Это лишь игра

38. Герман

Герман

Я слушаю его напряженно, настолько, что каменею. Только сердце бухает в груди как молот.

Отец смотрит на меня, щурясь, и раз за разом нервно щелкает паркером – верный признак того, что он крайне раздражен и недоволен. Или как он сам сказал – глубоко разочарован. Оно, разочарование, и в голосе его отчетливо звучит.

– После того, как я отправил твою мать туда, откуда приехала, она какое-то время жила в Бирюсинске. Вела там распутный образ жизни. Ни дня не работала. Пила, меняла сожителей. Постепенно пристрастилась к веществам посерьезнее. В конце концов влезла в долги и сбежала. Сюда. Это всё со слов местной полиции. Здесь устроилась в онкоцентр полы мыть. Сошлась с каким-то санитаром. Живет у него и на пару с ним употребляет. И естественно, у них полно долгов. Не знаю уж, кому из них пришло в голову украсть препараты из этой клиники, но они попались. Обоих вышвырнули. Как еще в полицию не стали заявлять, но, видать, сами не захотели выносить сор из избы. Так что твоя мать со своим сожителем ещё легко отделалась, но долги выплачивать нужно. Вот она и вспомнила, что у нее, оказывается, тут сын есть. Доверчивый, сентиментальный идиот!

Последние слова отец выкрикивает с яростью и откидывает ручку на стол.

– Как мог ты купиться на ее байки? Ты! Мой сын! Я всегда считал тебя умным, здравомыслящим. А тут мало того, что ты позволил этой лживой дряни развести себя, как последнего дурака, так еще и действовал за моей спиной.

Отец переводит дух и начинает с новой силой:

– Мне вот интересно, за что я заслужил такое отношение от родного сына? Я тебе хоть раз в жизни врал? Хоть раз в жизни не оправдал твоего доверия? Нарушил слово? Подвёл? Сделал хоть что-то во вред? Нет! Всё только для тебя. И представь себе, я рассчитывал, что могу так же доверять тебе и полагаться на тебя, верить, а ты… – его лицо искажает болезненная гримаса. – Вот ты сказал, мол, она твоя мать. Так позволь тебе напомнить, что это она тебя младенцем бросила умирать, когда тебе пробило голову. Я у реанимации дежурил, а эта мать ни разу не позвонила… И потом думала только о себе. Спрашивала, что с ней будет, а не что будет с тобой. И потом за все годы о тебе не вспомнила. А ты… мать… Ты должен был сказать мне! Должен был.

Его претензии я пока воспринимаю с трудом, потому что пытаюсь переварить услышанное о матери. Отец прав. Сто раз прав. Дурак и есть. И я же еще говорил Третьяковой, какая она наивная. А сам-то… идиот…

В груди печет нестерпимо, будто между ребрами раскаленные угли.

– Можешь убедиться сам… увидеть всё собственными глазами. Вот адрес, – Он берет ручку, рывком выдирает из блокнота лист, что-то записывает, затем протягивает мне листок. Но я не двигаюсь. Неотрывно смотрю на отца, будто не в состоянии не то что пошевелиться, но даже взгляд отвести. – Тебе же эта дрянь что-то жалостливое там напела. Ты ведь отцу у нас, оказывается, на слово не веришь. Так вот возьми завтра и съезди с Василием, лучше с утра, чтоб уж наверняка застать.

***

Ехать я никуда не хотел. Однако – сам не знаю, почему – после завтрака прошу Василия отвезти меня по адресу, который дал отец. Будто отцовского рассказа мне было мало. Впрочем, почему не знаю? Уж лучше добить окончательно, чем агонизировать и цепляться за мысль: а вдруг все не так?

Долго тупил над адресом, никак не мог сообразить, где это. Хорошо, что Василий знает город и его округу, потому что мать забралась к черту на рога. В самое захолустье. Практически деревня в городской черте.

Василий поначалу о чем-то треплется, думая, наверное, что раз вчера с ним общались по-дружески, то так теперь будет всегда. Но я угрюмо молчу и на его болтовню отвечать просто нет сил. Смотрю на себя в зеркало заднего вида – такой физиономией только детей пугать. Глаза после бессонной ночи воспаленные, но выражение лица как у ассасина.

Василий, поймав мой взгляд, сразу замолкает и больше уже не заговаривает почти до самого конца пути. Да и там только роняет:

– Вроде здесь.

Я молчу. Какое-то время сижу в машине, словно, чтобы выйти, нужно морально настроиться. На самом деле – нет. Мне просто противно. Потому что я примерно знаю, что увижу. Да и пейзаж вокруг не оставляет иллюзий. В марте почти везде слякоть, но в этом медвежьем углу – настоящая клоака. Грязь по колено, вонь, мусорная свалка прямо здесь же, среди домов. Да и сами дома – деревянные почерневшие коробки.

Возле дороги собака выгрызает какую-то заскорузлую кость. Я все-таки выхожу под ее вялый лай. Иду к дому, такой же страшной деревяшке в два этажа, от которой за километр несет затхлостью и нищетой.

До отвращения не хочется заходить в темное вонючее нутро этой хибары. Аж тошнота накатывает. Прикасаться к ручке двери тоже противно, она зачем-то обмотана грязной тряпкой. И я берусь за нее через рукав куртки.

– Герман Александрович, – окликает меня Василий из машины. – Может, мне с вами пойти?

Я, не отвечая, захожу один в эту нору, и в нос бьет омерзительный запах мочи, перегара, плесени и чего-то химозного. Я задерживаю дыхание, потом поднимаю воротник водолазки, но даже через шерстяную ткань просачивается эта вонь.

В записке отца написано: квартира № 2. Звоню и, наверное, хочу, чтобы мне никто не открыл. Однако стою жду, звоню еще раз и еще. Пока не раздаются шаркающие шаги. Щелкает замок, дверь отворяется. Какой-то мужик под полтинник окидывает меня стеклянным взглядом. Не спрашивает, кто я, зачем явился, а просто кивает куда-то вглубь, типа, велкам. И уходит, оставляя дверь распахнутой.

Несколько секунд я стою на месте, пытаясь побороть прилив брезгливости. Как будто зайти мне придется в чумную палату. В конце концов превозмогаю себя и переступаю порог. Иду до упора, на свет, по темному захламленному коридору, что-то хрустит под ногами, обо что-то ударяюсь, что-то роняю. Но свет в конце – это, оказывается, кухня. И лучше б мне ее не видеть.

Возвращаюсь обратно, вглядываясь по сторонам. Глаза уже привыкли к темноте, и я различаю очертания дверей. Их три. Толкаю одну наобум и – бинго. Нахожу мать. Она сидит на диване полураздетая, босая, лохматая. И пытается растолкать какого-то мужика, который спит на этом же диване. Мать оборачивается на звук, видит меня. Сморгнув, трясет головой. Потом поднимается и делает пару нетвердых шагов в мою сторону. Взгляд ее мутный, без проблеска интеллекта, но меня каким-то чудом она все же узнает.

– Ты… Герман, ты, что ли? Санек, вставай, с сыном моим познакомлю…

Держится она сейчас совсем не так, как возле школы. Впрочем, там она была трезвой, а тут или пьяная, или еще под чем… в этом я не особо разбираюсь.

Она выдергивает из кучи хламья грязный халат и пытается накинуть на себя, но никак не может попасть в рукав. В конце концов бросает его на пол.

– Что стоишь, Герман? Проходи. Посмотри, как мать твоя живет. Впроголодь. Не то что вы там… в хоромах, да с прислугой. Что, не нравится? А вот так простые люди живут, вам-то, буржуям, не понять. Чего не проходишь-то? Брезгуешь? Боишься свой дорогой костюмчик замарать?

Мужик на диване ворочается, приподнимает осоловелую физиономию и тут же бессильно роняет обратно.

– Санек, вставай, говорю. На сына моего хоть посмотри.

Но мужик больше ни на что не реагирует.

– Так понимаю, это твое лечение? – киваю на загаженный стол. На нем какие-то банки, бутылки, окурки прямо в тарелках, таких же грязных, как всё вокруг.

Она берет один бычок и, щелкая зажигалкой, прикуривает. Ухмыляясь, говорит:

– Что, сынок, денег стало жалко? Да для вас это копейки, не жмоться. Но отец твой и за копейку удавится. Ааа… я поняла. Ты рассказал все своему отцу, и он велел тебе поехать и забрать, а? Угадала? Так вот, сынуля, ничего я тебе не отдам. Нету тех денег больше. Всё. Тю-тю, – она сипло смеется. Потом добавляет зло: – И отцу своему передай: чхать я на него хотела. Никто его тут не боится. А еще скажи ему…

Я разворачиваюсь и ухожу. И ощущение, что эта грязь и вонь прилипла к одежде, въелась в кожу, пропитала волосы.

Василий стоит у подъезда.

– А я уже переживаю, где вы… местечко тут… не дай бог, конечно… вообще район наркоманский. Вы тут к кому?

– Ни к кому, – выдавливаю из себя с трудом. Шерстяной ворот водолазки кажется стальными тисками, сдавившими горло. – Едем домой.