Дневники Красной Шапочки, или Cказки на ночь для очень плохих девочек

Глава 7

Вернувшись в свою гостиницу, я обнаружила в номере мой несчастный заблудившийся чемодан, возвращение которого меня уже не так радовало. Собственно, и все мои тщательно подобранные наряды были уже ни к чему. Уверенная в своём окончательном и бесповоротном позоре перед французскими клиентами с высококалорийным бюджетом, я пыталась придумать, как я буду объяснять сложившуюся ситуацию Артёму, который, конечно же, душка, но если дело касается его денег и его бизнеса, то абсолютно безжалостно выкинет меня на улицу, как тряпичную куклу. У меня до сих пор не было ни одного провального проекта. Ни одного. Именно за это меня ценили и платили зарплату с пятью нулями. Возможно, теперь отношение ко мне может измениться, особенно если французы ещё и мотивируют как-то свой отказ. Так и представляю, как шеф читает от них имейл: «Уважаемый месьё Грач, нам было очень приятно встретиться с представителем агентства FYA мадмуазель Соболевой, которая весьма эмоционально раскрыла нам суть своей концепции. Но, к сожалению, мы приняли решение о сотрудничестве с другой российской компанией». И между строк любой дурак сможет прочесть: «Да, мы приняли решение работать с настоящими профессионалами. В костюмах. Ботинках. И с холодной головой. С чёткими планами и прозрачным графиком проекта».

У меня даже нет настроения отвечать на сообщение от Антона: «Ну что, детка, надеюсь, ты всех порвала сегодня?» Хорошо, что в Турции есть всё, включая мой любимый San Pellegrino, и тихий шёпот его пузырьков в запотевшем стакане обещает мне, что всё рано или поздно успокоится и уляжется само по себе.

Несмотря на провальную поездку, жаркий, солёный и влажный Стамбул раскрывает мне свои объятия, и я не могу пропустить свидание с ним. Мне теперь уже совершенно не важно, во что одеваться, поэтому я натягиваю на себя шорты, а вместо топа беру уже ставший любимым платок с троянской лошадкой, складываю его треугольником, нижний угол которого находится ниже талии, и завязываю два конца на спине, оставляя её открытой. Самолёт в Москву только завтра рано утром, а сейчас меня ждёт мой древний Константинополь.

Я снова перехожу бухту, наблюдая за вечными рыбаками, облепившими ажурную ограду Галатского моста. Зимой, летом, весной – в любое время года они стоят здесь на своих постах, словно несут вахту для туристов, увлечённо фотографирующих человечков с удочками, чтобы потом забивать их снимками ненасытную утробу всех этих интернет-медиа. Я останавливаюсь рядом с одним из рыбаков и пытаюсь рассмотреть его улов. Мужчина приветливо мне улыбается и с гордостью достаёт из ведерка довольно увесистую рыбину:

– Fishing? (англ. «рыбалка» – прим. автора) – спрашивает он меня, и я киваю в ответ.

– How much? – достаю я из сумочки кошелёк.

– Хаир, – отодвигает он в сторону мою руку с протянутой купюрой и даёт мне свободную стоящую рядом удочку.

Я раскатываю между пальцами хлебный мякиш, пока он не превращается в маленький упругий шарик, насаживаю его на крючок и закидываю поплавок как можно дальше от моста. Я решаю про себя: если я поймаю сегодня что-то в зелёных турецких водах, то я смогу загадать любое желание, и оно обязательно исполнится. Поверхность моря стелется золотыми чешуйками солнечных бликов, все мои грустные мысли словно вымылись из головы прохладными струями, тонкими русалочьими волосами вьющимися из-под моста, и я, глядя на маячок поплавка вдали, начинаю потихоньку дремать с открытыми глазами. И тут я ощущаю эту ни с чем не сравнимую тяжесть в руках, когда леска натягивается, а удило пытается выскользнуть из ладоней. Вспоминаю свою детскую рыбалку на Урале, резко подсекаю, и начинаю аккуратно вести свой драгоценный улов на поверхность воды. Осторожно, чтобы не сорвалась, достаю трепыхающуюся, как тревожное сердце, тонкую серебряную ставридку и отпускаю её в стоящее рядом ведро с водой.

Ко мне сразу же подбегает стайка местных кошек, привыкших, видимо, к угощению в конце рабочего дня. Я возвращаю удочку владельцу и загадываю желание. Меня, конечно же, уже успели сфотографировать с моей удачей проходящие мимо зеваки, и теперь и моё фото пополнило всемирную картотеку туристических видов Стамбула.

Сегодня я хочу найти одну кофейню, в которой была однажды много лет назад. Я бреду вдоль трамвайных путей, и по сторонам дороги мне попадаются всё больше сетевые турецкие кондитерские, которые теперь можно встретить по всему миру. И хотя я люблю липкую сладость пахлавы, и фисташковую нугу, и песочное миндальное печенье с орешками – шекерпаре, я хочу найти именно эту семейную пекарную. Уже отчаявшись и решив, что всё в этом мире рано или поздно закрывается, я вдруг натыкаюсь на знакомую стеклянную витрину в совершенно австрийском стиле. Я захожу внутрь, и словно попадаю в Вену столетней давности: здесь нет традиционных турецких орнаментов и диванчиков, а интерьер – сплошь глубокие мягкие кресла с пухлыми ножками и золочёными подлокотниками, круглые столики из тёмного дерева, глубокий бордовый бархат в обивке диванчиков и стенных панелей и многорожковые люстры, переливающиеся крупными ледяными кристаллами. Все стены увешаны фотографиями и картинами в золотых, с завитушками, рамах. И хотя сейчас самое жаркое полуденное время, в зале кафе полно посетителей. Я сажусь прямо у огромного, в пол, окна, и рассматриваю черно-белые фотографии владельцев и семьи, судя по надписи, ещё в 1895 году открывших это место.

Ко мне подходит официант в белоснежном переднике, красивый этой обжигающей красотой восточных мужчин: с прямым и твёрдым, как ятаган его предков, носом, миндалевидными глазами с густыми ресницами и высокими хищными скулами. Его улыбка словно мягким ластиком смягчает слишком твёрдые черты лица.

– Закажете что-нибудь сразу? – и мне так и хочется ответить, что я бы сразу заказала его! Он кладёт передо мной меню: – Что-то из напитков?

– Да, я буду кофе по-венски и один из ваших десертов.

– Вы можете выбрать десерты прямо на витрине, – приглашает он меня. Я слишком быстро встаю и оказываюсь очень близко к нему, буквально в нескольких сантиметрах от его таких восхитительных губ. Замешкавшись от неловкости одну секунду, я подхожу к витрине, где рядами стоят обольстительные муссовые десерты, так непохожие на традиционные турецкие сладости. Я выбираю лимонно-черничное пирожное, которое парень мне приносит с тонкой серебряной вилочкой, на которой я замечаю монограмму этого кафе “CA, since 1895”.

– Что означает название вашей кофейни? – спрашиваю я официанта, отправляя в рот жёлтое воздушное облако десерта.

– Джем и Анна, имена его основателей.

– Как интересно, не знала, что Анна – турецкое имя, – замечаю я, запивая черничную лесную терпкость мягким молочным кофе.

– Вы правы: Анна, жена владельца, была из Австрии, – показывает мне мужчина на семейный портрет в центре стены. На нём запечатлена изысканно-красивая пара: точёный брюнет с бархатным взглядом и тонкая блондинка, чем-то напоминающая Диану Крюгер. – Они познакомились в Вене, и Анна уехала за ним в Стамбул, где решила открыть кофейню, чтобы помнить о своей родине.

– Такая сказочная история любви! – искренне восхищаюсь я. – А как звали её мужа?

– Это мой прапрадедушка, Джем, – отвечает мой официант. – Меня назвали в его честь, – и протягивает мне свою визитку.

– Какое сладкое имя! – восклицаю я. А про себя думаю: «О Боже, какой же сладкий ты!»

Попрощавшись с Джемом и его семейной кондитерской, я оправляюсь туда, куда отправляются рано или поздно все туристы в Стамбуле – во дворец Топкапы. Я иду по знойным каменным улицам, впитывая всё тепло мира, которого мне так не хватает в Москве, и размышляю о людях, которые влюбляются, женятся, уезжают на другой конец света, чтобы рожать детей, внуков и печь сказочные воздушные пирожные, за которыми путешественники приезжают из других стран. Я засовываю руку в карман джинсовых шорт, где тонким прямоугольником с семейной монограммой лежит самая сладкая визитка в мире.

Тут у меня звонит телефон, и я с ужасом вижу, что на связи мой директор Артём. Я беру трубку, ожидая, что этот день сейчас будет испорчен до конца моей жизни.

– Маша, привет! – подозрительно приветливым, хоть и гнусавым от болезни голосом орёт в трубку мой шеф. – Ты молодец, я в тебе не сомневался!

– Ты о чём? – ошарашенно спрашиваю я, пытаясь припомнить свои последние проекты.

– Как это о чём? Я получил ответ от французов!

– Так быстро? – удивляюсь я.

– Конечно! Они сказали, что были так впечатлены нашим подходом и харизмой, что решили больше не рассматривать другие варианты! Сейчас… где-то здесь… в письме, – бормочет он сосредоточенно в трубку. – А, вот, нашёл! Пишут: “tres énergique… approche non banale…” – лопочет он на французском. – Одним словом, очень небанальный подход! Не знаю, что ты им там предложила, но они под впечатлением.

– Я так рада! – ору я в трубку, и от меня испуганно шарахается примостившаяся было у моих ног очередная стамбульская кошка. – Обсудим всё в Москве, у меня шикарная идея, поправляйся! – вешаю я трубку и на выросших за одно мгновение на моих сандалиях крыльях несусь в самый роскошный музей Стамбула.

На подходе к кассе на солнцепёке стоят редкие фигурки, пытающиеся соблюдать социальную дистанцию, и я пристраиваюсь в полутора метрах от впереди стоящей парочки. Очередь двигается достаточно быстро, я погружена, как в сладко-сахарное апельсиновое желе, в свои мысли о предстоящем проекте, как слышу сзади себя знакомый голос с дурацким акцентом:

– O, Мадам Соболева, я вас узнал по вашему платку!

– Мадмуазель, – машинально поправляю я, оборачиваясь, и вижу Жан-Пьера Бруно, уже успевшего переодеться в темно-синие шорты до колен и белое поло. Я даже не знаю, как мне лучше поступить: пригласить его присоединиться ко мне или, вежливо кивнув, и дальше продолжать соблюдать деловую социальную дистанцию, как он сам подходит ко мне и жмёт руку. Я смотрю в его глаза и мысленно бешусь от того, что не понимаю, на самом ли деле он высокомерно надо мной насмехается, или у него всё время такое выражение лица.

– Не думала, что топ-менеджеры ходят по музеям, – замечаю я, раз уж он сам первым решил составить мне компанию.

– Отчего же, я вполне обычный человек, такой же, как и вы, мне всегда интересно узнавать что-то новое, – просто отвечает он мне, и теперь я понимаю, что он говорит это всё без какой-либо задней мысли, хотя его губы продолжают жить сами по себе своей насмешливой жизнью.

– Ну тогда позвольте мне пригласить вас, как будущего клиента FYA, – и не успевает он даже возразить, как я оплачиваю в кассе сразу же два полных билета. – Я хочу вам кое-что показать. Мне уже звонил наш директор Артём Грач и сообщил, что вы решили работать с нами, – объясняю я Жан-Пьеру. – Я очень рада. Зовите меня, кстати, просто Мари, – и мы вместе входим во Врата Приветствия.

Мы бродим по выставке драгоценностей султана, от которых у меня перехватывает дыхание: вот она пышная восточная роскошь, за которой всегда гнались и русские правители, и не могу сказать, что она мне не нравится. Рубины, изумруды, бриллианты и топазы поражают своими размерами и количествами, и я ощущаю себе Али-Бабой, запертым в волшебной пещере. Но я пришла сюда не за этим и приглашаю Жан-Пьера продолжить наш путь.

Мы проходим с ним все эти великолепные, как гигантские резные шкатулки, покои, пока я не подвожу его к самой главной, на мой взгляд, половине – к гарему султана. Пройдя сквозь череду парадных покоев, мы оказываемся в жилой части, где на самом деле жили сотни, тысячи девочек, девушек, старух и евнухов.

– Посмотрите, Жан-Пьер, что вам это напоминает? – обращаюсь я к своему спутнику, указывая на серые стены и узкие, словно монашеские кельи, комнатушки.

– Тюрьму? – больше утверждает, чем спрашивает он.

– Именно! – восклицаю я, но, вспомнив о сегодняшнем моём утреннем более чем эмоциональном выступлении, стараюсь успокоиться. – Посмотрите на эти тесные камеры! В моей стране миллионы женщин с упоением смотрят турецкий сериал «Золотой век», где утончённые красавицы в роскошных дворцах борются за власть и любовь султана. Но, думаю, мало кто из них представляет, что кино и реальность – две абсолютно разные вещи! Я была поражена, когда в первый раз увидела настоящий гарем.

– И поэтому решили, что мне на это тоже надо обязательно посмотреть? – с усмешкой спрашивает меня Жан-Пьер.

– Да, я считаю, что это должен увидеть каждый мужчина. И женщина, – все-таки добавляю я. – Все эти несчастные жены и наложницы выращивались здесь, как в каком-то курятнике, только ради того, чтобы их один раз в жизни, а если повезёт – пару раз, потоптал, точнее, поимел, один мужчина! Маленький дворик, клочок солнца раз в день, осознание того, что ты больше никогда не увидишь других мужчин и людей, кроме таких же несчастных узниц, запертых с тобой. По сути, этот гарем – вообще метафора любого брака и отношений, понимаете? – с жаром продолжаю я.

– Вы действительно такого ужасного мнения о браке? – со смехом замечает Бруно. – Поверьте, там не так плохо!

– Вы женаты? – быстро спрашиваю я, только потом уже вспомнив, что это бестактный вопрос. – Извините.

– Нет, я не женат, но, поверьте, я не буду прятать свою супругу от посторонних глаз в подвале! Я не какая-то там Синяя Борода! – и мы уже оба смеёмся в полный голос, отчего на нас начинают оглядываться остальные посетители.

– Простите, я опять была слишком эмоциональна, это мой недостаток, – замечаю я.

– Отчего же, не извиняйтесь, нам с Оливье это очень понравилось, – очень пристально смотрит он мне в глаза, отчего мне становится не по себе. – Кстати, Оливье! – восклицает он, словно внезапно вспомнив о нём, – уже почти вечер, а мы с ним договорились поужинать напоследок в Стамбуле перед отлётом. Приглашаю вас присоединиться к нам, чтобы отпраздновать наше будущее сотрудничество.

Конечно же я соглашаюсь! Мы договариваемся встретиться через полтора часа на месте, и я бегу в гостиницу, чтобы успеть переодеться. Вот теперь я очень рада своему мандариновому чемоданчику, в котором у меня как раз для такого случая есть подходящий наряд: простой черный сарафан в пол от JOIN CLOTHES, на тонких лямках и с разрезом на спине от верха до самого копчика. На бёдра я повязываю свой шёлковый шарф с бахромой, надеваю открытые сабо на высоких каблуках и распускаю свои рыжие волосы, которые русалочьими локонами струятся ниже лопаток.

Я выхожу из такси на набережной, где меня уже ждут Жан-Пьер и Оливье. Я вижу, что директор по маркетингу в этот раз впечатлён моим нарядом, и вдруг с удивлением понимаю, что именно одобрения этого красавца я и ждала больше всего. Он протягивает мне руку, помогая сесть в катер, который нас ждёт здесь, чтобы отвезти в Девичью башню посреди залива, и я чувствую, как его тёплая ладонь скользит по моей спине, поддерживая меня, пока я переступаю борт лодки.

Мы пересекаем плавящуюся под закатным солнцем медь моря, и мои волосы развеваются на ветру. Мы поднимаемся на второй этаж в ресторан, где для нас уже забронирован столик у окна. Я предлагаю своим спутникам полностью взять на себя выбор блюд и напитков, а сама наслаждаюсь лёгкой беседой, которую могут вести, пожалуй, только французы.

– И хотя вне работы мы не говорим о работе, но все же, Мари, признайтесь, вы ожидали такой поворот? – смеётся Оливье, поднимая свой бокал с белым вином.

– Я поражена до самой глубины души, – улыбаюсь я в ответ, и даже не лукавлю. – Вы наверняка проводили исследования в фокус-группах, но российский рынок несколько специфичен, – стараюсь я с осторожностью подбирать выражения.

– Да? И в чём же это заключается? – с интересом спрашивает Жан-Пьер, отламывая кусочек тёплой лепешки и обмакивая её в острый соус. – Русским женщинам это не понравится? Француженки, например, были в полном восторге!

– О да, – закатывает глаза Оливье, – они были бы в восторге от всего, что ещё больше освободит их от ига мужчин!

– Понимаете, – отпиваю я на удивление неплохое турецкое вино из запотевшего бокала, – мне кажется, что большая часть русских женщин не совсем готова к такому повороту событий. И даже я, – тут мне становится смешно. – Ваши женщины уже столетиями борются за свои права, и многого добились, и они это заслужили, – делаю я ещё один глоток за француженок. – В то время как в нашем обществе, несмотря на все достижения, уровень образования и равноправие полов, всё еще считается самым главным достоинство удачно выйти замуж!

– Поверьте, это достоинство никто не отменял и во Франции, – усмехается Жан-Пьер.

– Согласна! – перебиваю я его. – Но что я хотела сказать: в восточном обществе, где царят патриархальные ценности, самое главное удовольствие – это удовольствие мужчины! А женщины привыкли справляться как-то сами, – хохочу я, и мой смех подхватывают мои собеседники.

– Постойте, Мари, – улыбается Бруно, – получается, что вы же нас и отговариваете от продажи нашего препарата на восточных рынках?

– О нет, друзья, – поднимаю я свой опустевший наполовину бокал, в пузатых боках которого отражается стамбульский закат, – конечно же я вас не отговариваю! Только главными покупателями вашего Cinq Minutes станут именно мужчины!

– О да? – недоверчиво переспрашивает меня маркетолог.

– Именно, Оливье! Какой же русский мужчина, да и любой мужчина, пожалуй, не захочет, чтобы его девушка кончала благодаря ему целых пять минут?!

– Интересная концепция, – задумчиво бормочет Жан-Пьер, – никогда не рассматривал эту проблему под таким углом…

– Подумайте сами, – обращаюсь я к Оливье, энергично потрясая вилкой с наколотым на неё кусочком баклажана, – вы начали с разговора о французских женщинах, и я уловила нотки разочарования в вашем тоне, отчего?

– Я просто увидел вас, прекрасная Мари, – Оливье смотрит пару секунд пристально на меня, и я снова ослеплена синевой его глаз, – и сразу подумал, что русских женщин сразу видно: вы накрашены, красиво одеты, ухожены и всегда на каблуках. – На этом месте я закатываю глаза, потому что мою любимая обувь – это кроссовки!

– Погодите, а как же самые красивые женщины мира – в Париже? – удивляюсь я.

– О да, это правда, в Париж едут самые красивые женщины со всего света, только их вы увидите в кино, на светских раутах, в дорогих лимузинах, на красных дорожках и на страницах журналов. Но не на улицах и не в автобусах! – продолжает Оливье. – Иногда я смотрю на парижанку в вагоне метро: в растянутых джинсах, кедах, с непонятной причёской и без косметики, и думаю: «Как же ты надеешься встретить свою любовь, если даже не готова встретить этот день красивой!», – заканчивает свой монолог Бонне.

– Возможно, она и не ищет любви? Не всем ведь она так нужна? – возражаю я красавчику, и ловлю на себе пристальный взгляд Жан-Пьера. – Особенно теперь, когда у неё будут её личные пять минут! – сглаживаю я неловкий момент шуткой. – А теперь подумайте: русскому мужчине тоже больше не надо краситься, ходить в спортзал и красиво одеваться, – смеюсь я, – достаточно только иметь достаточно денег, чтобы купить вашу таблетку! Раньше он мог позволить своей девушке Moet и Chanel, но от них не кончают в буквальном смысле пять минут!

– О да, они способны приносить удовольствие всю жизнь, – тонко замечает Жан-Пьер.

– В точку! – восклицаю я, тыча в его сторону ножом. – Но теперь любой богатый папик может быть уверен на сто процентов, что сделав всего пару фрикций, его дорогая тёлочка будет орать и корчиться под ним достаточно долгое время, чтобы он по-настоящему почувствовал себя мужчиной! – и тут я понимаю по взглядам своих собеседников, что мне следует заканчивать свои рассуждения, чтобы не потерять новоприобретённых клиентов.

Я перевожу разговор на отвлечённые темы, в расход идёт уже третья бутылка вина. Оливье всё чаще, словно в пылу разговора, берёт меня за руку, и всё чаще, смеясь, кладёт мне свою тонкую ладонь на спину, туда, где платье рассекает разрез. Но я понимаю, что это отнюдь не дружеские прикосновения, и он не прочь получить от меня то, что не смог бы получить от своей соотечественницы. Оливье Бонне такой галантный и ослепительный, что я проклинаю все на свете, что он мой клиент, с которым я не могу иметь никаких отношений, кроме рабочих. Чтобы остудиться, я переключаюсь на Жан-Пьера, который ведёт себя приветливо, но крайне сдержанно, словно с усмешкой наблюдая за нашей с Оливье невинной игрой.

Солнце уже давно утонуло в Босфоре, подают десерт, и, извинившись, я встаю, чтобы сходить в уборную. Я захожу в первый тамбур комнаты для леди, как быстро, в ещё не успевшую закрыться за мной дверь входит Жан-Пьер Бруно и проворачивает замок. От неожиданности я просто молчу, а он подходит ко мне близко-близко, так, что я вижу в отражении зеркала напротив, как он приблизил свои губы к моему уху. Я чувствую запах апельсина, свежих стружек, его пота и дыхания. Он мягко гладит меня по голой спине, и я возбуждаюсь от выпитого вина и его неразличимого шёпота на французском. Я жду, когда же его рука опустится ещё ниже, туда, где туго натянута резинка моих кружевных чёрных трусиков. Вместо этого он осторожно берёт мою руку, словно это драгоценное руно, и лёгким касанием губ целует её сначала на внутренней стороне запястья, там, где бьется ручеёк пульса, потом продвигается выше, аккуратно и нежно, пока не добирается до сгиба, где синеет тонкая паутинка вен. Я смотрю на него, и вдруг понимаю, что в этот момент он полностью погружен в меня: он изучает крохотный мой кусочек, словно первый раз пробует дорогое блюдо на вкус, и я с удивлением осознаю, что очень хочу, чтобы это блюдо ему понравилось!

Но вот, словно удовлетворив свои вкусовые сосочки, он опускает мою руку, достаёт из кармана ручку, и начинает что-то писать, проваливаясь стержнем в мягкую кожу на внутренней стороне предплечья. Закончив, он наклоняется к моей щеке, ещё раз нежно касается носом кусочка пылающей кожи рядом с мочкой, и выходит из комнаты.

Я стою ещё какое-то время, разглядывая одно единственное слово, каллиграфическим почерком вытатуированное на моей руке “inaccessibilité”.