Цена сомнений

Глава 19

Я постоянно бегу. На остановку, с остановки до дома Ивана. На улице уже темно, но я стараюсь не обращать на это внимания, хоть и страшно так, что поджилки трясутся. Забегаю в подъезд и пешком поднимаюсь на этаж. Я сейчас не смогу воспользоваться лифтом, слишком много во мне вибрирующей энергии, которую надо куда-то выплеснуть.

Добравшись до квартиры Ивана, я, задыхаясь, слегка сгибаюсь и давлю на кнопку звонка. Прерываюсь на секунду и снова нажимаю. Наконец слышу, как открывается замок, и, затаив дыхание, выпрямляюсь. На пороге показывается заспанный Иван. Приглаживает руками беспорядок на голове и хмурится.

– Люба? – хрипло.

– Вань, привет, – задыхаюсь. – Я сегодня видела… мне показалось, что я видела Лешу.

– Зайди, – он отходит в сторону и пропускает меня в квартиру.

Я проскальзываю внутрь и останавливаюсь в прихожей.

– Он здесь, да? Он жив? – с надеждой спрашиваю я.

– Может, чаю?

– Вань, да какой чай?! Скажи, что Леша жив!

– Люб, его убили, – бесцветным голосом произносит он, и последняя вспышка надежды гаснет с мерзким шипением.

Вскрикнув, я зажимаю ладонями рот и оседаю на пол. Иван успевает подхватить меня и усадить на табуретку, стоящую в тесной прихожей.

– Ты только в обморок не падай, ладно? – просит он, но я едва слышу его за разразившимися рыданиями.

– Как… как ты узнал?

– Мамку встретили те бандиты, которые его убили. Сказали, что он мертв, и искать тело бесполезно.

– Ох, божечки, – рыдаю громче, уронив лицо в ладони.

– Люб, посиди, я воды принесу.

Киваю и слышу, как Иван уходит на кухню. Захлебываюсь своим горем. Пью его огромными глотками, как будто получила наконец разрешение оплакивать своего любимого. Внутри разрывает на мелкие ошметки, сердце будто совсем перестало биться, в голове шум и сумбур. И только два вопроса стучат мне в висок: “Что делать дальше? Как мне жить без Леши?” Как смириться с тем, что я больше никогда не увижу его лучистого восторженного взгляда, сияющих глаз. Он ведь больше никогда не станет мечтать со мной о будущем. Никогда не коснется моих губ своими мягкими губами. Я не почувствую его дыхание на своей шее, и руки – на коже. Как я должна пережить это?!

Я остаюсь у Ивана еще на пару часов, пока немного не прихожу в себя. Точнее, пока мое состояние из истеричного не становится отупелым. Я смотрю в одну точку и слегка раскачиваюсь из стороны в сторону. На тумбочке в гостиной Ивана стоит фотография Леши, по уголку которой натянута черная лента. Похоронная, но без самих похорон.

– Хоть бы тело отдали, ублюдки. Похоронить по-человечески не дали, – тихо сокрушается Ваня, проследив за моим взглядом. – Вот, решили почтить его память как можем.

– А твоя мама? – сипло спрашиваю я.

– Вернулась домой. Сказала, что хочет устроить нормальные поминки. Я поеду на этих выходных. Хочешь, поехали со мной.

Я качаю головой.

– Нет, – произношу, сталкиваясь с ошарашенным взглядом Ивана. – Я не могу. Не верю, что он мертв.

– Люба, нам четко сказали, что это так. И запретили искать под страхом смерти.

Я снова начинаю подвывать, обнимая себя руками. Слез почти нет, но изнутри рвется такой вой… будто кричит раненое животное. Безысходность накрывает с головой, душит, протыкая острыми иглами мое сердце.

– Хорошо, – выдыхаю.

Эту субботу я запомню надолго. День, когда я смирилась и опустила руки. Говорят, самое страшное в похоронах – это момент опускания гроба в яму. А на поминках без похорон что самое страшное? Признать факт смерти человека? Заставить себя проститься с ним? Смотреть в глаза безутешной матери или в полной мере ощутить собственное бессилие? Что самое страшное? Для меня – отпустить. Наконец громко и твердо сказать себе, что больше я не увижу этого человека. Больше он не скажет мне ласковых слов и не шепнет на ухо какую-нибудь пошлость, чтобы только смутить и посмотреть, как краснеют мои щеки. Больше никогда… Вот что самое страшное. Это ужасное слово “никогда”.

Вернувшись домой с поминок, я все выходные на автомате помогаю маме с уборкой и стиркой. Наша старая машинка дребезжит на всю квартиру, немного заглушая мои мысли. Склонившись над ванной, я полощу белье в “Синьке”. Обычно я любуюсь на то, как белое становится цвета снега, утрачивая легкую желтизну. Но сегодня мне плевать. Я бы и в “марганцовке” выполоскала и не увидела разницы.

– Люб, я купила билет, – в ванной появляется мама. Взявшись за дверной косяк, она сбрасывает босоножки. – На четыре часа дня. Нормально?

– Нормально, – бесцветным голосом отвечаю я. – Спасибо.

– Да брось ты стирку! Тебе через два часа уезжать. Идем хоть поговорим нормально.

– Сейчас. Дополоскаю.

– Я обед пока нагрею.

– Я не голодна.

– Тогда чай сделаю, – настаивает мама. – У бабы Глаши купила ватрушки, которые ты так любишь.

– Спасибо, – отвечаю, потому что так надо. Я ничего не чувствую. Мне плевать на ватрушки, чай и на белье. И я уж точно не хочу никаких разговоров. Но мы с мамой теперь видимся редко, так что я смогу себя пересилить и хотя бы выслушать ее.

Когда мама говорит, что чай готов, я отжимаю последнюю простынь и бросаю ее в тазик, чтобы потом можно было отжать в машинке и развесить. Вытерев руки, захожу на кухню и приземляюсь на табуретку.

– Не шатается, – с удивлением обнаруживаю я.

– Да. Дядя Саша Абрамов заходил. У меня кран что-то барахлил. Он помог починить, а я его чаем поила. Он заметил, что табуретки разболтанные, вот починил.

– Ясно, – отзываюсь тихо, обнимая чашку.

– Ватрушка, – мама пододвигает ко мне блюдце с лакомством.

– Спасибо, – едва слышно благодарю и, оторвав маленький кусочек, жую, не чувствуя вкуса. Ем только, чтобы жить. И с ужасом думаю о возвращении в столицу. Как будто без Леши все это утратило смысл. – Мам, может, мне вернуться домой? – поднимаю взгляд, а мама застывает, не донеся ватрушку до рта.

– Зачем?

– Ты не хочешь?

– Конечно, хочу. Но еще больше я хочу, чтобы ты была счастлива. Здесь это практически невозможно.

– Но Юлька вон счастлива.

– Ой, Юлька, – фыркает мама. – Она будет счастлива везде, где есть мужики. Нет, Люб. В столице возможности, перспективы. А здесь что? Еле дышащий молокозавод? Фруктовые поля да склады.

– Какие перспективы, мам? Я уборщица.

– Светка сказала, у тебя там ухажер какой-то начальник. В БТИ, что ли. – Киваю. – Ну вот и перспективы. Выйдешь замуж за него, будешь как сыр в масле кататься. Чем не перспектива, а?

– Я не пойду замуж.

– Это еще время покажет. Люб, ты не руби с плеча. Горе – оно… притупляется. Со временем станет легче. Да и первая любовь проходит.

– Она никогда не пройдет! – у меня прорезается голос, а мамины глаза расширяются.

– Ну хорошо, пусть даже так. Не думаю, что твой Леша хотел, чтобы ты в восемнадцать хоронила себя заживо.

Опустив голову, беру чайную ложечку и размешиваю чаинки, наблюдая за их танцем в темной жидкости.

– Он любил, когда я улыбалась, – произношу грустно. Мама шумно вздыхает и гладит мою лежащую на столе руку.

– Со временем станет легче, – ласково произносит мама.

– Может быть, – отвечаю тихо.

И в этот момент мне внезапно очень сильно хочется оказаться рядом с Борисом. Почувствовать его силу и уверенность. Безопасность, спокойствие. Я не испытываю к нему нежных чувств, потому что до сих пор люблю Лешу. Но рядом с Борисом я как будто нахожусь под куполом защиты. Подсознательно уверена, что, пока я рядом с ним, ничего плохого со мной не случится.

Встаю, а мама ошарашенно смотрит на меня.

– Ты куда?

– Пойду к соседке позвонить. Хочу попросить Бориса встретить меня.

– Это правильно, – улыбается мама, вскакивая со своего места. – Это хорошее решение. Пусть встретит, а то вечер, мало ли, что там в столице может произойти с красивой девочкой. Иди-иди, позвони ему.