Брак по контракту со злодейкой

Глава 4

Дни пролетели стремительно — будто кто-то нарочно подгонял время, сжимая его между пальцами и заставляя исчезать быстрее, чем я успевала дышать. Подготовка к приёму, примерки нарядов, бесконечные разговоры о поведении, альянсах, репутации — всё это, казалось, началось только час назад, а уже кануло в прошлое. Вибрирующее ожидание, ещё недавно едва уловимое, теперь пульсировало в висках, сливаясь с каждым ударом сердца.

Вечер, где один взгляд может быть острее лезвия, а неосторожное слово обернуться падением. Он подкрался незаметно, как зима: сначала сквозь сны, потом в повседневность. Я всё ещё привыкала к новому телу, миру, правилам — иным, хищным, но теперь моим. Что-то давалось легко, словно вспоминалось, другое — казалось чуждым, даже противоестественным. Но у меня не было выбора. Либо я приму всё это, либо утону в нём. А тонуть я больше не собиралась.

По иронии судьбы называть Эйсхардов своими родителями стало куда проще, чем когда-то звать матерью женщину, что действительно меня родила. Принять новых — оказалось легче, чем отпустить старую боль. А значит, где-то глубоко внутри всё ещё жила та самая девочка, отчаянно ждавшая тепла от любимой, но равнодушной матери. Ждавшая и не получившая ничего, кроме холода и обвинений.

Теперь же я стояла перед зеркалом — неподвижная, как мраморная статуя. Тонкие пальцы сжали ткань на бёдрах, будто только это помогало поверить, что отражение действительно принадлежит мне. Красно-чёрное платье струилось по телу, подчёркивая каждый изгиб: верх, словно сотканный из пламени, переливался золотистыми узорами, словно языки живого огня, а тёмный низ уходил в глубокий, бархатный чёрный, будто в полночь без луны. Линия декольте была смелой была смелой, но благородной, ни на шаг не переступающая грани дозволенного. спина открыта почти до талии — не вызывающе, но достаточно, чтобы запомниться.

Я медленно провела рукой по животу, будто сглаживая складку на идеально гладкой ткани, и невольно задержала дыхание. Платье не сковывало движений, но ощущалось как броня, сотканная из шелка, золота и решимости. Казалось, один только наряд способен превратить меня в ту, кто выдержит любой взгляд, любую оценку, и покажет себя в совершенно ином свете. Сегодня мне предстоит предстать перед высшей знатью, среди которой будут не только льстивые «знакомые» моей предшественницы, но и те, кто привык смотреть свысока.

Мне вовсе не хотелось с ними общаться — особенно учитывая, что я знала о них едва ли больше, чем читатель, бегло пролиставший один из второстепенных эпизодов. Упоминания в книге были скудными: имена, внешность, пара черт характера, выведенных через диалоги. Никакой конкретики, ничего, на что можно было бы опереться в личной беседе. Одна ошибка — и они заподозрят. Один неверный тон — и всё полетит к чёрту.

Поэтому я собиралась быть предельно осторожной. Меньше слов — больше наблюдений. Если кому-то из них и удастся меня сбить, пусть сперва покажут, чего стоят сами. Я не собиралась прыгать через обруч ради чьего-то внимания. У меня была другая цель. Сегодня я разрываю связь с Уинтерли окончательно.

Я подняла голову, встречаясь внимательным взглядом с собственным отражением. Губы сами собой изогнулись в лёгкой, почти насмешливой улыбке — ироничной, с той самой ноткой пренебрежения, которую так любила изображать настоящая Эления. Удивительно… но, похоже, она действительно верила, что Луиджи был влюблён и что видел в ней не только выгодную сделку. Хотя с самого начала было ясно: в её глазах он был будущим, а она в его — мешком с золотом, подарком для семьи, у которой остались только имя и воспоминания о былой славе.

Уинтерли держались на титуле, полученном от деда — прославленного мага и советника короля, который когда-то влиял на политику всего королевства. Но всё его наследие растратили потомки. Наследник оказался ленивым и бездарным — настоящим разочарованием и для отца, и для правителя, надеявшегося взрастить нового гения при дворе. Впрочем, нынешний нашёл себя в другом — в сомнительных сделках, красивой жизни и грязных уловках. Он даже сумел приумножить семейное состояние, пока в его жизнь не вломилась та самая низкородная девица с алчными глазами и страстью к золоту.

Она видела в нём ступеньку. В его семье — шанс. А в его отце — преграду, которую не задумываясь убрала. Старый граф умер внезапно, слишком вовремя, чтобы это было совпадением. Говорили, он не доверял невестке и был готов лишить сына наследства. Ходили слухи, что она подмешала яд. Но до сих пор никто не понял, как именно ей это удалось. Женщина без рода, без имени, без дара. Только амбиции и холодный расчёт. Настоящая акула в воде, которую никто не заметил до укуса.

Учитывая её стремительный взлёт из самых низов, я не питаю иллюзий — эта женщина не откажется от идеи женить Луиджи на мне. Слишком многое для неё поставлено на карту. И её молчание сейчас пугает куда больше, чем любые обвинения. Они ушли чересчур спокойно, без скандала, без истерик, как будто всё прошло по их плану. А после — ни единой весточки. Ни попытки давления, ни угроз, ни лживых извинений. Полная тишина, похожая на затишье перед бурей. И я почти уверена — буря близко. Она подбирается тихо, расчётливо и наверняка уже разложена по шагам.

Что именно они готовят, остаётся только гадать. Но я всё чаще возвращаюсь к самому подлому сценарию — запятнанная честь. Простое, грязное, но до сих пор действенное средство. Одним ударом уничтожить мою репутацию и заставить общество отвернуться, а Луиджи — «взять ответственность». Самый надёжный способ прижать меня к стенке и заставить подчиниться.

Они не станут действовать прямо. Они сделают это так, как делали всегда: аккуратно, под прикрытием, с расчётом на публику и эффект. В этом они сильны. И если я оступлюсь хоть на шаг — мне конец.

Мои размышления прервал внезапный стук в дверь — короткий, но настойчивый, какой бывает только у одной служанки в поместье. Я вздрогнула, вынырнув из собственных мыслей. Гостей я не ждала, а до выхода ещё оставалось время, потому не спешила. Всё внимание по-прежнему было сосредоточено на стратегии поведения — шаг вправо, взгляд не туда, слово с оттенком не той интонации, и вечер может обернуться катастрофой. На кону стояла не просто репутация — моя жизнь. А значит, ни одного необдуманного шага быть не должно.

— Войдите, — мой голос прозвучал спокойно, даже мягко, но внутри уже снова нарастала волна напряжения.

Дверь медленно отворилась, и внутрь заглянула Розель. Она была улыбчива, как обычно, и выглядела так, будто это ей предстояло отправиться на приём, а не мне — в пекло под маской бала. На губах играла весёлая полуулыбка, глаза сверкали, а походка была лёгкой, словно весь вечер не предвещал ничего серьёзного. Я прищурилась, окидывая её цепким взглядом с головы до пят. Бархатный футляр в её руках моментально привлёк внимание.

— Графиня просила передать это, — с достоинством произнесла служанка, подходя ближе. — Сказала, вам подойдёт.

Её интонация не оставляла сомнений — Розель была абсолютно уверена в словах графини, и не потому, что слепо исполняла приказы. В поместье все слуги искренне уважали хозяйку, порой даже боготворили её. Ко мне отношение тоже было особым. Меня баловали, смотрели с теплом, а в настоящей Элении прощали то, за что другую девушку давно бы отчитали. Её проказы в доме вызывали не раздражение, а снисходительную улыбку. Она была своей.

Правда, настоящая Эления здесь и та, что появлялась на балах — были словно два разных человека. Дома она казалась тише, мягче, сдержаннее. А во дворце или в кругу знакомых превращалась в ту самую фурию: насмешливую, резкую, завистливую. Будто надевала маску, которую сначала носила из расчёта, а потом… просто привыкла.

Возможно, именно окружение стало её настоящим ядом. Именно те «друзья», рядом с которыми она тщетно пыталась быть «своей». Они подогревали её несдержанность, кормили эго лестью, пока кто-то из них в подходящий момент не воспользовался этим. Один из таких — по книге — поцеловал её при всех, уже после замужества. Слишком демонстративно и нагло. Репутация Элении в тот момент треснула, как хрусталь, даже несмотря на слухи о похождениях её мужа. Потому что у женщин не бывает права на слабость. Даже если весь мир знает, кто в браке предатель.

Я молча, с лёгким оттенком сожаления, приняла протянутую коробку и осторожно приоткрыла крышку. Внутри — тончайшее ожерелье, словно сотканное из солнечного золота, с рубиновыми вкраплениями и изящным кулоном, напоминающим расплавленную каплю крови. Оно идеально подходило под мой наряд, будто было создано именно для него. Почти символично. Почти пророчески — с учётом моих мыслей… и тех возможных событий, что может принести сегодняшний вечер.

— Благодарю. Я справлюсь сама, — негромко сказала я, не отводя взгляда от содержимого, и Розель кивнула, молча скрывшись за дверью.

Ещё на мгновение я задержалась у зеркала, застёгивая украшение на шее. Холод металла коснулся кожи, но внутри всё горело. Не от тревоги — от предвкушения. От того неуловимого дрожания, что возникает, когда вот-вот ступишь в игру, в которой нет права на ошибку. Сегодня я выхожу на сцену не как фигура в чужом спектакле. И если всё пойдёт по плану, сделаю первый ход в партии, где ставка — куда больше, чем просто репутация.

Но я уже не та, кем они меня считают. Не слабая и не покорная. Не наивная марионетка, которая позволит себя втянуть в их грязную игру за власть и золото. Пусть продолжают мыслить категориями прошлого — той Элении, что позволяла направлять себя, подстраивалась, уступала. Но я больше не играю по их правилам. Я выхожу на эту арену не пешкой. Игроком. И если кто-то надеется подставить меня — пусть готовится пожалеть, что вообще начал эту партию.

Медленно выдохнув, я поднялась со стула и аккуратно поправила волосы перед зеркалом. Отражение встретило меня холодным, собранным взглядом. Ни растерянности, ни боли. Только расчёт, только решимость. Та, что идёт вперёд — и больше не позволит решать за себя. Ни графиня Уинтерли, ни Луиджи, ни кто бы то ни было. Больше — никто.

Я поправила шлейф платья, отступила от зеркала и направилась к двери. Пришло время действовать — выйти в свет и показать им всем новую версию будущей графини Эйсхард. Больше нет никого рядом, кто мог бы надавить, согнуть, сломать, заставить поверить в собственную ничтожность. Никого, кто сумел бы превратить меня в жалкое подобие человека, обделённого вниманием и любовью.

Внизу уже ждали родители — как всегда собранные, благородные, уверенные в себе. На них не было вызывающих украшений, громоздких артефактов и кричащих цветов, как у тех, кто отчаянно пытался казаться выше, чем есть. Но стоило лишь взглянуть — и становилось ясно, перед кем ты стоишь. Их сила читалась в осанке, в спокойствии, в каждом движении.

Матушка смерила меня взглядом с головы до ног, одобрительно кивнула, позволив себе лёгкую улыбку. Мы обменялись короткими, сдержанными фразами — как союзники перед важной миссией — и вскоре вышли к карете, уже поджидавшей нас у парадного входа.

Мы все при помощи слуги взобрались внутрь и колёса кареты мягко заскрипели, тронувшись с места. Яе уловила, как занавески чуть дрогнули от движения. Внутри было тепло, приглушённый свет фонаря едва касался лиц, отчего выражения казались глубже, а молчание — более насыщенным.

Первой заговорила мать. Голос её был спокойным, ровным — как всегда, когда речь шла о вещах, к которым она подготовилась заранее:

— Сегодня они попытаются сделать вид, будто ничего не произошло. Будут улыбаться, кивать, даже, возможно, пошутят. Но это не значит, что ты должна забывать, на что они были готовы ради брака.

— Я не забуду, — ответила я, глядя в окно. — Их молчание после того вечера слишком подозрительное.

— Они ждут момент, чтобы нанести удар, — вставил отец, не отрывая взгляда от своих перчаток, которые неспешно поправлял на коленях. — Слишком самоуверенны, чтобы принять отказ как должное. Для них ты — рычаг, а не человек.

— Пусть думают, что ещё могут играть в эту игру, — усмехнулась я. — Сегодня мы поменяем правила.

Матушка посмотрела на меня с долей восхищения — или, быть может, с облегчением. Та, кем я стала, явно устраивала её куда больше, чем прежняя наивная наследница, ждущая одобрения и чувств.

— Главное, чтобы это не стало борьбой из упрямства, — тихо добавила она. — Мы поддержим тебя, но помни, чем выше ставки, тем опаснее проигрыш.

— Я не играю, — сказала я, оторвав взгляд от ночного пейзажа. — Я просто больше не намерена быть разменной монетой.

На этом разговор сошёл на нет. Каждый ушёл в собственные мысли — отец, как обычно, выстраивал вероятные сценарии на вечер, мать мысленно раскладывала аристократию по рангу и значимости, а я… Я просто ждала момент, когда смогу сделать первый ход.

Карета мягко покачивалась, окна отражали огни вечернего города — размытые, тёплые, словно чужие воспоминания, ставшие с каждым днём всё более туманными. За пределами стен царила обычная суета, но внутри кареты — уютная, даже успокаивающая тишина. Не думала, что она когда-нибудь станет мне ближе душевных разговоров, ближе тех, кого раньше считала семьёй. И всё же сейчас я сидела спокойно, почти непринуждённо — с людьми, что ещё недавно казались совершенно чужими.

Новообретённый отец сидел напротив, собранный, безупречно сдержанный, будто и не было всех тревог последних дней. Будто всё происходящее — лишь часть продуманной шахматной партии, где он уже знает, какой будет следующий ход. Мать — рядом. Её ладонь едва коснулась моего запястья, тёплая, лёгкая, почти невесомая — но в этом касании было больше заботы, чем в тысячах слов. Я чуть повернула голову. Не для того чтобы спросить, что она хочет сказать, — просто чтобы быть с ней на одной волне. Этого оказалось достаточно.

Она не смотрела прямо — её взгляд скользил по занавеске, по мерцающим бликам на стекле, по собственным мыслям. Но касание было не случайным — намеренным, осознанным, словно ей просто нужно было убедиться: я рядом, я в порядке, я всё ещё здесь. Лишь спустя несколько минут она перевела на меня внимательный взгляд, в котором таилось что-то неуловимое — тонкое, сокрытое за спокойствием, что-то, чего я не могла до конца понять.

— Всё пройдёт хорошо, — сказала она спокойно, без пафоса и лишнего утешения. Просто как факт, в который невозможно не поверить. — Тебе не нужно никому ничего доказывать. Ты уже сделала главное — выбрала себя, а не Луиджи и не ту слепую влюблённость, к которой тебя подталкивали. Остальное приложится само.

Я едва заметно улыбнулась, и напряжение в груди, будто сдавившее рёбра, на мгновение ослабло. Внутри зародилось новое, неожиданное чувство — тёплое, тихое, похожее на благодарность. Даже не верилось, что после всех лет равнодушия и упрёков со стороны родной матери, я вдруг могу почувствовать нечто подобное к женщине, которую толком ещё не знаю. Она не делала ничего особенного. Но её поддержка ощущалась — в каждом взгляде, каждом слове, в этой едва ощутимой тишине между нами.

— Надеюсь, ты не винишь нас за то, что мы не остановили помолвку раньше, — негромко сказала она, всё же переведя взгляд на меня. В её голосе не было оправданий — лишь лёгкая, невидимая снаружи горечь, будто на сердце до сих пор лежал след вины, который она не могла стереть. — Мы действительно верили, что всё обернётся иначе, — продолжила она чуть тише, и я услышала в этих словах усталость — не физическую, а ту, что накапливается в душе годами.

— Иногда мы слишком полагаемся на внешние факторы и забываем заглянуть глубже, — подал голос отец, не отрывая взгляда от окна. — Семья, статус, репутация… Всё это может ослепить. Но характер — штука тонкая. Он не всегда проявляется сразу. Особенно если кто-то искусно умеет его прятать, оттачивая ложь до совершенства.

Как же точно он подметил. Хоть он и не договорил, суть была ясна: Луиджи никогда не был их идеей идеального жениха. Просто любовь к дочери, как часто бывает, затмевает осторожность. Желание видеть её счастливой стало ошибкой. Ошибкой, за которую заплатили все. Эления превратилась в завистливую злодейку, а её мать в вечно горюющую вдову.

— Я не виню, — прошептала я, опуская взгляд на белоснежные перчатки. — Но теперь всё иначе. Я хочу, чтобы этот вечер стал началом чего-то нового. Пути, который я проложу сама.

Внутри было странно спокойно — будто слова, наконец, расставили всё по местам. Теперь я не оглядывалась назад. Всё, что было, осталось за плечами. Впереди — сцена, где каждый шаг и каждый взгляд придётся просчитывать. Но, по крайней мере, я теперь знала, что иду туда не одна.

— Тогда и воспринимай его как начало, не как борьбу, а как шанс, — сказала мать, спокойно, но твёрдо. — Ты можешь быть сильной — и при этом не озлобленной. Мир часто путает эти вещи.

Я не ответила, но её слова ещё долго отдавались в голове, будто скользили по внутренней поверхности кожи. Удивительно, как эта женщина, могла говорить так, будто всегда чувствовала меня на глубинном уровне. И, возможно, именно это сейчас придавало мне сил.

Карета незаметно замедлила ход. Гравий под колёсами заскрипел приглушённо и тягуче, а за занавесками проступили первые очертания поместья маркизы Делавир. Всё выглядело почти нереальным — как декорации к тщательно продуманному спектаклю, где каждый фонарь, каждая лоза, обвивающая колонны, будто нашёптывали: ты не просто гость — ты фигура на доске, где ходы продумывают заранее. И эта мысль никак не хотела отпускать меня.

Высокие колонны, увитые вечнозелёными нитями, ловили мягкий свет фонарей и отбрасывали тени, в которых, казалось, можно было спрятать целую историю. Клумбы перед фасадом были выложены строго, геометрично — ни единого лишнего лепестка. Каждая деталь подчинялась логике и показной роскоши. Даже слуги у входа, замершие в идеально выстроенной линии, выглядели не людьми, а живыми часами, отсчитывающими мгновения до чего-то важного.

Внутри кареты воцарилась напряжённая тишина — не удушающая, но собирающая волю в тугой узел, будто весь воздух наполнился предчувствием. Это было не страхом и не тревогой, скорее — сосредоточенностью перед прыжком, когда в голове остаётся только одно: дыши, шагай, не оглядывайся. Отец первым подал знак: карета остановилась. Он плавно расправил плечи, словно скидывая остатки прежних сомнений, и открыл дверцу.

Мать взяла его под руку и вышла первой. Ни спешки, ни излишней церемонии — её походка напоминала королевский выход на сцену, где каждая секунда — часть тщательно отрепетированной пьесы. Я осталась внутри на мгновение дольше, будто между нами пролегла едва заметная черта: ещё не вечер, но уже не день. Уже не прежняя я — но и не до конца новая.

Я вдохнула — глубоко, ровно, почти нарочито — и выбралась наружу. Свежий вечерний воздух обдал кожу прохладой, вернув ощущение тела. Передо мной раскинулась широкая аллея, залитая мягким светом фонарей. На её конце — вход в роскошный особняк, где окна сияли, как витрины с драгоценностями. Музыка доносилась оттуда глухо, как из сна — и в ней слышалась не только торжественность, но и тонкая, скользкая фальшь. Тени гостей мелькали за стеклом, неуловимые, почти призрачные — и в каждой чувствовалось предвкушение чего-то куда большего, чем просто бал.

— Готова? — тихо спросил отец, не оборачиваясь.

— Всегда, — отозвалась я. Голос прозвучал неожиданно твёрдо, с непривычным оттенком внутренней уверенности.

Мать бросила короткий взгляд — оценивающий, но с тенью одобрения, почти гордости. Мы двинулись вперёд — медленно, но уверенно, как те, кто больше не намерен пятиться назад. Каждый шаг по каменной дорожке глухо отдавался в тишине, едва нарушаемой музыкой из главного зала поместья хозяйки приёма.

У дверей нас встретил мрачный дворецкий с угрюмым, вытянутым лицом. Его жучиный взгляд скользнул по мне — медленно, с плохо скрытым пренебрежением, будто он заранее знал, кто я и что обо мне говорят. Не проронив ни слова, он склонился к отцу, который уже что-то обсуждал со слугой. Тот проверял приглашение и медленно перелистывал список гостей, затягивая процедуру будто нарочно. Всё внимание было сосредоточено на родителях, как будто меня не существовало вовсе.

И всё же я уловила, как мать вновь скользнула по мне тревожным взглядом. Как будто в её памяти вспыхнул один из тех моментов, когда Эления капризно убегала от толпы, пряталась в покоях и отказывалась выходить. Она боялась, что я тоже сорвусь — сбегу, поддамся воспоминаниям и растеряю хрупкую уверенность, которая так долго собиралась по крупицам.

Я сдержанно улыбнулась и едва заметно покачала головой, стараясь одним лишь взглядом дать понять — никаких необдуманных поступков с моей стороны не будет. Это не тот вечер, где допустимы импульсы. Здесь, у стен чужого поместья, мы обязаны быть безупречны — особенно сейчас, когда взгляды будут прикованы к каждому нашему жесту.

Пусть официальных заявлений ещё не последовало, но слухи — как водится — опережают события. О разрыве помолвки уже перешёптываются в кулуарах, и все будут ждать именно моего появления. В сопровождении родителей, с высоко поднятой головой и без тени сомнения на лице. Им важно увидеть, как мы держимся, как реагируем, как выбираем союзников. А главное — кто проявит слабость первым.

Увы, такие вещи редко обходятся без последствий. Даже если инициатива разрыва исходила от нас, само по себе событие не добавляет очков в копилку семейной репутации. Особенно в обществе, где слухи — валюта, а честь — ширма, за которой прячутся зубы. Но и здесь есть тонкость: если в распоряжении достаточно средств и хладнокровия, можно не просто потушить сплетни, но и обернуть их в свою пользу.

Жаль только, что напротив нас не тихая и стыдливая сторона, а семья Уинтерли — с их пафосной жадностью, изворотливой графиней и сыном, который под личиной галантности скрывает змеиную натуру. Против таких даже золото не всегда становится весомым аргументом. А значит, битва за общественное мнение ещё впереди.

Эти люди уже положили глаз на наше состояние — и не отступятся. Им мало титулов и показной благопристойности. Им нужна власть, нажива и чувство победы, даже если ради этого придётся втоптать в грязь чужое имя. К счастью, глава семьи Эйсхард понимал это не хуже меня. Он не стал метаться, не растрачивал ни лишних средств, ни нервов — всё, что нужно было, он рассчитал заранее. Мы здесь не для того, чтобы обороняться. Мы здесь, чтобы напоминать, что Эйсхарды — не из тех, кто падает.

От этого вечера зависело слишком многое. Слишком, чтобы наивно надеяться на зыбкое затишье. Уинтерли начнут действовать сразу же, как только мы переступим порог поместья. Их шаги будут продуманными, тщательно замаскированными — и потому вдвойне опасными. И каждый из нас это понимал.

Я глубоко вдохнула, на мгновение прикрыв глаза, и собрала мысли в кулак. В этот вечер слабость — это роскошь, которую я не могу себе позволить. Когда снова открыла глаза, мой взгляд упал на дворецкого — того самого, чьё лицо с первой секунды вызвало раздражение своим надменным выражением. Я посмотрела на него спокойно, почти оценивающе, и позволила на губах появиться сдержанной, холодной улыбке. Той самой, которую так долго оттачивала перед зеркалом. Привычной, уверенной, почти безупречной.

Заглушив последние сомнения, я поравнялась с матерью и сделала шаг вперёд — решительно, как и было нужно. И сразу же на меня обрушился шквал: музыка, разговоры, шелест тканей, запахи вина, духов и дорогого воска. Мир за дверьми особняка встретил нас с шумной роскошью, будто глоток яркого, плотного воздуха.

Наши имена прозвучали громко, с расстановкой — как у почётных гостей. И в ту же секунду зал будто выдохнул. Музыка продолжала играть, но стала словно тише. Люди обернулись. Пары остановились на полуслове. Даже движения в зале словно замерли, едва заметно сдвинувшись на ось. Всё внимание оказалось приковано к нам. Точнее — ко мне.

Оценивающие взгляды, пренебрежительные, подозрительные и даже несколько заинтересованные. Сотни глаз, словно прожекторы, разом осветили мою фигуру, просвечивая кожу до костей. По спине побежали мурашки, будто кто-то сорвал защиту и выставил меня на витрину. Я знала, что должна стоять уверенно, но в этот миг мои ноги вдруг стали ватными, и каждый шаг ощущался, как хождение по зыбкому льду.

Никто не подошёл. Ни улыбок, ни кивков. Только тишина, в которой каждое движение становилось громким. Зал ждал. Исподтишка — осуждения, скандала, дрожащей руки или хотя бы одной ошибки. Но вместо этого рядом со мной были мать и отец — непоколебимые, спокойные.

И, будто нарушая молчаливое напряжение, к графу Эйсхарду наконец подошёл мужчина. Высокий, в тёмном фраке, с уверенной осанкой и доброжелательной полуулыбкой. Он кивнул с уважением, и, словно по команде, зал вновь начал оживать. Разговоры, смех, всплеск бокалов. Маска светского равновесия снова натянулась на лица — но я уже знала, кто на самом деле за ней прячется.

Судя по поседевшим волосам и потускневшему взгляду, давно утратившему прежнюю живость, он был заметно старше моего отца. Морщины пролегли у глаз и под скулами, словно время со старанием вычерчивало на его лице каждый прожитый год. И всё же в его походке не было ни дрожи, ни усталости. Он двигался с достоинством, сдержанно, но уверенно — как человек, знающий цену каждому своему шагу.

Для своего возраста он держался удивительно хорошо — не скрывая лет, но и не позволяя им себя сломить. И что удивительнее всего: он не избегал таких вечеров, полных притворства, яда в бокалах и зубастых улыбок. Вечеров, где, стоит тебе оступиться, и стая змей с радостью разорвёт на части, прикрываясь правилами, которые никто не помнит, кто и когда установил.

Он остановился рядом с отцом, и между ними завязался короткий, но на удивление тёплый диалог. Без официоза, без натянутых улыбок — будто они были знакомы не первый десяток лет. Что-то в манере этого мужчины заставило меня насторожиться. Он не бросил ни одного взгляда в мою сторону, словно намеренно отводя глаза, и всё же… присутствие ощущалось — тонкое, цепкое, почти осязаемое. Как будто он и так видел больше, чем хотел бы показать.

Я шагнула чуть ближе, позволяя себе разглядеть его внимательнее. Мундир был старого покроя, немного вышедший из моды, но сшит так, что от него веяло авторитетом. На груди поблёскивал значок совета — редкий, почти реликтовый. Не из тех, что любят светиться на балах. Такие чаще носят те, кто может позволить себе не кичиться властью. Или те, кого лучше не злить без необходимости.

— Мисс Эйсхард, — наконец произнёс он, повернувшись ко мне, и его голос был низким, ровным, будто натянутой струной. — Вы выглядите… достойно. И намного увереннее, чем о вас рассказывали.

Он не улыбался, не делал реверансов — просто констатировал факт. И от этого стало только тревожнее.

Стараясь не мешкать и не выдать внутреннего беспокойства, чуть наклонила голову в лёгком кивке, сохранив ту самую холодную, отточенную до совершенства улыбку, которую так усердно репетировала. Ни благодарности, ни удивления — только сдержанность, как и полагается девушке, которая не нуждается в одобрении.

— Рассказы, увы, редко соответствуют действительности, — спокойно произнесла я, наблюдая, как в его взгляде едва заметно дрогнуло что-то оценивающее.

Он коротко кивнул, будто ожидал именно такой ответ. Или — напротив — ждал, что я начну оправдываться, как это делала прежняя Эления. Интересно, знал ли он её настоящую?

— Рад это услышать, — отозвался мужчина и вновь перевёл внимание на отца. — Граф Эйсхард, если позволите, позже я бы хотел обсудить один вопрос. В более спокойной обстановке.

— Разумеется, — сдержанно отозвался отец, и что-то в его лице чуть напряглось.

Он знал, кто перед ним. А я пока нет.

Мужчина молча поклонился матери, бросил на меня прощальный взгляд, не проникающий, но острый — как у того, кто привык запоминать лица — и направился вглубь зала, исчезая в толпе блестящих нарядов и натянутых улыбок. Я смотрела ему вслед, ощущая странный холодок вдоль позвоночника.

— Кто это был? — негромко спросила я, не сводя взгляда с его уходящей фигуры.

— Стефан Меррингтон, — ответил отец после паузы. — Один из старейших членов Тайного совета. Очень влиятельный человек. И очень осторожный. Просто так он на приёмах не появляется. Особенно на таких.

Я задумчиво кивнула, мысленно записывая это имя в список тех, кого стоит не просто запомнить — за кем стоит наблюдать. Уж слишком вовремя он подошёл. И слишком пристально смотрел — как будто знал, кто я. Или кем могу стать.

Я почувствовала, как мать чуть коснулась моего локтя — почти незаметно, но достаточно, чтобы я обратила внимание. Её взгляд метнулся к дальнему краю зала. Я последовала за ним, чтобы сдержаться и постараться не скривиться.

Он стоял на входе, сдержанно улыбаясь, будто только что сошёл с герцогского портрета: чёрный костюм безупречного кроя, тёмно-синий жилет, перчатки в тон, волосы аккуратно уложены, ни единой морщинки на лице. Луиджи Уинтерли. Появился, будто по сигналу — слишком вовремя, чтобы быть случайностью. Он что-то тихо проговорил слуге и вошёл в зал, не сводя с меня глаз. А потом медленно, с тем самым самодовольным видом, который когда-то принимали за обаяние, направился прямо к нам.