Божественный театр

Глава 3

Папаша Муниц, повелитель кучки комедиантов, владелец четырех ветхих фургонов, груженных дырявыми декорациями и сундуками со всевозможным хламом, который сам он гордо именовал «реквизитом», появился на пороге «Веселой утки» около полудня. Трактирщик Бун просиял и ринулся приветствовать дорогого гостя.

С Муницем они дружили давно, чуть ли не с первого приезда маленького бродячего театрика в Байем. И трактирщику не было никакого дела до того, что в театральных кругах королевства Нибур доброго друга его кличут за глаза не Папашей, каковым тот мыслил себя для подопечных актеров, а Драконом. Корхис-то всегда находил с ним общий язык – поил лучшими винами из своего погреба, с удовольствием выслушивал столичные новости. Охотно поддакивал ругани на злобных критиков и ленивых актеришек и бесплатно, по дружбе, ходил на представления, радуясь даровому развлечению, как ребенок.

Испытать на себе тяжелый нрав Дракона, равно как и злой язык его женушки, прозванной среди актерской братии Коброй, Корхису не доводилось ни разу. Актеришки же, судил трактирщик, сами виноваты, коли Муниц на них покрикивает. Взялся за дело – терпи, хозяину всегда виднее, кто прав.

Не знал, не знал бедолага, чем закончится для него на сей раз встреча со старым другом…

В «Веселую утку» Муниц явился злой как черт – с иссиня-багровой от близости апоплексического удара физиономией, пыхтя и сыпля проклятиями в адрес не пойми кого и за что. Впрочем, выяснилось это скоро. Еще и стол накрыть не успели, как Папашу понесло.

Трактирщик Бун тщетно пытался унять свирепое красноречие друга, дабы узнать, чем тот желает закусить. Он вынужден был слышать, что Дони Кот – это бесово отродье, самый никудышный комик, какой только играл в труппе «Божественного», бездарный рифмоплет и пропойца, чье место в канаве на самом деле, а не в приличном театре, – оказался еще и гнусным предателем. Нынче утром он сбежал обратно в Юву – потому, видите ли, что какому-то кретину-меценату вздумалось печатать его кретинские вирши за свой кретинский счет, провались он в преисподнюю!.. Провались заодно и королевская почта, где письмо от мецената могло бы затеряться, так ведь нет же, когда не ждешь, эти рассыльные прибегают чуть свет!.. А скотина Дони хотя бы из приличия сделал вид, что сожалеет! – куда там, пустился в пляс, мерзавец, и собрал вещички в три секунды, чтоб ему сгореть! Удрал с первым же дилижансом! Гастролям – конец, можно тоже возвращаться в Юву. Найти там этого подлеца и пристрелить. Сжечь фургоны и разогнать неблагодарных гаеров. Всему конец. И кто бы мог подумать… так хорошо этот сезон начинался! Народ валом валил, денежки в кассе наконец-то забренчали…

Трактирщик загрустил, сообразив, что дармовых представлений ему, похоже, нынче не будет, и пустился подпевать другу, честя на все корки «скотину Дони», которого в глаза не видал.

Не видал же он его потому, что труппу Папаша Муниц всякий год набирал заново – как правило, из последних неудачников либо же дебютантов, впервые пробующих себя в актерском ремесле. Ибо кто успел узнать Дракона не понаслышке, работать с ним второй раз категорически не хотел.

Тиран и самодур Папаша Муниц был скор как на словесную, так и на физическую расправу. Платил он мало, ярился много и за всякую провинность норовил еще и вычесть из жалованья. Старик отличался одним-единственным достоинством – горячей и неизбывной любовью к лицедейству. Которая и заставляла его сколачивать ежегодно труппу, выспренне именуемую «Божественным» театром, и колесить с нею по городам и весям королевства Нибур. Особых доходов это не приносило, но все же он спасал от голодной смерти собственное семейство и тех несчастных, которым больше некуда было податься.

Бежали от него охотно, пользуясь любой возможностью. Так что поэту Дони Коту, можно сказать, повезло с невесть откуда взявшимся меценатом. И, хотя дальнейшие гастроли и впрямь оказались под угрозой, никто из сотоварищей Дони, оставшихся у Дракона, его не осудил…

Покуда антрепренер Муниц исходил желчью, а трактирщик Бун подпевал, стол перед ними постепенно оказался накрыт – словно бы сам собой.

Заняли свои места чистые полотняные салфетки, выстроились стройным кругом соусники. Звякнув, легли по сторонам от расписных фарфоровых тарелок ложки, вилки и ножи. Явилась полная с верхом хлебница. И негромким, но умиротворяющим рефреном к бурному дуэту друзей примешалось заманчивое перечисление возникавших одна за другой на столе закусок.

– …Колбаски охотничьи – кто бы меня такими попотчевал!.. Язычки соловьиные – час назад еще пели… Ветчинка сахарная, марципановая… Огурцы, варенные в меду… Рыбка жареная – заморская, говорящая… Яйца, икоркой фаршированные, – сам только что снес…

Трактирщик вслушался первым, не выдержал и захохотал.

Муниц умолк на полуслове и с подозрением уставился на парня, хлопотавшего возле стола. А тот, составляя с подноса блюда, затараторил еще развязней – как расценил это привыкший к безмолвному трепетанию своих актеров Дракон:

– Креветки – нет, креветищи! – праздник души, именины сердца… Пирожок… крупновато, конечно, хозяйка нарезала, но ничего, глазам стыдно, зато сердцу радостно…

– Что он мелет, этот идиот?! – рявкнул Муниц.

Корхис, изо всех сил пытаясь сдержать смех, замахал руками:

– Ох-ха-ха… Не сердись, дружище, умоляю! – и беззлобно попрекнул говорливого слугу: – А винцо-то? Забыл?

– Как можно! – Тот состроил обиженную мину. – Просто вы с каером… беседовали, а хотелось бы, чтобы этому дивному дару небес было уделено должное внимание!

– И то верно. Ну, неси давай…

Парень сорвался с места и вернулся через полминуты – с подносом, на котором красовалась пыльная, обросшая паутиной бутыль чудесного двадцатилетнего вина «Королевская гроздь».

При виде ее свирепый Муниц притих. И стоически молчал, покуда несносный молодой болтун, нахваливая вино, обтирал бутыль белоснежным полотенцем, откупоривал ее и разливал драгоценный напиток по стаканам.

– Прошу!

– Ступай, поторопи Арду с уткой… – начал Корхис.

– Уже, – успокоил его слуга и наконец-то исчез с глаз долой.

Папаша Муниц пригубил редкого вина. Попыхтел немного, смакуя. Потом все-таки заметил сварливо:

– Балуешь ты своих работников, старина. Где это видано, чтобы так с хозяином разговаривать? Вот у меня…

– Пустое! – отмахнулся Корхис с улыбкой. – Да… я этому парню, пожалуй, и впрямь многовато позволяю. Только он того стоит, поверь. Шустрый, в руках все горит, а уж каков комик – в театр ходить не надо! Три дня всего работает, народ веселит, так выручки чуть ли не в полтора…

– Комик? – перебил насторожившийся антрепренер.

– Ну! – обрадовался трактирщик. – Взял его на лето, а теперь думаю, как бы уговорить совсем остаться. В жизни столько не смеялся!.. Ты отведай-ка пирога, Мунни, кухарка нынче в тесто кой-чего добавила, как Волчок присоветовал – так его звать, мальчишку-то. Отменно получилось… Он еще и кухарить горазд!

Корхис с аппетитом зачавкал сам рекомендованным пирогом.

Антрепренер же вдруг передумал жаловаться на судьбу.

Вместо этого пригубил еще вина и вкрадчиво спросил:

– Не дашь мальчишку взаймы на вечерок? Поглядел бы я, на что он способен…

– Бери да гляди, – беспечно ответил гордый своим приобретением трактирщик. – Только насовсем не отдам, и не надейся! Самому нужен!..

Часом позже «мальчишка», приведенный Муницем из «Веселой утки», стоял на грубо сколоченных подмостках в амбаре, предоставленном театру во временное пользование городским советом Байема, и его разглядывали семь пар любопытных глаз, не считая озабоченных хмурых буркал самого Дракона.

– Некрасивый, – шепотом вынесла вердикт Иза Стрела, «злодейка-разлучница» труппы, женщина замужняя, но не упускавшая случая пофлиртовать. – Нос длинный, губы узкие…

– На себя посмотри! – огрызнулась Кобра, жена Дракона – в миру Фина Пышечка, бессменная «мать семейства» и по совместительству кассирша «Божественного» театра. – Жердина безмозглая! Что тебе до его красоты? И вообще – на кой она комику?

– Ни на кой, – поддакнул многотерпеливый муж Изы, герой-любовник Беригон Ветер.

Иза бросила на супруга нежный взгляд, и красавчик Беригон приосанился.

– Зато улыбка у него хороша, – сдержанно заметила прима Тала Фиалка, заступавшаяся всегда и за всех.

– И держится молодцом, не трусит, – одобрил возможного новобранца «злодей» Аглюс Ворон, огладив свою роскошную смоляную шевелюру до плеч.

Пожилой и добродушный «благородный отец» Титур Полдень закивал:

– Ничего вроде парнишка, бойкий.

Кобра поджала губы:

– Все вы бойкие, когда не надо! Цыц!.. Дайте послушать!

Пиви Птичка, хмурая рыжеволосая субретка, промолчала. Как всегда.

– …А, «Излишнее усердие»? – говорил тем временем Папаше Муницу предмет обсуждения. – Эту пьесу я наизусть знаю. Раз десять в Юве смотрел, в Королевском театре. Мне и суфлировать не надо. Что забуду, на ходу сочиню.

– Сочинишь? – закипал Муниц. – На ходу? Да ты на сцене-то стоял хоть раз?! Это тебе не по кабаку с подносом бегать!

– Не только стоял, – плутовски улыбался новобранец, словно не замечая его закипания. – И пел, и танцевал.

– Где? Когда?

– Давно дело было, еще в детстве. У князя Готти я играл, в домашнем театре.

– Что за князь? Почему не знаю?

Непринужденность «мальчишки» хотя и раздражала Муница, но разозлиться всерьез у старика почему-то не получалось. Тот скалил зубы так дружелюбно, что хотелось улыбнуться в ответ, и непривычное желание это отзывалось в заскорузлой душе Дракона столь же непривычным смятением.

– Его сиятельство Готти – кугейский князь, – объяснил новобранец. – Я родом из Кугеи. И вырос при его дворе.

Иза Стрела снова встрепенулась:

– Южанин! Тогда понятно, почему такой смуглый…

– Хоть синекожий! – зашипела Кобра. – И с копытами! Уймись ты наконец, вертихвостка!..

«Вертихвостка» не унялась. Уставилась на новобранца во все глаза.

– Вырос при княжеском дворе, – пробормотала она себе под нос. – Стройный. И манеры… Есть в нем что-то такое… аристократическое. Уж не…?

Та же мысль пришла, похоже, в голову и Дракону.

– Может, скажешь еще, что настоящая твоя фамилия Готти? – язвительно спросил он.

– Вы это сказали, не я. – Новобранец шутливо, передразнивая изысканную придворную манеру, раскланялся.

Среди актеров раздались приглушенные смешки. «Мальчишка» оказался грациозен и гибок, как профессиональный танцор. При этом каждому жесту умел придать что-то неуловимо потешное.

Дракон гневно выпучил было на него глаза. Потом насупился.

– Ладно, – проворчал. – Языком ты молоть горазд, конечно, ничего не скажешь. Но поглядим, каков на деле будешь… сиятельство. Эй, все на сцену! Репетируем!

После репетиции прозвище новобранца стало его официальным актерским псевдонимом.

Лучше не придумаешь – постановил, оценив вертлявость и расторопность «мальчишки», старый Дракон. И в афише спектакля «Излишнее усердие» исполнителем роли Проныры был без долгих размышлений означен Готти Волчок. Которого остальные актеры, да и сам Папаша Муниц, как-то незаметно для себя начали именовать попросту Князем…

Репетиция удалась, а вечернее представление прошло и вовсе на ура.

Князь-Волчок не соврал – он действительно знал пьесу почти наизусть. При этом тяжеловесные и напыщенные авторские реплики без запинки заменял разговорными, выдавая, например: «Шли бы вы домой, господин, и не путались у меня, несчастного под ногами. Для вас же стараюсь!» вместо: «Заклинаю вас всем святым, мой добрый господин, отправляйтесь-ка вы лучше домой и не мешайте мне, слуге верному, делать за вас ваши же дела!» Временами, войдя в раж, он и вовсе нес лихую отсебятину и изловчился даже ввернуть к месту парочку анекдотов, автором не предусмотренных, зато у публики вызвавших безудержный смех. Стоило ему появиться на сцене, как в зале тут же воцарялось оживление.

К концу второго акта Дракон, который, сидя в зале, поедал новичка испытующим взором, понял, что из этой старомодной, довольно неуклюжей комедии может получиться настоящая жемчужина – если позволить парню переделать весь текст… И не отпускать его от себя никогда.

После представления он безапелляционно заявил, что берет Волчка в труппу, выдал ему пачку ролей и велел отправляться ночевать в гостиницу «Зеленый шатер», где остановились актеры.

– Завтра, так и быть, дадим трагедию, «Короля Игала», – сказал Дракон. – У тебя будет целый день, чтобы вызубрить свои роли в «Красотках из Дангина» и «Мнимом монахе». А там посмотрим.

После этого он, не дав новому комику и слова вымолвить, повернулся к нему спиной, пнул некстати подвернувшуюся под ноги кошку и отправился в «Веселую утку» – объясняться с трактирщиком.

Объяснение вышло бурным.

Никогда еще Катти Таум не видела брата в такой ярости.

Впрочем, и самой ей было впору закричать и затопать ногами на бессовестного старика, отбиравшего у нее единственное утешение. Человека, который понял ее, отнесся к ней по-доброму, с которым так хотелось еще поговорить по душам, но пока, из-за обилия работы, не удавалось…

Она молчала, конечно. Зато Корхис вопил как резаный:

– Какого дьявола?! Это мой парень!

– Мало тебе парней в твоей деревне? – ревел в ответ медведем Папаша Муниц. – На побегушках в кабаке любой дурак может!.. А в театре – шиш!

– Не твое дело, кто чего может, туша окаянная! Верни мальчишку, у меня с ним договор!

– Был договор да вышел!..

– Ворюга! Хорек!

– Дубина косорылая, проглот зажравшийся!..

Хорошо еще, происходило это после закрытия трактира… Катти мышкой сидела в уголке, дожидаясь развязки.

Под конец антрепренер заявил, что ноги его не будет в «Веселой утке», пока хозяином в ней остается пучеглазый баран, не ценящий искусства, а трактирщик пригрозил подсыпать ненасытному прохиндею яду в вино, коли тот еще рискнет появиться.

Вышел Папаша Муниц, хлопнув дверью так, что та треснула.

Катти, зная, что брат сейчас же начнет искать, на ком бы сорвать негодование, тихонько выскользнула из зала в кухню, а оттуда – в огород.

В кои-то веки ей было не до грязной посуды и вороха нестиранных полотенец. Понять бы, что делать дальше – без единственного человека, который мог ее поддержать… И, усевшись в темноте на крыльцо, она попыталась собраться с мыслями.

Что-то странное творилось с ее сердцем – в нем росло и ширилось непонятное, противоречивое чувство. Предвещавшее взрыв то ли отчаяния, то ли счастья. Но думать это не мешало. Наоборот, мысли ее были ясны и четки.

За прошедшие после разговора с Волчком два дня она окончательно решилась на отъезд. Обдумала письмо, которое оставит мужу. Начала даже потихоньку собирать вещи в дорогу. Только адреса книжной лавки в Юве, о которой говорил Волчок, не знала. И, стало быть, теперь ей непременно нужно было с ним встретиться. Где и когда?… Послать, что ли, завтра кого-то из племянников вызнать, в какой гостинице поселились актеры? И передать для Волчка записку? Или пойти к нему самой… не все ли равно, что станут говорить и думать о ней почтенные байемцы?

И без того посмешище всего города… разве способно ее сейчас спасти какое-то трусливое благоразумие?

Нет…

И – как будто короткое слово это подтолкнуло вызревавшее непонятное чувство – Катти Таум с головы до пят охватила радость освобождения. Словно треснул вдруг и рассыпался кокон, в котором давно уже задыхалась гусеница, и новое, преображенное создание Божье смогло наконец расправить крылья. В единый миг она почувствовала себя другим человеком. Бесстрашным, сильным. Знающим, чего хочет. И поняла, что отправится к Волчку сама – хотя бы и среди бела дня, у всех на глазах.

Ведь и правда – все равно.

С легким сердцем Катти запрокинула голову, улыбнулась звездному небу. Вдохнула полной грудью душистый вечерний воздух.

Тут что-то зашуршало в темноте, через невысокую изгородь возле зеленных грядок перемахнула легкая быстрая тень. Послышался мягкий голос:

– Так и знал, что найду вас здесь, на крылечке, – и в следующий миг перед Катти появился Волчок. – Добрый вечер, кру Таум!

Она вскочила на ноги.

– Вы!..

– Я напугал вас? – тут же обеспокоился он.

– Нет, нет… просто я только что думала о вас…

– Решили, уйду не попрощавшись? Ну что вы, я заглянул бы к вам в любом случае. Даже если бы не оставил здесь свои вещи.

– Правда?

– Да.

– Но… почему? – Мысли Катти несколько смешались.

– Не поверите, – усмехнулся он, – за эти дни… вы смогли внушить мне искреннее уважение. Я надеялся даже, что мы можем стать друзьями.

Щеки Катти вспыхнули.

– Правда? – снова пролепетала она.

Волчок покачал головой.

– Зачем бы мне лгать?

– Вы – добрый человек. Возможно, жалеете меня…

Он тихо, протяжно засмеялся.

– Катти… вы хоть заметили, что из всех ваших домочадцев вы единственная, кто обращается к наемному работнику на «вы»?

Она смутилась еще сильней.

– «Пестры, богаты Божии стада», – продекламировал он нараспев какие-то незнакомые ей стихи, – «всех выделок и статей, и мастей. Мы узнаём друг друга без труда – мы из породы черных лебедей»… – и заключил: – Цены вы себе не знаете. Но ничего, все впереди… Вы подумали над моим предложением?

– Да.

– И что решили?

– Уеду.

– Чудесно. Дать вам адрес кру Физер?

– Да, я как раз хотела спросить… – встрепенулась Катти.

Волчок вздохнул.

– В дом войти боюсь – вдруг каер Бун увидит… скандала не миновать. Вас не затруднит принести с чердака мой баул? И заодно найти клочок бумаги и карандаш?

– Конечно…

Катти торопливо вошла в кухню, оттуда, прислушиваясь к воплям брата, все еще бушевавшего в зале, поднялась по приставной лестнице в чердачную каморку, огляделась. Постель застелена, одежные крючки на стене пусты, стол чист. Никаких следов того, что здесь кто-то жил. Баул стоял в углу, уже затянутый на все ремни. Словно хозяин его знал заранее, что времени собрать вещи не будет… Она отметила мельком эту странность, но задумываться над нею не стала. Взяла баул, спустилась в кухню, выдернула листок из стопки бумаги, предназначенной для подсчетов, прихватила лежавший рядом карандаш.

– Катти! – злобно заорал брат. – Ты где? Поди сюда!

– Бегу! – откликнулась она машинально и выскочила на крыльцо. – Вот…

При тусклом розоватом свете Факела, выглянувшего к тому времени из-за моря, Волчок стремительно нацарапал на листке несколько слов, отдал его Катти и забрал у нее баул.

– Бегите, – сказал. – Удачи вам, черный лебедь. Мне кажется, мы еще увидимся с вами…

Катти махнула ему на прощанье рукой и поспешила обратно в дом.

– И я так думаю, – пробормотала она себе под нос, оказавшись в кухне.

Потому что в этот миг вдруг поняла, что именно сделает – уже завтра. И что остановить ее не сможет никто.