирджинию и мать Дилию. Писала романтические девчоночьи стихи о феях, любви, Деве Марии и о восхищении лошадьми (на которых она боялась ездить).

В кошмаре Багги все происходило так, как произошло на самом деле в девятьсот двенадцатом. Дилия нашла дневник, страшно разозлилась и вынудила Багги следовать за ней и Вирджинией на задний двор. Там она принялась вырывать страницы из тетради и передавать Вирджинии, которая бросала их в огонь.

— Багги, — заявила она, — ты не писательница. И в твоей жалкой жизни нет ничего такого, о чем стоило бы писать. Если кто у нас и писатель, так это Вирджиния.

Наблюдая, как все ее тайны превращаются в дым, Багги поклялась отомстить сестре. И отомстила. В девятнадцать лет она, рассчитав все до последней мелочи, увела у нее Тейлора Эббота и женила на себе. Он твердил ей, что она самая миленькая крошка во всем округе Гарнет, и требовал, чтобы она навсегда осталась только его малышкой.

Однако победа Багги оказалась весьма сомнительной. Муж изменял ей направо и налево все годы их брака.

Стоя на вершине водонапорной башни, Виви ощущала, как растет и охватывает все ее тело облегчение. Что за удовольствие смотреть отсюда на городок! Все равно что наблюдать за парадом с крыши высокого здания! Она видела спутанные нити испанского мха, свисавшие с дубов городского парка. Различала кусты камелий и азалий, сальвии, ощущала запах ночного жасмина. Закрыв глаза, она воображала, что заглядывает в свой дом. Видит спальню и всю обстановку. Кровать с четырьмя столбиками и шелковым балдахином, купленным для нее Делией в Новом Орлеане; подаренный отцом на пятнадцатилетие новый туалетный столик, на котором красуется фото Джека в спортивной форме со скрипкой в руке; высокий комод, забитый мокасинами и свитерами, потолочный вентилятор, теннисная ракетка, прислоненная к ночной тумбочке, призы за победу в теннисных матчах, бесчисленные снимки я-я и один — Джимми Стюарта.

Отведя глаза от родительского дома, Виви представила свой квартал, а за ним и соседние. Вспомнила всех людей, с которыми была знакома лично. И тех немногих, которых знала только в лицо. Видела, как они беспокойно ворочаются в постелях, не в силах уснуть в такой жаре. Видела фонари, горящие на задних крыльцах, лучики света там, где холодильники были открыты. Где кто-то стоял на кухне, делая вид, будто тянется за бутылкой с молоком. Все, что угодно, лишь бы ощутить дуновение холодного воздуха. Видела ночники, оставленные включенными в детских комнатах, где малыши сладко спали и видели чудесные добрые сны, свернувшись калачиком на выношенных бязевых простынках, еще не опасаясь Гитлера; их маленькие сильные сердечки бились в унисон с деревьями, ручейками и байю.

Виви видела слабые огоньки свечей, поставленных монахинями Божественного Сострадания за души усопших. Различала крохотные ярко-красные точки горящих сигарет, свисавших с губ измученных бессонницей бедняг, напрасно надеющихся на легкий ветерок, давно покинувший задние дворы. Уловила мягкое свечение индикаторов радиоприемников, которые не выключали на случай боевой тревоги. На случай, если нацисты или японцы вздумают вторгнуться на побережье в эту лихорадочную ночь, претворяя в жизнь ужасы, постоянно ворочающиеся в сердцах горожан, даже когда открывался банк, развозилось молоко, а из крана лилась вода.

Взлетев еще выше, Виви покинула город и устремилась в такие просторы, откуда уже не могла видеть деревья, бульвар и лица, искаженные тревогой или экстазом. Она парила над всеми забытыми эмоциями и отношениями, висевшими в воздухе между людьми. Она поднималась над городом, пока не увидела Банки и Натчиточес, и Кейн-Ривер, больше походившую на озеро, и Гарнет-Ривер, впадающую в Миссисипи. Внизу промелькнул Спринг-Крик с прохладной древесной тенью и усыпанными сосновыми иглами тропинками, ведущими в пляжный домик, где спал этой ночью Джек. Пролетела над немецкими ирисами с их бледными серо-зелеными стеблями, над бурыми водами байю с их молчаливыми кипарисами, над болотами, над хлопковыми полями, над бараками, где вповалку лежали измученные черные люди, целыми днями сгибавшиеся над усыпанными коробочками кустами, над рисом и сахарным тростником, над болотными миртами, над миллионами крошечных притоков, над крабами в их грязевых постелях.

И, оставив все это, поднялась еще выше, к облачным грядам, напоенным каплями дождя, холодному преддверию рая. Отсюда была видна вся маленькая Земля, голубая и белая, вращающаяся в пугающе великолепном космосе. Ни единого человека: только сердца, бьющиеся сердца, бесчисленные сердца и звуки дыхания.

Вот как это было для Виви Эббот, пятнадцати лет, изменчивой во всех смыслах этого слова. Таковы были места, по которым ей довелось путешествовать, как только где-то внутри открылась маленькая дверка и мозг высвободился из оков разума. Такая заповедная и жуткая податливость не всегда безопасна и никогда не проходит без последствий и компромиссов.

На какой-то момент Виви перестала ощущать себя единым целым. Наступил миг свободного падения, несущего с собой шок от сознания собственной непостоянности… паническое осознание своей временности. Она пыталась цепляться за влажные облака, за величественную панораму. Потому что не хотела возвращаться на землю.

Снова оказавшись на платформе водонапорной башни, в городском парке, в сердце штата Луизиана, Виви подумала: «С Джеком Уитменом моя жизнь будет другой.

«Ты можешь быть кем угодно, Виви Эббот, — сказал он. — Кем угодно».

А потом Виви подумала: «Если Джек растворится в небе, я завяну, засохну и умру».

Именно Каро сообразила, как открыть крышку резервуара. Это было нелегко и потребовало определенной ловкости, но я-я были дерзки, умны, достаточно сильны и погибали от жары.

Даже Ниси, самая благоразумная из я-я, была захвачена видом лунной дорожки, протянувшейся по воде. Они сбросили пижамные куртки, и легкая ткань, пролетев через неподвижный воздух, спорхнула на иссушенную землю. Я-я выступили из своих трусиков и забыли о сборе металлолома. Говорили они мало, а думали и того меньше. Просто скользнули в прозрачную прохладную жидкую ласку городского запаса воды.

Некое дерзкое благочестие так и повисло в воздухе, когда я-я откинули головы и волосы легли на воду вокруг их плеч. Они смотрели в ярко освещенное небо, где не было никакой войны. Они считали звезды, решили, что отыскали созвездие Пегаса, и были совершенно уверены, что нашли Венеру. Соединяли пальцы ног и задирали их к небесам, как Эстер Уильямс.

Виви совершенно отдалась на волю воды. Черный камень, поселившийся в ее груди, на время исчез, и она глубоко втягивала воздух, задерживала и медленно выдыхала, словно задувая свечи. Живот стал мягким, плечи расправились, головокружение прошло. И тогда она заплакала.

Через несколько секунд к ней неожиданно присоединилась Тинси. Потом Ниси. И наконец Каро тоже обронила несколько слезинок. Соленые капли текли по щекам и падали в общинную воду. Они плакали, потому что уход Джека в армию безжалостным консервным ножом взрезал скорлупу их уютной тесной вселенной, открыв ее для страданий окружающего мира. Они плакали, потому что отчетливо сознавали: я-я никогда не будут прежними.

Виви сквозь слезы смотрела на луну. И из потаенных глубин ее души вырвалась безмолвная молитва за Джека.

Лунный свет в летнем небе, взгляни с небес на мою любовь. Озари его сейчас, когда он в безопасности, и сияй над ним, когда он полетит через вражеские небеса. Пусть небесные путешествия приблизят его к тебе, чтобы, пока он вдалеке от меня, никакая беда не настигла его. Передай, что я люблю его, тоскую по нему и всегда буду его ждать. Твое молочно-белое сияние сможет защитить его от всех врагов. Он нежный мальчик, не дай ему страдать. Лунный свет над единственным городом, который я знаю, верни мою любовь домой, чтобы мы смогли жить вместе и быть счастливы.

Повернув голову, чтобы взглянуть на подруг, Виви увидела Тинси, Каро и Ниси такими, какими никогда не видела раньше. Казалось, от них исходило внутреннее свечение, словно в девических телах горели неугасимые фонари. Они одновременно выглядели и непобедимыми, и бесконечно, бесконечно хрупкими. Их тела имели те плотность и вес, которые служили ей якорями, делали ее более реальной. Она смотрела на них, и любила их, и переполнялась благодарностью.

Увидев четыре пижамные куртки на земле, патрульный полицейский Роско Дженкинс сначала не знал, что и подумать. Он делал обычный обход, когда заметил стоявший на обочине дорожки кабриолет и решил, что у кого-то кончился бензин. Ночь выдалась такой светлой, что можно было не пользоваться фонариком, но все же он посветил вниз и окончательно растерялся, заметив на куртках монограммы. Но тут ему на глаза попались трусики, и Дженкинс встревожился. Подобрав куртки, он огляделся, но не приметил ничего необычного. И вдруг услышал слабый плеск воды. Посветил фонариком вверх, и тут ему привиделась обнаженная женщина…

Как только я-я согласились спуститься вниз, офицер Дженкинс повел себя как истинный джентльмен. Отведя глаза, он вручил каждой ее куртку, прежде чем подняться на башню и проверить, плотно ли закрыта крышка. Этих молодых леди он знал, особенно девочку Уитменов, еще с тех пор, когда она, то ли в три, то ли в четыре года, засунула в нос пекановый орех. Можно сказать, сейчас он был скорее сконфужен, чем зол. И тот факт, что позволил девочкам следовать за ним в кабриолете, вместо того чтобы усадить всю шайку в патрульную машину, вовсе не свидетельствовал о доверии. Честно говоря, он немного побаивался оказаться в одной машине с ними.

А они тем временем спорили, что лучше: выполнить приказ полицейского или плюнуть на все и податься в горы (правда, гор там не было).

Наконец победило мнение Тинси.

— Едем! — решила она. — Я еще никогда не бывала в кутузке!

Прибыв в участок, потные и взъерошенные отцы принялись совещаться.

— Жаль, что нельзя обуздать эту энергию и направить в достойное русло. Вот была бы помощь союзникам! — заметил отец Каро.

— Поражает их полное пренебрежение правилами приличия! — возмутился отец Тинси. — Мой сын совершил достойный восхищения поступок, а вот дочь превращается в преступницу. Эта четверка не доставила нам ничего, кроме неприятностей, еще с тех пор, как опозорила моих родственников в Атланте!

— Интересно, как теперь департаменту водоснабжения очищать резервуар? — вздохнул отец Ниси.

— Пусть немного охладятся в камере, — постановил мистер Эббот. — Посидят и подумают. Может, это подрежет им крылышки!

— Засадить их в камеру? — переспросил Роско, не веря собственным ушам.

— Именно, — согласились все четверо, прежде чем направиться к выходу.

— «Засадить их»! — повторила Тинси, театрально цепляясь за прутья решетки. — Что за чудесные слова!

— Тюрьма! — произнесла Каро.

— Арестованы за убеждения! — воскликнула Виви.

— О Боже, — прошептала Ниси.

Камера, куда привели девочек, оказалась, вероятно, самым прохладным местом во всем Торнтоне. Расположенное внизу, на уровне подвала с окнами по обеим сторонам и боковой дверью, открытой настежь (не говоря уже о вентиляторе, который офицер Роско Дженкинс взял с собственного стола и поставил на карточный столик прямо перед камерой), помещение выглядело весьма приятным местечком. Волосы у девочек еще не высохли, вода с кожи не успела испариться, да еще Роско принес содовой из холодильника, за что они вежливо его поблагодарили.

— Роско, — пообещала Виви, — когда я буду писать мемуары, вы станете одним из главных персонажей.

Я-я выпили содовую и растянулись на нарах.

— Мой отец, — прошипела Тинси, — совершенно, просто совершенно не способен понять человеческую натуру. Какое счастье, что Джек вовремя от него убрался!

— Мы не обычные преступники! — вспылила Каро.

— В нас нет ничего обычного, — согласилась Ниси.

Виви молча смотрела на низкий потолок камеры и думала о том, что следует подчиняться чему-то более высокому, чем законы Торнтона. Слишком много людей прячутся у себя в комнатах, когда лунный свет становится ярче, когда луна льет на землю свои лучи, хотим мы этого или нет.

И в эту ночь луна любила спящих я-я. Не потому, что они были прекрасны. Не потому, что были совершенны, дерзки или самоуверенны. Но потому, что они были ее дорогими дочерьми.