Это лишь игра

43. Лена

Так сложно представить, что всего месяц назад я ненавидела Германа Горра. Считала его исчадием ада. Ну, во всяком случае, редкостным мерзавцем, а сейчас мне даже стыдно, что я так однобоко судила.

Нет, я не восторженная дурочка… ну, если только немного. Но я же прекрасно вижу и цинизм Германа, и его довольно-таки равнодушное отношение к окружающим. Но это всё на поверхности, вроде как броня. Однако если узнать его получше, то это совсем другой человек. Человек, который мне очень сильно нравится.

Наверное, даже больше, чем просто нравится. Потому что симпатия – это все-таки что-то осмысленное, а то, что я чувствую – оно внутри, бьется вместе с сердцем, трепещет и дрожит, струится по венам, а иногда так сильно распирает грудную клетку, что почти больно становится.

– Ну и как там твой молодой человек? – спрашивает бабушка за ужином.

Хоть я и смущаюсь, но губы сами собой расплываются в счастливой улыбке. «Твой молодой человек» звучит непривычно. К тому же мы еще никак не обозначили наши отношения. Мы просто как-то естественно и незаметно сблизились. А вот теперь бабушка спросила, и я тут же задумалась: кто я для него? Просто подруга или большее? Спросить его об этом я точно никогда не осмелюсь. Но… он же меня целовал вчера. И как целовал! Будто последний раз в жизни. Вспоминаю, и внутри тотчас всё томительно и сладко сжимается.

Я бросаю на бабушку быстрый, стыдливый взгляд, словно боюсь, что она разгадает мои мысли.

– Хорошо, – отвечаю скромно.

– Ну-ну, – по-доброму усмехается бабушка. – Вчера вы с ним всё никак попрощаться не могли. А сегодня что? Весь день дома просидела в выходной.

– Он сегодня уехал с папой в Байкальск.

– Поди, теперь всей душой в школу рвешься?

– Герман завтра еще не вернется… так что…

– Ну ничего, – посмеивается бабушка. – Короткие разлуки даже полезны.

Уж не знаю, какая польза от разлук, мне, наоборот, грустно, что Германа завтра не будет, но с ней не спорю.

– Леночка, вынеси мусор, – после ужина просит бабушка. – А то ведро полное.

Я накидываю куртку, беру мусорный пакет и выхожу на улицу. Уже стемнело, но идти совсем недалеко – буквально до ближайшего двора. Выскакиваю за ворота и перебегаю дорогу. А через каких-то пять минут уже возвращаюсь обратно.

Захожу в подъезд – и сразу возникает ощущение, что здесь кто-то есть. Еще вчера, когда приходил Герман, в подъезде было темно – лампочка, видать, перегорела, но хотя бы со второго этажа доходил какой-никакой свет. Сейчас же и там темно, так что я крадусь к своей двери практически на ощупь. И это чужое присутствие ощущаю прямо кожей, так что волоски на загривке становятся дыбом.

«Да ерунда, – говорю себе, – просто в кромешной темноте всегда что-нибудь такое мерещится».

И тут же кто-то хватает меня за руку и тянет на себя. Я коротко взвизгиваю, но почти сразу слышу Петькин голос:

– Это я. Не бойся. Я просто поговорить хочу… извиниться и вообще…

У меня колотится сердце и неприятно тянет под ложечкой – все-таки я успела здорово испугаться. И когда говорю, голос дрожит и срывается:

– Обязательно нападать в темноте? – вырываю я руку.

– Ты чего, Лен? Я ж не нападал… я просто поговорить… я не хотел тебя пугать…

– О чем мне с тобой говорить? После всего?!

– Я извиниться хотел… правда… – бормочет Петька.

– Долго собирался.

– Я знаю… я тогда… ну, мне стыдно было…

– А сейчас уже не стыдно? – злюсь я.

– Ну… стыдно… твоя бабушка знает?

– Про что?

– Про то, что я… тогда… ну это…

– Предал меня. Заманил на игру, потом в кафе, чтобы надо мной поиздевались.

Чернышов молчит. Я делаю шаг к двери, но он снова хватает меня за руку.

– Лен, подожди… пожалуйста… Извини меня… я не хотел, я не думал… Наши… они говорили, что просто поприкалываются, ну… типа пошутят немного и всё. Обещали, что жестить вообще не будут. Ничего такого…

– Ничего такого? Ты себя слышишь?

– Это правда.

– Неважно, что тебе обещали. Ты. Меня. Предал. Ты! Я же тебя лучшим другом всегда считала. Даже больше. Ты мне как брат был. Я за тебя бы… да что угодно… – От эмоций у меня перехватывает горло, а на глаза наворачиваются слезы. – Мы ведь с тобой с детства… всегда вместе… Ты жил у нас, помнишь? Когда твоя мама с маленьким Павликом в больнице лежала. Ты клялся мне, помнишь? Стащил у бабушки спички и ладонь себе жег? Что ты тогда говорил, помнишь? Что всегда будешь рядом! Всегда будешь защищать… Пусть это только детская клятва, но ты был для нас с бабушкой родным… семьей нашей… Она до сих пор спрашивает, почему Петя не заходит. А я ничего не могу сказать, мне стыдно. Господи, да зачем я вообще с тобой разговариваю?! Ты просто трус и подонок.

– А Горр, значит, не подонок?

– Горр меня тогда увел… спас, когда ты сидел и молчал. Пусти меня! – Я вырываюсь из его рук, но Петька не отпускает.

– Ну да, спас, как же. А ничего, что он всё это и затеял? Он всех подговорил… Он придумал тебя рассорить и со мной, и с Сонькой Шумиловой. Чтобы ты осталась совсем одна… Сонька тебе не рассказывала? Ямпольский ей такого наплел! А девки наши подтвердили. Вот спроси ее, спроси… Только всё это придумал Горр, Ямпольский только сделал, как он сказал. И капитана он тоже мне предложил не просто так. А чтобы я с тобой перестал общаться.

– Ну ты не сильно, смотрю, колебался.

– Да я тогда даже не въехал, что к чему! Ты вот винишь меня… нет, я виноват, конечно. Но за всем этим стоит Горр! Он всё так устроил, типа ничего такого, а потом уже… Горр всех использует. И меня использовал, и тебя тоже. Он просто играет тобой.

– Хватит! Дай пройти!

– Лен, это правда… Постой, сейчас покажу, сама убедишься…

Петька достает из кармана телефон, суетливо что-то ищет, потом протягивает мне.

– На вот, читай… это чат нашего класса. Вот видишь Михайловская пишет…

Я бегло просматриваю сообщение.

««Да, Герман, ты реально чертов гений! Как же у тебя голова работает! Я в восторге! Когда ты вчера сказал, что придумаешь Третьяковой наказание, я даже не ожидала, что ты захочешь провернуть всё руками Черного. А ведь действительно, просто размотать эту овечку было бы далеко не так феерично. Она бы встала, отряхнулась и дальше пошла. Попричитала бы немного, а Черный и Сонька утерли бы ей сопли и проводили к директрисе. Строчить очередной донос. Но совсем другое дело, если казнить Третьякову будут ее же друзья…»

Не дочитав до конца, скорее возвращаю Петьке телефон, пока не выронила его. Потому что чувствую – меня начинает трясти.

– Вот видишь, видишь?

А я молчу. Потому что горло сжимается до боли. Потому что нет ни слов, ни мыслей. Только леденящая пустота в груди. Хотя лицо, наоборот, горит так, словно к нему раскаленный утюг приложили.

– Это он всё придумал, всё устроил, а ты даже не знаешь…

– Я знаю, – неожиданно глухим голосом произношу я.

– Как? В смысле? Ты в курсе, что это Горр всё замутил? И все равно с ним общаешься? Позволяешь ему себя тискать? Да. Видел я, как вы вчера с ним… прямо тут…

– А это уже не твое дело!

– Да ты… ты… дура ты!

– Знаешь что, Чернышов? Иди ты к черту.

– Ты ничего не понимаешь! – снова цепляется за рукав куртки Петька. Но тут распахивается дверь, и в подъезд выглядывает бабушка.

– Лена, ты здесь? А вы с Петей разговариваете. А я уже тебя потеряла. Здравствуй, Петя.

Петька угрюмо здоровается в ответ и наконец выпускает меня. Я заскакиваю домой, изо всех сил стараясь не заплакать прямо тут же, при бабушке.

– Помирились с Петькой? – интересуется она.

– Нет, – буркнув, скрываюсь за своей перегородкой. – Я ложусь спать.

А сама потом, наверное, целый час беззвучно лью слезы в подушку.

И ведь знала же, с самого начала знала о том, что Герман приложил руку. Но как-то старалась потом об этом не думать, почти забыла. Но сейчас будто снова в грязь окунулась. Да и в Петькином пересказе всё это выглядело в тысячу раз гаже.

Я бы рада была вообще ему не верить, но сообщение Михайловской в чате – оно ведь реальное…

***

Как вести себя с Германом, я так и не придумала. Решила, что сначала с ним поговорю, а там видно будет. Спрошу его в лоб про «наказание для Третьяковой», про Шумилову, про всё спрошу.

Первым у нас химия. Поднимаюсь на четвертый этаж, но Тамары Андреевны, химички, еще нет и кабинет заперт. Наши стоят кучкой, о чем-то болтают, смеются. Только Соня Шумилова и Илья Жуковский держатся в стороне. Я тоже становлюсь у стены в одиночестве. Но тут оглядывается Михайловская, замечает меня. Окидывает красноречивым взглядом и, презрительно фыркнув, отворачивается.

– Блин, не могу поверить. Что, серьезно, Герман вот с ней? – восклицает она громко. – Черный, ты не рофлишь?*

Петька тоже на миг оглядывается, но тотчас отводит глаза.

– Да Горр давно уже… – слышу через слово Ямпольского. – Помните, пацаны, на восьмое? С этими подарками… таскается с ней…

– Эй, Третьякова! – зовет меня Гаврилов. – Че, тебя теперь Горр мацает? И как…

Звонок его заглушает.

Наши, обернувшись, смотрят на меня с какими-то пошлыми ухмылками. Разглядывают, особенно парни, да так, что мне от их липких, противных взглядов умыться хочется. Постепенно все разворачиваются ко мне и подходят ближе так, что я вдруг оказываюсь словно зажатой в полукольце.

– И не зашкварно же ему подбирать ее после Черного… – кривится Михайловская, испепеляя меня ненавидящим взглядом.

– Что, Третьякова, по рукам пошла? – подхватывает ее мысль Ямпольский. – Сначала Черный, теперь Горр… кто следующий?

Я вжимаюсь спиной в холодную стену, ища опору. От их похабных намеков становится тошно. И до боли обидно. То, что у нас с Германом, мне казалось чем-то светлым, чистым, хрупким, а они это принизили, втоптали в грязь.

– Пацаны, да ладно вам, – суетится Петька за их спинами. – Щас Тамара придет.

– Трус, – бросаю ему те же слова, что говорила вчера. – Трус и подонок.

– О-о-о-о! – прокатывается дружный задорный возглас. Петька только молчит и глаз не поднимает.

– И вы тоже жалкие трусы. При Германе рта открыть боитесь, а как его нет – так сразу осмелели.

– Насмешила, – хмыкает Ямпольский. – Ну и че мне Горр сделает? Я и у него спросить могу, не зашкварно ли ему с такой…

Ямпольский демонстративно обводит меня с ног до головы взглядом, одновременно сальным и презрительным.

– Ну спроси, – вдруг из-за его спины раздается голос Германа.

Ямпольский на миг замирает. Глумливая улыбка моментально сползает с его лица.

Наши оборачиваются и расступаются в явной растерянности. А у Петьки так и вовсе глаза бегают. Кто-то, слышу, шепчет ему: «Ты же сказал, что он уехал».

Герман впивается в Ямпольского жестким немигающим взглядом. Даже мне становится не по себе, потому что от него исходит настолько сильное ощущение опасности, что страшно находиться рядом. Сейчас это совсем не тот Герман, которого я знаю, с которым мы виделись позавчера. И даже не тот, кого я так не любила два минувших года.

– Ну! – наседает он на Ямпольского, медленно надвигаясь. Тот невольно пятится.

– Антоша сразу забыл, что он там спросить хотел, – слышу насмешливый голос Лариной.

Ямпольский тоже слышит и сразу вскидывается из последних сил.

– Не стремно тебе с ней… после Черного? – дрожь в голосе выдает его страх.

И вдруг Герман его ударяет. Резко, коротко, почти незаметно. Бьет под дых, и Ямпольский сгибается пополам. Затем Герман наклоняется к нему, стонущему, и что-то очень тихо говорит на ухо. Ямпольский страдальчески морщится, кашляет, но при этом кивает, будто соглашается с его словами. Сонька громко охает и зажимает рот рукой. Остальные просто застывают в немом шоке – от Германа такого никто не ожидал. Распускать руки – вообще не в его манере.

– Одиннадцатый «А», что здесь происходит? – раздается вдруг.

К нам стремительно приближается Олеся Владимировна, звонко цокая каблуками.

Наши, не сговариваясь, сразу же заслоняют Ямпольского, который все еще корчится и кряхтит.

– Ничего, – отвечают дружно. – Просто химичку ждем.

– Тамара Алексеевна неожиданно заболела. Спускайтесь в кабинет ОБЖ. Вместо последнего урока сейчас позанимаетесь.

Все потихоньку идут за ней кроме меня, Германа, Сони и Ямпольского. Соня подходит к Ямпольскому, касается его плеча.

– Антон, ты как? Сильно больно?

Он поднимает на нее слезящиеся глаза, затем лицо его искажает гримаса.

– Да пошла ты, – зло выплёвывает он, скидывая ее руку. Затем выпрямляется и плетется вслед за всеми. Соня убегает в другую сторону. Возле кабинета химии остаемся только мы вдвоем.

Герман еще не остыл, но вижу – постепенно успокаивается. Смотрит на меня тяжело, но так, что сердце в груди сжимается. И я понимаю: ни о чем не буду у него спрашивать. Не хочу. Даже если раньше что-то и было плохое с его стороны – мне все равно, потому что сейчас уже всё не так. Он не такой. Я это вижу, чувствую. И я так отчаянно ему рада.

Герман, оглянувшись по сторонам и убедившись, что коридор пуст, порывисто обнимает меня и легонько целует в висок.

– Герман, ты что? – шепчу я взволнованно и тоже озираюсь. – Вдруг кто-нибудь выйдет…

Он послушно отодвигается на шаг. И вот Герман уже прежний, которого я знаю, к которому успела так привыкнуть – он окидывает меня усталым, теплым взглядом и говорит с улыбкой:

– Даже на день тебя оставить нельзя, Лена.

– А ты, оказывается, драчун и хулиган, Герман.

Он, взметнув брови, усмехается и качает головой, мол: вот еще придумала.

– Зато ты так эффектно появился! А что ты сказал Ямпольскому?

– Просто дал понять, что с ним будет, если он тебя ещё раз обидит.

Герман смотрит на меня теперь по-доброму, но с какой-то болезненной тоской.

– Ты такая маленькая… я почему-то все время за тебя боюсь.

– Не бойся. Маленькая, да удаленькая, – шучу я, а в душе умираю от счастья…