Брак по контракту со злодейкой

Глава 2

Я ждала момента встречи с Луиджи с противоречивым нетерпением — одновременно желая поскорее избавиться от этой занозы и, в то же время, оттягивая неизбежное, как приговор. Встречаться с человеком, который с первых страниц вызывал у меня отторжение, не входило в число приятных перспектив. Но выбора не было — чем раньше я поставлю точку в этой фарсовой помолвке, тем больше шансов у меня остаться в живых.

Уверенности в том, что он ещё не начал действовать, не было. Кто знает, что происходило за кадром, пока я наблюдала за развитием сюжета как читатель? Наверняка были встречи, визиты, невинные чаепития, даже свидания в поместьях. А ведь для человека с нужным намерением — и холодной головой — это идеальная возможность. Пара капель в вино с нужной дозировкой — и никакой поимки. Главное — точность и практика.

Я понятия не имела, чем могла быть отравлена прежняя Эления. И уж точно не знала, как провериться на наличие яда без вызова подозрений. Некоторые вещества и вовсе невозможно выявить сразу. Особенно если это медленно действующий яд с накопительным эффектом. Серебро могло бы стать примитивным способом выявления отравы, но кто станет внезапно пить из серебряной посуды, словно из ниоткуда развив манию преследования? Это вызовет вопросы. Возможно, те, на которые я не смогу ответить.

Письмо с уведомлением о разрыве помолвки и отмене предстоящей свадьбы было отправлено графом Эйсхардом ещё в обед — без промедлений, с помощью магического артефакта. Никто не желал тянуть время и терзаться ожиданием: дошло ли оно, прочитано ли, и какую реакцию вызвало. Впрочем, в случае с Луиджи и его семьёй всё было до смешного предсказуемо.

Не прошло и пяти минут, как пришёл ответ. Надменный, перегруженный вежливой формальностью и нескрываемой обидой. В письме содержалась целая россыпь вопросов — от причин столь внезапного отказа от уже согласованного союза до намёков на «неожиданную неустойчивость невесты». В завершении они уведомили, что прибудут в гости всем семейством — уже сегодня, к ужину.

Глава семьи Эйсхард, прочитав письмо, лишь усмехнулся, не удостоив послание и малейшей серьёзности. Он коротко бросил, что подобная наглость вполне соответствует их манере — и, по сути, ничего иного от них ожидать было бы наивно. Его реакция оказалась удивительно спокойной — сдержанный цинизм, присущий человеку, который давно распознал суть своих «партнёров».

Теперь в поместье царила деловая суматоха. Слуги сновали по залам, хотя те и без того сияли чистотой. Готовилась изысканная трапеза — блюда, достойные королевского стола, хотя все знали: такие старания не требовались. Всё происходящее было не гостеприимством — а вежливой демонстрацией. Мол, даже в скандале наш дом остаётся выше любого подозрения.

Я наблюдала за этим со стороны, стараясь не терять самообладания. Внутри ощущалась лёгкая неловкость, смешанная с фоном тревоги. Мать — я всё ещё привыкала так её называть — с кем-то спокойно беседовала в галерее, раздавая точные указания, проверяя списки и не упуская ни малейшей детали. Её лицо оставалось безупречно спокойным, словно предстоящий визит был обычной формальностью, а не попыткой обиженной стороны оказать давление.

Впрочем, и я сама должна была выглядеть соответствующе. Не слабой девицей, поддавшейся сомнениям, а наследницей рода, знающей цену своему решению. Никто не должен использовать моё состояние себе в выгоду, чтобы вернуть прежнее преимущество.

Я не находила себе места. Мысли сжимались в кольцо, и в какой-то момент я начала мерить комнату шагами, будто в этой пустой, безмолвной суете можно было отыскать спасение. Чем ближе надвигался вечер, тем сильнее росло гнетущее ощущение: совсем скоро я встречусь с тем, кто при желании без колебаниц способен отправить меня на тот свет согласно сценарию.

Но всё было ещё хуже — он прибудет не один. С ним приедет вся его семья. Не знаю, как у них здесь принято, но с моей точки зрения — это классическая змеиная семейка с внешним лоском и гнильцой внутри. Особенно его мать. Женщина с ледяным взглядом и ядом на языке, она никогда не скрывала презрения к Элении. Для неё будущая невестка была не более чем удобной фигурой в доме, которую следовало превратить в услужливую тень — без воли, без гордости.

Она и глазом не моргала, когда её сын, не утруждая себя даже тайной, проводил ночи с девушками сомнительной репутации и ещё более сомнительного происхождения. Главное для неё было одно: чтобы он приносил в дом золото. Остальное — чувства, честь, человеческое достоинство — не имело значения. Как именно он добывал эти деньги, оставалось за завесой. Но по тому, с каким азартом она пересчитывала монеты, сомнений в её участии не оставалось.

Совершенно очевидно — прежняя Эления никогда не стремилась наладить отношения с родителями Луиджи. Она чувствовала, кем они были на самом деле, и не тратила сил на вежливые притворства. И, признаться, я её понимаю. Подобным людям невозможно ничего доказать — и не стоит. Попытка угодить лишь ослабляет позицию. Они чуют слабость, как хищники кровь.

Я даже не удивлюсь, если мысль об отравлении зародилась не у Луиджи, а была кем-то вложена. Его матерью, к примеру. Женщина с безупречной улыбкой и нутром ростовщицы. Вполне возможно, она сочла смерть жены не трагедией, а выгодной возможностью: избавиться от неугодной невестки и выдать сына за кого-то, чья фамилия сияет чуть ярче. Всё ради того, чтобы вновь втиснуться в высший свет, пусть и впритирку.

Глава их семейства — тот, кто когда-то обладал состоянием, но растратил его за карточными столами, играя в удачу, которой у него отродясь не было. Луиджи унаследовал не только имя, но и стратегию: очаровать, запутать, выжать всё возможное. А потом — либо шантаж, либо выгодная помолвка, как в случае с Эленией. Он не влюблялся. Он торговал. И сейчас я — его товар, готовый к обмену. Или к уничтожению, если сделка срывается.

Меня буквально передёрнуло от одной только мысли о предстоящей встрече с Луиджи. Его обходительность — тонкий слой лака, под которым скрывается плохо высушенная гниль. Он вежлив только до тех пор, пока всё идёт по его сценарию. Стоит сбиться с текста — и он уже не играет, а показывает настоящее лицо. Липкое, ядовитое, равнодушное.

Но как бы сильно меня ни отталкивало это знание, в его присутствии мне придётся сохранять спокойствие. Ни единой трещины, ни одной дрожи в голосе. Я должна быть предельно собрана — и безупречно тверда в своём решении.

Чтобы отвлечься, наугад выбрала книгу с полки в своей новой комнате. Не то чтобы надеялась на интересное чтиво, скорее просто хотела, чтобы глаза занялись чем-то, кроме стен. Но, к моему удивлению, это оказался трактат по финансовой политике и ведению бизнеса.

Я даже на секунду застыла. Неожиданный выбор для девушки, которую роман упорно представлял как надменную и пустую. Значит, она всё-таки пыталась найти себя — быть не только украшением в чужом доме, но чем-то большим. Образованной и независимой. Может, Эления вовсе не была такой, как её рисовали. Или не хотела быть.

Заинтересовавшись столь неожиданным увлечением прежней Элении, я начала листать страницы глубже — и вскоре уже не могла оторваться. На полях почти каждой главы мелькали чёткие, уверенные пометки, сделанные её рукой.

Где-то она уточняла мысль автора, где-то опровергала теорию, приводя встречные доводы. Она не просто спорила — она аргументировала. Подчёркивала слабые места концепций, объясняла, почему подход неприменим на практике, и предлагала альтернативу. Всё — ясным, точным языком, с примерами, основанными на реальных событиях из истории её королевства.

Я поймала себя на том, что испытываю искреннее восхищение. Не показное, не вежливо-сдержанное, а то настоящее, редкое ощущение, когда понимаешь — перед тобой был ум. И всё же, чем больше я читала, тем настойчивее возникал вопрос: как она, обладая таким мышлением, позволила другим с лёгкостью сломать себя? Как человек, умеющий просчитывать экономику на ходу, превращать сухую теорию в живой анализ, допустил, чтобы его самого свели к тени?

В её записях не было поверхностности. Она умела объяснять сложное просто и доступно. Так, что даже ребёнок бы понял. И я всё больше сомневалась: та Эления, которую я знала по книге, была ли она настоящей? Или это лишь образ, с удобством поданный извне и с готовностью принятый всеми?

Я криво усмехнулась, горько вспоминая, к чему в книге привёл именно этот день. С него начался её медленный, почти незаметный излом. Эления, как ни старалась, не устояла. Её постепенно приручали — лаской, давлением, ожиданиями, тонкими уколами вины. Всё, что казалось ей любовью, было лишь ловко подобранной ширмой.

Любовь к Луиджи застилала ей глаза, как густой туман, сквозь который невозможно было разглядеть даже очевидное. Слишком слепо, слишком отчаянно она верила в него. А потому не видела — или не хотела видеть — ни его похождений, ни странных источников дохода, ни равнодушия, которым он исподволь заполнял каждый их день.

Она ждала его, как ждут солнце в ненастье — покорно, преданно, глупо. И закрывала глаза на придирки будущей свекрови, терпела, надеялась, объясняла себе всё как могла. Но всё это ничем хорошим не закончилось. Он раздавил её чувство так же легко, как пинают упавший цветок. А в ответ на её преданность — бросил взгляд сверху вниз и выдал пару слов, от которых даже на страницах книги хотелось опустить глаза. Так она осталась ни с чем — ни с любовью, ни с достоинством. Только с разбитым сердцем и эхом чужого презрения.

Хмыкнув, захлопнула книгу и откинула за спину прядь тяжёлых волос, которая сползла на грудь, пока я зачитывалась. Мир, в который я попала, полон магии, да, но мышление у меня всё ещё из другого пространства. Того, где нет заклинаний, зато есть холодный расчёт, алгоритмы, и привычка думать на несколько шагов вперёд.

Мы там, в будущем, лишены волшебства, но взамен получили кое-что не менее опасное — технологии, скорость, информацию. И если Луиджи думает, что сможет переиграть меня в борьбе за мою жизнь и свободу, пусть лучше пересчитает свои карты. Я не из тех, кто послушно плывёт по течению. Особенно теперь.

Я смогла заручиться поддержкой семьи — той, что досталась мне в этой реальности. И хотя разум подсказывает: не стоит расслабляться, сердце всё же цепляется за то, чего не было в прежней жизни. Отец, который встал на мою сторону, не дожидаясь объяснений. Мать, в чьих словах пока нет тепла, но чувствуется уважение и гордость. Это редкость — особенно в мире, где правила важнее чувств.

Граф Эйсхард прямо заявил, что не желает видеть Луиджи в нашей семье. И всё же — пошёл мне навстречу. Дал мне право выбора. До чего же странно вышло: в книге он казался грозным и бескомпромиссным, почти антагонистом. А в жизни оказался тем, кого я впервые назвала отцом — пусть только в мыслях.

Мне стоило начать с главного — научиться смотреть на людей рядом как на свою новую семью. Не просто вежливо кивать, не просто играть роль, а по-настоящему попытаться привыкнуть. Они не виноваты в том, что я оказалась здесь, по прихоти случая или чего-то большего.

А может, мне и впрямь дан второй шанс — такой, какой не каждому выпадает. И я не намерена его упустить. С прежним багажом знаний, с другим мышлением — у меня есть преимущество. Осталось лишь научиться использовать его грамотно. Найти, наконец, своё место. Может, и призвание.

Луиджи?.. Бояться его смысла нет. Он не из тех, кто пойдёт на откровенно отчаянный шаг — у него слишком мало хребта для настоящей угрозы. А что до его попыток шантажа — они смешны.

Те сомнительные бумаги, которые он когда-то подобрал у мусорки, выглядят убедительно лишь на расстоянии. Сам он, похоже, до конца не понимает, насколько они бесполезны. И если вдруг осмелится использовать их против меня — я сделаю первый ход. Придумаю, как превратить это в удар по нему самому. Выставить всё как дешёвую фальсификацию, обвинить в подлоге. Здесь за подделку документов могут сорвать не только титул — и он об этом знает.

В приподнятом настроении я дождалась прихода горничной и вместе с ней отправилась к гардеробу, чтобы выбрать наряд для ужина. Мы перебирали ткани, оттенки и покрой, пока взгляд не упал на платье, от которого буквально перехватило дыхание.

Чёрное, с тонкими алыми вставками и изящным лифом — оно будто сразу узнало меня. Облегающее в талии, подчеркивающее каждую линию, и в то же время свободно спадающее к щиколоткам, где подол чуть касался высоких каблуков. Мне не пришлось притворяться — я действительно влюбилась в него с первого взгляда.

Лёгкое, почти детское волнение прошлось по груди, когда я разглядывала себя в зеркале. Когда-то, в прошлом мире, я бы просто прошла мимо такого платья: слишком дорого, слишком эффектно, слишком не для меня. А главное — куда его тогда было надеть? Разве что в мечтах.

— Вы выглядите потрясающе, миледи, — проговорила Розель с лёгким удивлением. — Даже походка стала иной, более уверенной.

Я улыбнулась ей, чуть смущённо опустив глаза. Щеки предательски залились румянцем — не потому, что комплимент был чересчур дерзким, а потому что в прошлой жизни я слышала их реже, чем хотелось бы. Хоть и знала, что не была обделена внешностью, похвала всё равно казалась чем-то редким и ценным.

И всё же я знала, зачем наряжаюсь. Не ради него. Не ради красивых взглядов. Сегодня я должна быть безупречной — чтобы раз и навсегда вырвать из этой игры имени Луиджи. Уверенность — лучший щит, особенно если она выглядит как элегантное чёрное платье.

До ужина оставалось меньше получаса. Я смотрела на своё отражение в зеркале, и, к собственному удивлению, чувствовала не тревогу — а восхищение. Золотистые глаза, подчёркнутые тонкой линией угольно-чёрного, будто светились на фоне бледной кожи. Ресницы, выгнутые и тёмные, придавали взгляду пронзительность. Он казался решительным, почти непроницаемым.

Внутри всё сжималось. Где-то под грудной костью копилась острая тревога — не паника, нет, а тонкое, липкое напряжение. Волосы были собраны в строгую причёску, но из неё, точно продуманная шалость, выбивались несколько прядей, мягко ложась на шею.

Я тренировала выражение лица, как актриса перед премьерой. Ловила тени эмоций, стирала лишние. Отрабатывала интонации, подбирала формулировки, чтобы не дать ему ни одной трещины, в которую он сможет втиснуть свою власть.

Луиджи наверняка попытается оказаться со мной наедине — надавить, уговаривать, играть в нежность и напоминания. Всё ради того, чтобы я передумала, отступила и простила. И именно этого я боялась. Не его лично — нет. Я боялась тех моментов, когда голос становится тихим, а глаза — чужими. Я уже жила в таких отношениях.

Мой бывший знал, как обернуть доброту в капкан, как незаметно подчинить, прижать, сделать удобной. Но я не из тех, кто позволяет себя лепить. Я не фарфоровая, скорее — дикая кошка, что может затаиться, но при первой возможности пустит когти. Так было раньше. И будет теперь.

Измена. Слово, слишком знакомое мне, чтобы вызывать что-то кроме хладнокровной отстранённости. Мне тоже довелось пройти через это и отказаться от собственных чувств. Добить собственное сердце, чтобы вырвать его с мясом и выбросить из собственной жизни предателей. Потому жалеть Луиджи, даже если учесть давление его матери, — бессмысленно. У каждого есть выбор. И он у него был.

Он мог отступить, сказать «нет», отказаться участвовать в авантюре, которая разрушила чью-то жизнь. Но он предпочёл плыть по течению. Прятаться за чужой спиной. Стать тем, кто тихо, подло, без сопротивления позволяет злу происходить. Именно поэтому я не жду от него ничего благородного. Ни раскаяния, ни объяснений, ни попытки загладить вину. В лучшем случае — очередная игра. В худшем — попытка ударить ниже пояса.

Что он может предложить мне сейчас, когда я знаю сюжет до последней главы? Разве что грязную попытку скомпрометировать — выставить в таком свете, чтобы мои родители не могли поступить иначе, кроме как «спасти» ситуацию через брак. Потому что опозоренная девушка — это не просто уязвимость. Это пятно. Даже если она останется в доме, даже если её не выгонят, — будет достаточно одного взгляда. Одного шёпота. Одного сомнения. А сомнение — страшнее проклятия. Оно не убивает сразу. Оно точит медленно, лишая уважения, влияния, даже любви.

Он может попытаться сыграть на этом. Но на этот раз — я знаю правила. И знаю, как сделать так, чтобы именно он остался в проигрыше.

В нужный момент я поднялась — плавно, с грацией кошки, прекрасно осознающей внимание к каждому своему движению. Лёгкий поворот головы, выпрямленная осанка — и я направилась к лестнице, ступая уверенно, но не торопясь. С каждым шагом с напряжением прислушиваюсь к голосам, эхом разносящимся по поместью. Они уже здесь. Семейство Уинтерли, как и следовало ожидать, прибыло раньше назначенного времени — по-своему символично. Вечно спешат оставить впечатление, ещё не успев войти.

Мать Луиджи стояла у порога, окутанная мехом и собственной важностью. Её золотистые волосы были уложены безупречно — ни одной сбившейся пряди, ни капли живого тепла. На лице — маска светской учтивости, едва сдерживающая раздражение, которым она щедро делилась с дворецким. Тот мужественно держал удар.

Не удержавшись, склонила голову чуть на бок и усмехнулась уголком губ. Глава их дома выглядел, мягко говоря, не в форме. Живот под камзолом предательски нависал, угрожая расстегнуть пуговицы, которые уже отчаянно сопротивлялись. Редкие, давно не подкрашенные волосы выдавали не столько возраст, сколько равнодушие к собственному виду. Он стоял чуть поодаль, будто сам стеснялся своей роли в этом спектакле.

А я лишь наблюдала. Словно хозяйка театра, в котором актёры опоздали, забыли реплики, но всё равно надеются на аплодисменты.

Сам Луиджи стоял чуть поодаль и с нескрываемым презрением косился на нашего дворецкого — того самого, кто, несмотря на безупречные манеры, не выказал гостям ни капли демонстративного почтения. Ни поклонов, ни суеты — лишь молчаливая вежливость, почти вызывающая. Тем не менее, он был безукоризненно галантен, когда принимал их верхнюю одежду. Ни одного лишнего слова. Ни одного взгляда, который мог бы быть расценён как дерзость. И в этом — его особенная сила.

Я невольно задержала на нём взгляд. Дворецкий всегда напоминал мне не человека, а самого дьявола, вырвавшегося из преисподней. Утром и во время суеты я не смогла его рассмотреть как следует, потому сейчас воспользовалась возможностью и прошлась изучающим взглядом по мужскому лицу. Его кожа — бледная, почти фарфоровая — контрастировала с короткими чёрными волосами и слишком тёмными глазами, чтобы в них отражался свет. Они не просто смотрели — они изучали, просвечивали, прожигали до костей.

Отвлекшись от этого почти гипнотического зрелища, я перевела взгляд на жениха. Луиджи тоже заметил моё появление — об этом красноречиво говорил его мгновенно потемневший взгляд. Он тут же, будто по сигналу, локтем подтолкнул свою мать. Женщина резко прекратила ворчать на дворецкого и начала поворачиваться ко мне, как актриса, вспомнившая, что находится на сцене.

Любопытно, что я была не единственной, кто стал свидетелем этой немой сцены. Один из младших слуг, проходивший мимо с подносом, едва заметно усмехнулся. Графиня Эйсхард стояла у подножия лестницы, изящно положив руку на локоть мужа. На лице у неё читалась вежливая скука, с оттенком лёгкого презрения, будто всё происходящее напоминало ей плохо срежиссированный фарс. Она молча наблюдала за развернувшейся сценой, даже не пытаясь вмешаться.

Появление хозяйки и хозяина дома тут же подействовало на гостей, как команда к смене масок. Мать Луиджи выпрямилась, её плечи расправились, и по лицу скользнула змееподобная улыбка — тягучая, чуть растянутая, совершенно неестественная. Она сделала плавный шаг вперёд, скользнув взглядом сначала по мне, затем — по моей матери.

— Ах, как прекрасно снова оказаться в столь утончённом доме, — пропела она с фальшивой теплотой в голосе, будто сегодняшний визит был чем-то долгожданным, а вовсе не предлогом для давления и манипуляций. — Мы с нетерпением ждали этого вечера.

— Рада, что вы оценили обстановку, — безукоризненно вежливо отозвалась матушка. — Но полагаю, сегодня мы здесь не ради комплиментов. Прошу к столу. Нам предстоит непростой разговор.

Она обернулась — чётко, почти величественно, — и вместе с отцом направилась в сторону обеденного зала, едва заметно замедлив шаг, чтобы я могла поравняться с ними. На ходу, не сбиваясь с шага, она довольно осмотрела меня и осталась под впечатлением.

— Ты выглядишь великолепно, — не поднимая голоса, похвалила мама. — Как редкий цветок, распустившийся в засушливом саду. Прекрасная — и недоступная для тех, кто не знает истинной ценности.

Я уловила подтекст, как и выражение лица матери Уинтерли — мгновенно уверенное, как у человека, уверенного в победе. Она, несомненно, решила, что речь идёт об их триумфе. Её ослеплённая самодовольством улыбка говорила сама за себя. Какая наивность…

Мы прошли вперёд, в главный зал, где уже был накрыт стол. В воздухе витал аромат пряных соусов, свечи мягко освещали серебро и фарфор, всё было безукоризненно. У стены стояли слуги — вытянувшись по стойке, словно гвардейцы, с безупречной выучкой. И ни одного взгляда, ни единой приветственной улыбки. Даже Розель, обычно живая, почти трепетная в своей заботе, сегодня казалась чужой. Прямая спина, сдержанное выражение лица, сжатые губы. Она не отвернулась, не заплакала, не фыркнула — просто замолчала.

И в этом молчании, я вдруг поняла, звучит самая отчётливая поддержка. Ни слова — и вся позиция ясна. Здесь никто не рад гостям.

Мы расселись по своим местам с внешней непринуждённостью, но в воздухе уже дрожала напряжённая тишина — плотная, как стекло перед трещиной. Даже случайный звон столовых приборов показался бы здесь бестактным. Я чувствовала взгляды: одни — тяжёлые, выжидающие, другие — колкие, обёрнутые в фальшивую вежливость. Никто не спешил нарушить молчание. Мы, хозяева, лишь наблюдали, давая гостям возможность осознать вес момента и оценить, на чьей территории они находятся.

Слуги двигались с выученной неторопливостью, разливая вино так, будто растягивали сцену умышленно. Каждый жест был безупречен, но замедлен — словно в тон тому ожиданию, что витало над столом. Я сдерживала улыбку. Внутри всё пело от холодного предвкушения: впервые в этом теле я ощущала контроль. Мимолётными взглядами перебирала присутствующих: мать Луиджи, жеманно расправляющую платок на коленях; его отца, уже начавшего потеть от одного только безмолвия; и, наконец, самого Луиджи, у которого под вежливой маской начинала дрожать тень раздражения.

Когда его мать наконец рискнула нарушить паузу, мне пришлось усилием воли удержать уголки губ, чтобы не дрогнули от озорной усмешки.

— Какой чудесный стол… — пропела она голосом, натянутым, как струна. — Видно, что хозяйка подошла к ужину с душой. Всё так утончённо.

И, не дожидаясь ответа, взяла бокал и медленно пригубила, будто заранее празднуя победу, которой никогда не будет.

— В доме Эйсхарда всё делается основательно, — заметил отец с лёгкой, почти ленивой улыбкой, откидываясь на спинку кресла. Его взгляд скользнул по лицам гостей, цепкий и хищный. — Особенно когда повод требует точности. Мы ведь, в конце концов, обсуждаем не меню.

Я молча провела ногтем по краю бокала, сосредоточенно, почти задумчиво. Сердце гулко отдавало в груди, но лицо оставалось непроницаемым. Всё должно быть выверено до последнего слова. Мне ещё только предстояло сделать первый ход — и он должен был быть точным, как удар скальпеля. Пусть Луиджи и его змеиная семейка уверены, будто всё идёт по их сценарию — я не из тех, кто сдаёт роли заранее. Особенно если знаю финал пьесы.

Луиджи тем временем медленно поставил бокал, не сводя с меня взгляда карих глаз. Его губы изогнулись в мягкой, будто бы тёплой улыбке, но за ней пряталась холодная выучка — жест, отрепетированный до автоматизма. Он смотрел на меня так же, как, наверное, смотрел на десятки девушек до этого: с ласковой маской, за которой пустота и расчёт.

— Я должен признаться, ты сегодня выглядишь… иначе, — блондин слегка наклонился вперёд, подперев подбородок ладонью. Его голос звучал лениво, как у скучающего аристократа, разглядывающего новую игрушку. — Уверен, перемены тебе к лицу. Надеюсь, они не коснулись нашего общего будущего?

Слова повисли в воздухе, как едкий пар, обжигая без жара. На секунду пересохло во рту, но я не позволила себе ни дрогнуть, ни моргнуть. Подняла бокал, сделала медленный глоток — с тем самым жестом, в котором больше силы, чем в любой реплике. А затем, глядя ему прямо в глаза, ровно ответила:

— Благодарю за комплимент, Луиджи. Иногда перемены не только к лицу, но и к разуму. Особенно когда они становятся жизненно необходимыми.

Он чуть заметно напрягся. Улыбка дрогнула, но не исчезла — он ещё пытался играть. Зато его мать, уловив перемену в интонации, поспешила вмешаться, словно хотела вернуть сценарий в привычное русло:

— Удивительно, как ты повзрослела, дорогая, — её голос был обёрнут в бархат, но в нём прятались тонкие иглы. — Прямо расцвела. Мы с мужем были искренне рады услышать, что всё идёт по плану. Такие браки — редкость в наше время: согласие сторон, уважение, хорошее происхождение…

Она сделала паузу, достаточно длинную, чтобы слова успели осесть, как яд в бокале.

— И отсутствие реальной выгоды, — невозмутимо вставил отец. Он даже не потрудился смягчить голос. — Мы ведь говорим честно, не так ли?

Мать Луиджи замерла — на краткий миг в её взгляде промелькнуло раздражение, но она быстро вернулась к роли, найдя новое оружие: улыбку шире, голос мягче, как шёлк, стелящийся по стеклу. Они все вели себя так, словно забыли истинное значение письма и всё сказанное в нём.

— Разумеется, граф. Но ведь дело не в выгоде. Мы же говорим о союзе… о чувствах. Не так ли?

Я позволила себе краткую паузу, словно обдумывала услышанное. Потом аккуратно поставила бокал на подставку и слегка поддалась вперёд, не сводя взгляда с Луиджи. Голос мой зазвучал тихо, но в каждой ноте чувствовалась точность, словно каждый слог — выверенное лезвие.

— Как хорошо, что вы это сказали. Я как раз и хотела обсудить с вами… чувства. И их отсутствие, — улыбнулась с той мягкостью, от которой у Луиджи едва заметно дрогнули пальцы, лежащие на краю тарелки.

Он приоткрыл рот, будто собирался что-то вставить — но я, не изменив интонации, чуть приподняла ладонь: лёгкий, почти незаметный жест, вежливый и окончательный.

— Прошу. Дай мне договорить. Это важно.

Я выдержала паузу — долгую, точную, выверенную. В зале воцарилась полная тишина. Даже приборы больше не звенели — слуги словно затаили дыхание, и воздух стал плотнее, как перед бурей.

— Думаю, мы все понимаем: брак по расчёту — это не союз по взаимному согласию. Когда-то Эления… я… — я намеренно запнулась, позволив себе крошечную слабость, такую человеческую, что она только усилила контраст с последующими словами, — …верила в искренность. В то, что за лесть, за улыбками и обещаниями стоит что-то настоящее и по-настоящему надеялась, что влюбилась, — я перевела взгляд на Луиджи. Он всё ещё пытался сохранить маску, но в уголках губ уже проскальзывало напряжение. — Но жизнь… быстро расставила акценты. Всё это оказалось ширмой. Покрывалом для настоящих намерений. Впрочем, я никого не обвиняю. Мы просто слишком разные. У нас — разные цели. Разное понимание преданности. И уж точно разный взгляд на то, что значит достоинство.

Мать Луиджи напряглась. Её губы сжались в тонкую ниточку, словно шелк, натянутый до хруста. Но она молчала. И я продолжила, уже чуть тише, но с такой же ясностью — как приговор:

— Поэтому я больше не намерена играть в чужую пьесу. Не стану подстраиваться под роли, что для меня выбрали другие. Свадьбы не будет. Я больше не принадлежу никому, кроме себя. И уж тем более — не тому, кто считал возможным разменять меня на титулы, влияние… или молчаливую покорность.

Последнюю фразу я произнесла уже тише, почти интимно — словно обращалась только к нему. Луиджи побледнел. Его взгляд больше не прятал притворства — только чистое, вязкое раздражение, вырывающееся наружу, как яд из надломленной скорлупы. Но он сдержался. Не потому, что не хотел говорить — а потому, что знал: каждое слово сейчас будет работать против него.

Отец, молчавший до этого с безупречным спокойствием, наконец заговорил:

— Решение моей дочери окончательно. И, как вы понимаете, поддержано всей семьёй Эйсхард.

— Вам стоило обсудить это раньше, — холодно бросила мать Луиджи. Её голос, с которого слетела вуаль светской обходительности, теперь звенел, как лёд, потрескавшийся под сапогом. — Мы приехали с надеждой на примирение. А вместо этого…

— …встретили откровенность, — мягко, почти сочувственно перебила её матушка, не поднимая тона. — Что, согласитесь, редкость в нашем кругу.

Повисло молчание — плотное, как падающая драпировка, заглушившая звуки и эмоции. Луиджи стиснул зубы. Для постороннего — жест почти незаметный. Но для нас — слишком ясный. Его мать тоже замерла, будто пыталась сообразить, какую маску надеть теперь. В её взгляде боролись обида, раздражение… и жалкие остатки достоинства, которое вот-вот окончательно смоет разочарование.

— Как прискорбно, — наконец выдохнула графиня Уинтерли, отставляя бокал с таким достоинством, будто в нём только что утонула последняя капля её терпения. — Но раз уж на то пошло, полагаю, нам стоит откланяться после ужина. Не хочется смущать хозяйку дома своим присутствием.

— Вам никто не препятствует, графиня, — спокойно отозвался отец, не потрудившись даже сделать паузу. Его тон оставался неизменным, как мрамор. — Но и не прогоняет. Ужин был приготовлен. Слуги постарались. А моя дочь — намерена соблюдать приличия.

— Я не говорила это для того, чтобы устраивать сцену, — я кивнула, удерживая спокойствие. В голосе у меня звучала не бравада — спокойная уверенность. — Просто пришло время перестать лгать и себе, и другим. Считайте это шагом… к взрослой жизни, — я перевела взгляд на Луиджи и впервые за вечер позволила словам коснуться его напрямую: — Надеюсь, ты тоже сделаешь свой выбор. В первый раз — осознанно. И по собственной воле.

Он не ответил. Лицо осталось почти прежним — разве что исчезла маска. В его взгляде больше не было ни притворного очарования, ни попытки выглядеть благородным. Только тонкий, недобрый прищур и тихая злоба, обёрнутая в расчёт.

Мать Луиджи вновь взяла на себя управление разговором — голос её звучал уже не так плавно, как прежде, но в нём по-прежнему сквозило желание контролировать:

— Разумеется. Семейные вопросы… всегда непросты. Думаю, все мы заинтересованы хотя бы в сохранении видимости уважения.

— Уважение строится не на видимости, а на поступках, — ровно произнесла графиня Эйсхард, не дрогнув ни в слове. — Мы это знаем. И именно этому учим нашу дочь.

Словно по команде, слуги начали подавать первые блюда. Всё было безупречно: сервировка, запахи, изысканный подбор блюд. Но воздух оставался холодным. Не от температуры — от напряжения, стянутого между двумя семьями, как тонкая струна, способная оборваться от одного неловкого слова.

Я принялась за еду с внешним спокойствием. В движениях не дрожала ни рука, ни вилка. Будто всё шло по плану. И на самом деле — так и было.