Это лишь игра

23. Лена

Я иду домой быстро, почти бегом, едва сдерживая слезы. В груди жжет, а в горле комом стоит обида.

Ненавижу Горра! Может, это звучит ужасно, может, так говорить нельзя, но я ненавижу его как никого и никогда. Подонок! Мерзавец и подонок! Жестокий, циничный, бездушный!

Он – страшный человек. Гораздо страшнее глупого и вечно кривляющегося Гаврилова, Ямпольского… да всех вместе. Они ведь просто пляшут под его дудку не от большого ума. А вот он…

Если Горр уже сейчас ломает людей как ему вздумается, людей, которые ему ничего плохого не сделали, то жутко представить, каким он станет потом. И как он обойдется с теми, кто перейдет ему дорогу.

Я не понимаю, зачем ему всё это надо. Просто ради развлечения? От нечего делать? Вот так легко и просто он убил нашу долгую дружбу, потоптался на чужих чувствах, походя разбил сердце несчастной Соне, да и мне…

И главное, я даже не поняла, как так вышло, что лучшая подруга, моя Сонька, с которой мы дружим с первого класса, считает теперь меня своим злейшим врагом…

Столько ужасных слов она мне наговорила! Столько несправедливых обвинений на меня обрушила! И за что? Не понимаю…

И Петька, как назло, остался в школе – мне даже выговориться сейчас некому.

Забегаю в наш двор, чуть не сбиваю с ног соседку. Выдавливаю из себя «извините» и «здрасьте». А потом еще минут пять выслушиваю ее жалобы на коммунальщиков, на гололед, на больную спину. Бездумно ей киваю, поддакиваю, а у самой так и звенят в голове Сонькины слова:

«Ты – гадина! Змея! Подлая дрянь! Ненавижу тебя! Не подходи ко мне! Не звони! Знать тебя не хочу!».

Соседка уходит к себе, а я наконец захожу домой. Бабушка, тихонько напевая, что-то готовит на кухне. Не хочу ее пугать, не хочу расстраивать, но держать всё в себе уже нет сил.

Скинув сапоги, шапку, пуховик, прохожу в свой закуток и буквально валюсь на кровать, лицом в подушку. И тут же из меня выплескиваются рыдания. Я стараюсь их заглушить, но куда там!

Бабушка трясет меня за плечо. Голос ее звучит испуганно.

– Леночка, что случилось? Что с тобой, детка? Скажи скорее…

Потом она присаживается с краю и тянет меня к себе. Я на секунду поднимаю голову от подушки, сажусь рядом с ней.

– Что произошло? Тебя обидел кто-то?

– Бабушка… мне так плохо… – стону я и снова начинаю рыдать, уткнувшись мокрым лицом в ее плечо. Она обнимает меня, бормочет что-то утешительное, а я будто сорвалась со всех тормозов – реву и не могу остановиться. И не замечаю, как в ушах уже частит пульс пулеметной очередью, как горло сдавливает спазм.

– Не плачь, Леночка, успокойся… давай ты мне все расскажешь… вместе что-нибудь придумаем… вот увидишь. Не плачь, ты же знаешь – тебе нельзя. Давай я тебе чай заварю с ромашкой…

Постепенно плач переходит в кашель, а затем в хрип. И тут уже я чувствую – задыхаюсь. Хватаю ртом воздух, но не могу вдохнуть. Перед глазами всё плывет и темнеет. Бабушка подскакивает, а через мгновение торопливо сует мне в рот таблетку.

– Давай… разжуй скорее… да что ж такое, господи… сейчас воды еще принесу…

Таблетка кашицей размазывается по нёбу и языку. Но вдохнуть все еще не могу. В изнеможении валюсь на кровать. Сознание уплывает.

– На, попей…

Бабушка приподнимает мою голову. О зубы бьется край стакана, вода льется по подбородку, и блузка тотчас становится мокрой на груди, но кое-как я все же умудряюсь сделать пару мелких глотков. И снова бессильно роняю голову. Дышать чуть легче. Но грудь будто придавило камнем, и за ребрами боль такая жгучая – не пошелохнуться.

– Господи, Леночка, ты аж посерела вся! Доченька моя…

А я даже ответить ничего не могу. Потом слышу – она звонит в скорую, а затем испуганно кричит в трубку:

– Приезжайте! Скорее! Внучке плохо… у нее больное сердце… приступ… семнадцать лет…

Её голос звучит издалека, искаженно, будто пробивается сквозь толщу воды. А потом и вовсе стихает вместе с прочими звуками, тенями, запахами. Но в следующий миг бабушкин голос вновь прорезается. И уже не один. Слышу и другие голоса, чужие, мужской и женский.

С трудом поднимаю отяжелевшие веки. По чуть-чуть. Сначала вижу лишь мутный свет, но постепенно картинка проясняется, словно настраивается фокус.

– Леночка! Очнулась! – охает бабушка и склоняется надо мной. Слегка проводит теплой ладонью по лбу, по волосам. – Как же ты меня напугала…

Рядом на табуретке сидит мужчина-врач, смотрит на меня внимательно.

На тумбочке – использованный шприц и пустая ампула. Возле кровати на полу – оранжевый ящик с медикаментами.

– Говорите, такие приступы у нее случались и раньше? – спрашивает он, не отрывая от меня взгляда. – Как часто?

– Ну вот такие – не очень часто. Даже редко. Мы же лечимся… поддерживаем… Просто сегодня Лена пришла сильно расстроенная, а ей нельзя нервничать. Нам так и говорит наш участковый кардиолог. Чтобы стрессов избегали. И простуд тоже…

Мужчина, не старый, но полностью седой, задумчиво кивает.

– Как себя чувствуешь? Стало легче?

Я тоже киваю. Пробую ответить, но губы слиплись.

– Сейчас сделаем тебе ЭКГ.

Женщина, которая до этого сидела в стороне, подносит еще один ящик. Распахивает крышку, достает манжеты, присоски с множеством проводков и сам аппарат. Пока я лежу с этими штуками, врач продолжает расспрашивать бабушку:

– Когда, говорите, была операция на сердце?

– В два года. Но тогда нам только сузили проток. Надо будет потом еще одну операцию сделать. Но уже после восемнадцати. В следующем году. Так сказали врачи. А пока мы наблюдаемся у кардиолога. Раз в год ложимся в больницу. Проходим обследования. Там и прокапывают заодно, и препараты подбирают…

– Ясно.

Он разворачивает листы с кардиограммой, но что в них видит – нам не говорит. Потом снова переключает внимание на меня:

– Давай-ка сейчас тебя ещё послушаем.

Бабушка помогает мне подняться с кровати. Мне и правда легче – во всяком случае, дышу- не задыхаюсь, да и боль в груди стихла. Только слабость по всему телу ужасная, и голова идёт кругом.

Я даже прикрываю глаза, пока он с озабоченным выражением лица прикладывает холодную мембрану к коже. Так головокружение меньше, но ноги в коленях все равно подгибаются.

– Шумы мне не нравятся, – хмуро изрекает он. – Давно были у своего врача? Ещё осенью? Сходите. В самое ближайшее время. Ну а сейчас в больницу ехать – особого смысла нет. Приступ мы купировали. Сделаем еще один укольчик с успокоительным. Пусть отлежится. Если станет хуже – вызывайте снова.

Когда они уходят, бабушка помогает мне переодеться в домашнее. Потом укладывает поудобнее. И лишь затем спрашивает:

– Что случилось-то, Леночка? Кто тебя так обидел?

Я долго молчу. От бабушки у меня тайн нет, но сейчас почему-то правда дается мне с трудом.

– Мы с Соней поссорились, – наконец говорю я.

– Бог ты мой… Так сильно, что ли? Из-за чего? Вы же с ней сроду не ссорились, не разлей вода…

Я прикрываю глаза. И снова вижу как вживую. Вот я подошла после урока к Ямпольскому, спросила, где Соня. Она ведь так и не появилась. И на звонки-сообщения не отвечала.

Ямпольский обвел меня липким взглядом и, ухмыляясь, выдал:

– Поцелуй – скажу.

– Я серьезно.

– Я тоже. Уверяю, тебе понравится. Черный так не умеет.

Я отшатнулась от него. Решила сама пойти ее поискать. А когда выходила из кабинета, услышала, как Горр ему небрежно бросил:

– Идиот.

– А что, мне ей цветы дарить?

Что ему ответил Горр, и ответил ли – без понятия. Не успела услышать. Уже выскочила в коридор, где от гвалта оглохнуть можно было.

Соню я так и не обнаружила, хоть и обошла все этажи. Где уж она пряталась – не знаю, но на последний урок Соня все-таки пришла. Лицо опухшее, глаза красные. Она явно плакала. Но на все мои вопросы Соня только отмалчивалась. И до самого звонка она так и просидела закаменевшая.

Потом мы вместе спустились в гардероб. То есть, она шла впереди, по-прежнему со мной не разговаривая. А я – следом, гадая, как ее растормошить, как привести в чувство. И как хотя бы узнать, что с ней случилось.

А затем в гардероб ввалился Ямпольский. Я как раз куртку надевала. Он ее у меня из рук выхватил, а когда я обернулась в недоумении ­– вдруг мне её падал, ещё и этак галантно. Я, конечно, опешила от его выходки. Понимаю же, что это всё какой-то дурацкий прикол. Ну, какой из него джентльмен?

Надела пуховик, отошла к Соньке. А на нее смотреть уже больно. Ее будто корежит всю внутри. В глазах – черное, необъятное горе. А Ямпольский опять ко мне подлез, встал рядом, приобнял за плечи. Я руку скинула, но он ничуть не смутился. Говорит как ни в чем не бывало. Даже нет, говорит так, будто мы с ним близкие друзья:

– Лен, ты чё, щас домой?

– Ну, конечно.

– А мы с пацанами в спортзал. В пятницу же турнир. Вот тренироваться будем. Не хочешь посмотреть?

– Не хочу, – в полном недоумении сказала я.

– Слушай, может, погуляем вечером? Или в кино сходим?

Я даже ответить ему не успела, как Соня сорвалась с места и пулей вылетела из гардероба. Даже шарф свой забыла и перчатки. Я их подобрала и побежала за ней. Догнала уже на улице, у ворот. Сунула ей в руки вещи. Говорю: «Сонь, ты из-за Ямпольского плакала? Он тебе что-то сделал или сказал?».

Соня прищурилась и вдруг выпалила зло:

– Хватит! Хватит уже твоей фальшивой заботы. Теперь понятно, почему ты отговаривала меня общаться с Антоном. Я думала, мы – подруги!

– Конечно же, мы подруги! – ошарашенно заверила ее я.

– Ну да, – горько хмыкнула она, а у самой губы задрожали, а на глаза навернулись слезы. – С такими подругами и врагов не надо!

– Соня, да о чем ты? Ямпольский тебе что-то наплел? Не верь ему. И в гардеробе он просто прикалывался. Ну чего ты?

Но она меня не слышала.

– Уйди от меня! Видеть тебя не могу! – почти кричала она сквозь плач.

И чем больше я пыталась до нее достучаться, тем сильнее она впадала в какое-то неистовство.

– Меня от тебя тошнит! Не лезь ко мне! Отстань!

А под конец она выкрикивала мне в лицо такие страшные слова… как будто била ими, наотмашь, насмерть.

А потом из школы вышли наши девчонки. И, конечно, они всё слышали. И видели. Они даже специально остановились посмотреть на это шоу. Затем Михайловская позвала Соню.

– Да что ты перед ней еще распинаешься, Сонька? Крыса она. Пошли лучше с нами. Давай, давай, идем!

Михайловская взяла Соню под руку, и та пошла с ними. А я осталась одна…

Одна на дороге, и вообще – одна…

Нет, всего этого я ни за что не расскажу бабушке.

Я внушаю себе, что это не Соня мне говорила, а ее обида и боль. Соня всегда была слишком эмоциональной. С детства из-за пустяков убивалась и рыдала в три ручья, зато и отходила быстро, а когда радовалась, то скакала до потолка, любила весь мир и заражала своей бурной радостью всех вокруг. А сегодня… сегодня она была не в себе. Ее обманули. Это всё Горр. А Соня просто жертва его манипуляций.

Правда мне от этого ничуть не легче…