Домоводство. От сессии до сессии

Глава 5

Тропинка, сперва еле заметная на плотной слежавшейся хвое, постепенно расширилась, становясь всё более утоптанной, и довольно скоро перестала петлять, вытянувшись, как по линейке. Кусты и молодые ёлочки как бы почтительно расступались перед ней — что для меня, вернее, для нарядного воздушного платья оказалось весьма кстати. Иначе добрая половина юбок осталась бы в этом лесу в виде клочьев на заграбастых ветках. Впрочем, вряд ли я сожалела бы. Платье — это всего лишь платье, а вот жизнь моя как-то пошла не так, наперекосяк; вот о чём надо сокрушаться. И начался этот перекос не с Сороковника, как, на первый взгляд, можно подумать, а с той самой поры, когда, возрадовавшись, что появился, наконец, человек, готовый взять на себя мои тяготы, я с радостью не то, чтобы скинула на него свою ношу, а просто согласилась поделиться. А он, естественно, потянул всё на себя, как «настоящий мужчина».

После него этим же самым пытались заниматься остальные. Впрочем, нет, Кэрролы — вот те молодцы. У паладинов жизненное кредо — невмешательство. Женщин они задвигают за спины лишь в том случае, если те по какой-то причине не умеют держать оружие. Или чтобы подавали патроны, стрелы, дротики, верный меч и тому подобное. А по жизни пусть сами, сами… Идут рядом — хорошо. Выбрали свой путь, иной — значит, выбрали. Поэтому-то в Гайе так много женщин-паладинов: целительниц и даже рыцарей женских Орденов. А вот жёны и дочери некромантов редко когда отпочковываются от домашних очагов. Теперь я понимаю, почему.

И с этим пониманием надо что-то делать. Причём, не только относительно себя, любимой. Ведь среди Тёмных уже сложилась порочная практика гиперопеки над женщинами, которые скоро совсем разучатся жить без подпорок. Очень вероятно, что с Глорией Иглесиас не стряслось бы столько несчастий, знай она, что в любой момент может уйти от мужа-тирана, попросить помощи у магов, юристов, просто у компетентных и отзывчивых людей, если уж родня отказывается верить; начать новую, самостоятельную жизнь… А ей это и в голову не приходило. Забота некромантов о женщинах, страх потерять их переродились, в большинстве случаев, в замаскированную форму домашнего деспотизма.

Не мне, конечно, разрушать устои целого клана. Я чужачка. Но именно потому, что я пришлая, со стороны, мне легче вырваться из этой приторной паутины, в реальности оказавшейся куда более страшной, чем Паутина Кармы. И попытаться что-то сделать для остальных. Но в первую очередь объясниться со своим, пока ещё не тираном, но невольно перенимающим некоторые папочкины привычки.

Ох, как это всё сложно…

В какой-то момент тропа перетекает в дорожку, вымощенную замшелыми от времени камнями, и уже брезжит просвет между деревьями, знаменующий выход на поляну с обещанным домом. Оказавшись, наконец, на открытом пространстве, я успеваю порадоваться, что вот молодец, выбралась из чащи до совсем уж сумерек; поёжиться от начинающейся мороси, и… застываю столбом.

Посреди обширной поляны стоит избушка. Нет. Высится. И не избушка, а Изба — прямо так, с большой буквы — На Куриных Ногах. Громадная… не то чтобы с небоскрёб, но с трёхэтажное здание, это точно. Новёхонькая. Брёвна в срубе ещё сочатся смолой, а от соломы, покрывающей крышу, волнами исходит пряный аромат высушенной травы, уже намокшей под мелким, но спорым дождичком.

И что интересно — дорожка к самой Избе не подводит вплотную, а просто обрывается в нескольких шагах от неё.

И ещё интересно: место, на которое я вышла — не поляна, вернее сказать, лишь часть полноценной поляны, окаймлённая корабельными елями. Её полукруг пересекается с другой окружностью, краем озера. Даже отсюда можно разглядеть узкую полосу жёлтого песка между редеющей травой и зеркальной гладью, в которой повторяются и алеющее закатное небо, и ели, и… уютный коттедж из тёмного кирпича, чьё отражение вдруг идёт круговой рябью от выпрыгнувшей и плюхнувшей назад, в воду, рыбёшки.

Вот так, значит, да? Иллюзиями балуемся? А они, между прочим, отражаться не умеют, а потому — спрятанный ими объект демаскируется на «раз-два»… Если жертва розыгрыша в курсе таких вот особенностей, то обратит внимание на несоответствия и не позволит водить себя за нос.

Изба хитро подмигивает мелкими стёклами в окошке и вдруг оживает. Куриная лапа, обглодать которую под силу разве что циклопу, неловко согнувшись (отчего всё строение малость проседает набок) почёсывает другую и поспешно возвращается на место. Слышно сконфуженное хихиканье.

Обескураженный не менее меня, кидрик, наконец, подаёт голос:

«Ой, Ма, это совсем не то, что я хотел тебе показать!»

Да я уже поняла, Рикки. Как и то, что мне тут дурят голову. Кто-то очень хитрый и любящий подшутить над гостями из бурелома. Едва заметная дымка морока окружает Избу, в которую я ни за что не рискну зайти, несмотря на усиливающийся дождь. Я даже пячусь. Лучше уж в лесу, под ёлочкой… Когтистые куринолапные пальцы начинают нервно постукивать.

«Не нр-равится?»

Чей-то огорчённый голос с мурлычущими интонациями касается слуха.

«А я-то хотел пор-радовать чем-то из сказок вашего мир-ра… Пер-реборщил, должно быть. Ладноу, чего уж там…»

И словно невидимая рука срывает с Избы морок. Невольно перевожу дух.

Ну, вот, что-то более привычное глазу. Милый такой домик, тот самый, что и в озёрном отражении. Уютный даже с виду, и словно прямиком с картинок, объединяемых в соцсетях тегом «Рай для интроверта». Не тесный — чувствуется, хватает места для пары комнат, да ещё гостеприимно светятся несколько полукруглых чердачных окон, занавешенных шторками; значит, и там жилой дух. Обширная застеклённая веранда, по площади едва ли не больше самого коттеджа; под навесом пара деревянных кресел, столик с букетом рябины… А выведшая меня сюда дорожка упирается как раз в ступени крыльца.

Мой фамильяр вздыхает с облегчением. И я уже без раздумий, путаясь в намокающих и тяжелеющих с каждым шагом юбках, под низвергнувшимся с небес настоящим водопадом припускаюсь к дому, к спасительной крыше, оскальзываясь на мокрых камнях. Хитрый кидрик, угревшийся у меня на руках, крутит башкой, ловя языком дождевые струи. В глубине веранды гостеприимно распахивается входная дверь, обдавая домашним теплом, запахом бабушкиных пирогов с капустой и горячего молока.

Большая кухня-столовая, вроде той, что в моём новом доме. Простой дощатый пол, на котором моментально высыхают и испаряются ручейки, стекающие с мокрой меня. Накрытый к чаю стол. И предмет сервировки, которому ни в Тардисбурге, ни вообще в Гайе места нет, разве что в посёлке у русичей: самовар, сияющий медными боками. Вместо стульев — деревянные скамьи с резными спинками, с сиденьями, устланными лоскутными подушечками. А на одной из скамей, разместившись не менее чем на трёх таких подушках, вытянулся огромный белый-белый кот. Чуть поменьше тигра, чуть крупнее лабрадора. Слегка загнутые уши с кисточками чем-то смахивают на рожки. Щурятся изумрудный и сапфировый глазищи. И улыбается пасть.

Вот по этой-то улыбке, совершенно невозможной и уникальной, а уж потом — по глазам, рожкам-ушам и единственному, едва заметному дымчатому пятну на левом ухе, я его узнаю. Но по-прежнему не могу поверить, что это он, подобранный однажды котёнок, выпестованный когда-то самим…

— Тим-Тим! — только и могу сказать. — Неужели это ты? Ты так вырос!

«Ну, да, Ма, я же говорил, что здесь живёт Тим-Тим! — верещит Рикки, срываясь, наконец, с моих рук и подлетая к коту. — Мой друг! Он не простой кот, он… Как это, Тим, я забыл?»

Тот улыбается во всю клыкастую пасть. Куда там Чеширскому Коту!

«Вещий кот! — поясняет довольно. — Не удивляйсяу, Ваня, в твоём мир-ре я опять стану мелким. Но смыслау нет — возвр-ращаться. Мне и тут хор-рошоу. Пр-роходи. Молочкау?..»

…Мы с девочками нашли его года три назад, у мусорных баков возле кладбища. Прибрались на могилках у своих по осени, наскребли несколько мешков опавших листьев и сухой травы, почистили цветники — да и вынесли всё на мусорку. А там, из щели между двумя контейнерами, кто-то вдруг почти неслышно запищал.

На полноценный мяв у этого крошечного тощего создания уже не хватало сил. Непонятного цвета, с рёбрышками, выпирающими из-под слипшейся так называемой шёрстки, с гноящимися глазёнками, он только трясся от холода и не мог выбраться из огромной для него коробки от офисной бумаги, в которую некие доброхоты кинули ком ваты и несколько кусков заветренной колбасы.

Машка даже дотронуться до него боялась. Но коробку никому не отдала, так и тащила до дома. Потом взялась отмывать непонятное существо, придерживая за шкирку. Потом Нора и Малявка с недоумением и опаской наблюдали, как некто, похожий на дрожащего белого ежонка, выползает из старого банного полотенца и набрасывается на измельчённый чуть ли не в пыль паштет из «Вискаса», а, набив живот, падает на пол, прямо в солнечное пятно, где засыпает от сытости.

Он оказался белым, длинноногим, шустрым и отчаянно храбрым.

Едва заслышав шорох пакета с кормом, нёсся к миске, сбивая с ног нашего вальяжного взрослого кота. Нору он, кажется, довольно долго вообще не воспринимал за живое существо: для него это была дышащая гора, время от времени возникающая на пути. Гору можно было перепрыгнуть и мчаться дальше, к еде! Глазные капли ему не понравились сразу, и, пока мы не раскусили его хитрости, он ронял флакончик с полки на пол и лупил лапой, каждый раз загоняя куда-то под диван или шкаф. На мясо, рыбу и курицу объявил охоту сразу, едва окрепнув; и теперь, стоило мне заняться разделкой — норовил забраться по моей ноге прямо на стол, к добыче. Но, правда, удивительно быстро понял слово «нельзя» и слишком уж не наглел, особенно когда отъелся.

И всё было хорошо, пока он не вырос. Уже через полгода малыш Тим-Тим перегнал нашего субтильного Малявку по росту и весу и, судя по всему, останавливаться не собирался. А вместе со взрослением этот белый красавец набрался гонору и навострил зубы на территорию. И, разумеется, начал вытеснять с неё старожила. Вот тут я задумалась. Хоть Малявка наш был далеко не стар, довольно ловок и увёртлив, но… слишком уж разные у него с конкурентом весовые категории, уже сейчас. Что же дальше ждать?

Конечно, мы привязались к Тим-Тиму. Но обрекать другого, не менее любимого, пусть и не вышедшего ростом кота, на вечные гладиаторские бои и развязывать мини-войну не хотелось. А выпихивать белоснежного милаху из дому рука не поднималась. Впрочем, Тим-Тим сам нашёл выход.

Повадки у него были, мягко говоря, не совсем домоседские. Освоившись в квартире, он принялся за исследование нашего двора, несколько раз уезжал на крышах чужих автомобилей и всегда благополучно возвращался, а потом, видимо, сделав какие-то свои выводы, приучил нас всех брать его с собой повсюду. Обожал возлежать на переднем сиденье нашей «Шевроле», где девочки для смеха пристёгивали его ремнём безопасности. Малявка — тот машин не любил, Нора же привыкла к заднему сиденью, так что конкурентов на кресло у красавца не было. Он с удовольствием ездил с нами на дачу, в лес, даже на пляж. А однажды увязался и на кладбище. Хоть, откровенно говоря, не хотела я его туда брать, чтобы не смущать никого. Но ведь выскользнул из подъезда сам, и не успели опомниться, как поджидал возле гаража…

Едва выпрыгнув из машины на щебень стоянки, он выгнулся дугой и обругал по-своему, по-кошачьи строй мусорных баков, выставленных неподалёку. Как будто хранил о них самые мрачные воспоминания. А потом важно зашагал к скамеечке возле кладбищенских ворот, где, задумавшись и сложив руки на самодельном посохе, сидел наш местный юродивый, блаженный, как называли его старушки, взявшие над ним шефство. Егорушка. [1]

Кот вспрыгнул на скамейку, но не попёрся нагло на колени человеку, а уставился внимательно своими потрясающими глазищами — синим и зелёным. Подозреваю, что в родне у него затесались кошки Ван, имеющие такую вот изюминку во внешнем облике. Егорушка вздрогнул.

— Ишь ты, разноглазый! — сказал удивлённо и ласково. — Совсем как…

Осёкся, будто пытаясь что-то вспомнить. Провёл ладонью по лбу, покачал головой… вновь улыбнулся ясной своей улыбкой.

— Меня, стало быть, выбрал? Ну, быть по сему.

А мы с девочками, бросившись было к старцу с объяснениями, замерли, впервые увидев, как наш Тим-Тим широко улыбнулся в ответ.

Опекающие Егорушку старушки, сердобольные хлопотуньи, встретили кота с умилением, и теперь за его дальнейшую судьбу можно было не волноваться. После того, как он принялся выкладывать на ступенях церквушки придушенных за ночь мышей, а однажды приволок и крысу, его под своё покровительство взял даже батюшка. Нам, с одной стороны, было немного обидно: ни разу с той поры бывший найдёныш к нам не подошёл, не приласкался, будто и не было нас в его жизни. Но иногда он величаво поглядывал на нас с Егорушкиного плеча — и улыбался. А однажды, как утверждала Машка, украдкой помахал ей лапой.

И теперь я вовсе не считаю это детской фантазией.

А потом… мы стали видеть его всё реже и реже. И однажды совсем забыли. Наверное, как сейчас могу предположить, у фамильяров есть своя магия, позволяющая им не привлекать чужое внимание, либо… чтобы мы не тосковали, вмешался сам Егорушка, а может, и его покровительница. Недаром говорят, что кошка — зверь Макоши!

Мерцание зрачков кошачьих! —

Покажется внезапно — кот

Затянет, как водоворот

Мою судьбу, и не иначе,

В тот мир, который… кто поймёт? [2]

От моего насквозь промокшего платья валит пар. Первое дело, промокнув под дождём, высушиться и согреться! Хоть и сетуют многие, что во время беременности память никудышная, но уроки Дорогуши на случаи непогоды я усвоила хорошо. И теперь верчусь на пятачке рядом со старинной вытяжкой над кухонной плитой. Дождевая вода, испаряясь, закручивается воздушным вихрем и втягивается прямо в медный раструб.

«Пр-равильноу, пр-равильноу…»

Тим-Тим, довольный, шевелит кончиком хвоста, играясь с белым красноглазым мышонком. И поглядывает на меня хитро.

«Хор-рошоу научилась… Пр-ригласишь в гости? Обменяемся секр-ретами с твоим домовушкой!»

— Если дашь слово не обижать Малявку. Он, между прочим, с нами переехал.

«Да ладноу! Это я почему раньше такой жадный был? Потому что у меня своего дома не былоу. И глупый был. А с Хозяином подр-ружился — поумнел».

Я замираю на месте.

— А вот насчёт твоего Хозяина… Рикки говорил, что ты тут один обитаешь; это как?

Мой фамильяр, кстати, уже далеко отсюда. Несмотря на непоседливость и юный возраст, он настоящий профессионал и о порученных ему миссиях не забывает. Вывел меня в безопасное место, как и обещал; слопал за труды пирожок, и не один, попил тёплого «молочкау», тут они с Тимом во вкусах солидарны — и свалил в Эль Торрес. Доложиться Большому Маге, что хозяйка гневается и послала всех лесом… То есть, разумеется, в более дипломатичных выражениях, но подтекст понятен. Главное, чтобы драгоценный муж не отвлекался на мои поиски, а доделывал то, что, собственно, начал со своими родственниками: задал бы ведьме с того света хорошую трёпку.

А я пока посижу, переведу дух. Неплохо было бы и пожить дней несколько, но как теперь быть с тем, что Егорушка (пока я сбиваюсь на более привычное имя) может быть где-то рядом? Как-то неловко заваливаться вот так, незванной-нежданной.

«Он тут р-редко бывает, — отзывается кот. — Подготовил себе уголок в своём мир-реу, чтобы было куда уйти, если устанет от людей. Привык к тишине… Последние дни службы отбываует; скор-роу, совсем скор-роу явится, чер-рез неделю-др-ругую… Но ты живи здесь, сколько хочешь, — добавляет важно. — Он будет р-рад».

Через неделю-другую? Что ж, не так плохо. Нескольких дней на то, чтобы придти в себя и обдумать, как жить дальше, у меня есть.

Ох ты ж, ёлки зелёные.

Через неделю-другую, значит, вернётся Георг, старший брат дорогого дона, очень дорогого дона… И что тогда? Устоит ли семейство Торресов от такой череды потрясений? Что их ждёт: катаклизм, борьба за власть или долгожданное воссоединение Семьи? Отчего-то кажется, что не станет бывший Егорушка, удивительной сердечной доброты человек, каким я его помню, развязывать междоусобицу. Да и прочие его ипостаси вредностью не страдали… Как его называли и Мага, и Симеон? «Светлый»… Выходит, каким-то образом Георг дель Торрес да Гама сменил окрас магии, а вместе с ним, скорее всего, и сущность? Либо же установки иные, нежели у брата, были заложены в нём изначально?

Стоп, говорю себе. Стоп. Не сейчас. Бедной моей голове нужны пауза, пирожок и молочкоу. Именно в такой последовательности. И сон. Много-много снов, пустейших, безобидных, и чтоб ни малейших намёков на интриги и вселенское зло.

— Спасибо, Тим. Ты настоящий друг.

С этими словами я, наконец, подсаживаюсь к столу.

«Хочешь сказку?»– мурлычет он.

Тарахтит, как настоящий домашний котяра, с той лишь разницей, что залёг не у меня на коленках, он там не уместился бы, а в кресле рядом с моей кроватью. Потолок в небольшой спаленке, которую мне предложили, скошен и уходит углом вверх, по крыше стучит дождь, но на обустроенном уютном чердаке сухо, тепло, покойно… Да, именно так, по-старинному, от слова «покой». Ровно, не чадя, не прыгая, светит огонёк масляной лампы, оставленной на столе возле круглого оконца. От одной из подушек исходит слабый аромат мелиссы и лаванды.

— Расскажи, — сонно отзываюсь я. — Погоди, дай спрошу, пока помню: что это вообще за место? Это Гайя или какой-то другой мир? В Тардисбурге сейчас зима, в Террасе — осень; пусть южная, поздняя, но осень. А здесь, похоже, всё ещё лето. Как так?

«Маленькая долинау в гор-рах… — охотно поясняет Тим-Тим. — Южнее Терраса. Гор-ры со всех стор-рон, кольцоум. Горячее озероу и ключи. Нет холодных ветр-ров — гор-ры не пускают. Оттого и лето».

— А в долине есть люди?

«Малоу. Тут… вр-роде как заповедник. Разные водятся. Единор-роги, луговые феи, дриады… Несколько домоув, таких, как мой, поставили себе люди и маги на покое. Далеко др-руг от др-руга, не мешают. Уважают одиночествоу».

— Это хорошо.

Не удержавшись, зеваю. Шум дождя, выпитое горячее молоко с мёдом, тёплая постель — всё располагает к долгожданному сну. Да ещё и…

Фыркнув от удовольствия, да просто от хорошего настроения, напоминаю:

— Ты обещал сказку? Это не шуточки?

Явно довольный, котяра потягивается, прогнувшись, выпускает и впускает когти и вдруг ловко вспрыгивает на спинку кресла. Как оно не опрокидывается — не знаю; вероятно, основание специально утяжелено, чтобы не кувыркалось, когда вот такая тушка громоздится на самую верхотуру. Раскрыв пасть, Тим-Тим выдыхает туманное облако — и вот уже отодвигаются ситцевые занавески в цветочек.

Вместо окна — большущее фарфоровое блюдо, по которому, умудряясь не соскальзывать, катается по кругу румяное яблочко. А за ним мелькают мультяшные пейзажи, лиса, ворующая петуха, бегущий за ней кот… Расхохотавшись, сажусь в кровати.

— Тим-Тимыч, хватит дурака валять! Что я, маленькая, что ли? Или ты опять припомнил наши сказки?

«Агау!»

Он перепрыгивает на стол, ближе к окну. Кресло содрогается, но выдерживает толчок его лап. Стол принимает ношу мужественно, не прогнувшись. Ударом лапы наш красавец сбивает наливное яблочко на пол, и, не обращая больше на него внимания, снова дует.

«Блюдечко», окутавшись золотистым туманом, сменяется чем-то вроде зеркала.

«Тогда сказкау для взрослых! — важно объявляет кот. — Готова? Может, даже страшнаяу!»

Нет, к тому, что в зеркале покажутся вдруг распахнутые двери семейного склепа Торресов, я как-то не готова. Молча прижимаю к груди одеяло. Это что?

«Ну-у же… — мягко говорит Тим-Тим, и в его мурлыканье слышатся новые, незнакомые мне интонации. Взрослые. — Неужеули тебе самой не хочется узнать, чем там дело закончилось? Ты же не заснёшь спокойноу! Или опять пустишься бр-родить во сне, и какой тогда, к мышам, отдых? Давай же, посмотр-рим!»

Он прав. Как бы ни хотелось мне забыть пережитое, отрешиться от обид, послать всё лесом… не могу. Я должна знать, что и как там без меня произошло.

Кресло услужливо разворачивается к окну-зеркалу. Эх, чего уж там! Выскочив из постели и прихватив с собой одеяло (как дитя малое, для храбрости!), устраиваюсь на сиденье с ногами.

— Погоди, Тим, а как так получается? Здесь уже ночь, а там едва начался вечер?

«Тут, в Долине Магов, своё вр-ремяу. Бежит, как хочет. Вер-рнее, подстр-раивается под обитателей. А-а, не мор-рочь себе голову, давай смотреть! Запускаю!»

[1] История Егорушки изложена в самом начале третьей книги Сороковника, а ещё — в Эпилоге.

[2] Стихи Алана Милна. Да-да, того самого, папы Винни-Пуха.