Это (не) измена (СИ)

Глава 20

Ядвига

Нет большего унижения, чем то, которому подверг Платон. Да, моё тело до сих пор реагирует на него, но душа… Хотел таким образом показать свою власть и мою беспомощность? Доказать что-то себе? Ненавижу. Как я его сейчас ненавижу! Колотит при одном только взгляде.

— Ядвига Яновна, к вам Платон Сергеевич, — в кабинет заглядывает секретарша. Каменею. Киваю — не закатывать же скандал. Нам всё равно надо поговорить, лучше сейчас, чем потом. Входит стремительно, так, что полы пиджака развеваются, но, наткнувшись на мой ледяной взгляд, останавливается в шаге от стола. Подниматься не собираюсь, смотрю исподлобья. Жду.

— Значит, Егор.

По лицу не прочесть, о чём думает. Да, мой любовник обрёл физическое воплощение, каково теперь тебе?

— Думаешь, сможешь к нему уйти и жить долго и счастливо? — Он приближается, внутри всё невольно сжимается, хочется отодвинуться, едва удерживаю себя на месте. Тяжело опираясь о стол, Платон нависает надо мной, и наконец вижу уже знакомую ярость. За маской сдержанности полыхает молниями гроза. Незнакомый страх холодит сердце. Никогда его не боялась, вообще не боялась мужчин. Платон доказал, как легко можно сломать мнимое чувство защищённости и собственных сил.

— Тебя не касается, с кем и как я буду жить после развода, — стараюсь, чтобы голос не дрожал, но бросает в ледяной пот. Приступ паники всё сложнее контролировать.

— Касается, потому что с тобой будет мой сын, — резко говорит он. — Ебись с кем хочешь и как хочешь, но если уйдёшь к нему, Яшку я не отдам.

Не думала, что до этого дойдёт. Что станет бить по больному, наотмашь. Сцепляю руки в замок с силой, от которой белеют пальцы. Начинает бить дрожь, пока не заметная, но я уже знаю, к чему приведёт — к слезам. Столько лет не плакала, а теперь плотину прорвало. Сказывается нервный стресс, постоянное напряжение, в котором теперь живу. Егор и его обещание защиты сейчас слишком далеко, главная угроза передо мной. Только не дать понять, как на самом деле мне страшно!

— У тебя хватает совести манипулировать сыном? — спокойно, ещё спокойнее, пока сердце падает в желудок.

— Думаешь, я буду играть честно? Я же сказал, что не отпущу. — Платон хищно улыбается, резко хватает за щёки и впивается в губы. Страх парализует. Пытаюсь сделать вдох, но лёгкие слиплись. Колотит, долгожданная злоба придаёт сил. Прикусив его язык так, что рот наполняется чужой кровью, отталкиваю и бью со всей дури по щеке. Ладонь печёт, на его коже расползается пятно.

— Не смей! — цежу, зубы отбивают дробь. — Не смей меня трогать!

— Ему ты, значит, всё позволяешь, а мне, твоему мужу, хуй с маком⁈ — рычит и снова тянется ко мне. Отъезжаю в кресле, подрываюсь, начиная задыхаться.

— Ещё одно движение, и я пойду к журналистам. Расскажу о нашей семье всё, пусть будущие акционеры решают, брать акции или нет, когда во главе стоит такая мразь!

— Иди, — выплёвывает Платон. Скрещивает руки на груди, приблизиться больше не пытается. — Расскажи, какая ты шлюха, готовая бросить семью ради любовника.

— Ты тоже чистым не останешься.

— Я — мужчина, мне простят.

В этом его правда. Что положено Юпитеру, не положено быку. Подумаешь, налево ходил, с кем не бывает? Ну, беременная любовница, так от ребёнка не отказывается. А я… Моя карьера, моё имя — шлейф потянется такой, что потом годами отмываться. Нам надо просто развестись по-тихому, не провоцировать.

— Поэтому будь хорошей девочкой, не надо никуда съезжать. Я закрою глаза на твою измену, и мы начнём всё сначала.

— Ты реально в это веришь? — от потрясения слов не нахожу. Он непробиваем, до сих пор уверен в том, что вернёт меня. Сколько раз надо сказать, что всё кончено? Когда пришёл в спальню, на миг поверила — искренне раскаивается. Грош цена его «прости».

— Верю. — Платон низко наклоняет голову, протяжно выдыхает, поднимает глаза. — Я люблю тебя, малыш.

Переход от ярости к нежности по щелчку пальца. У него, что, раздвоение личности началось?

— Я не хочу это слышать.

— Придётся, потому что это правда.

— Которая мне не нужна.

— Ты его любишь? — вижу — снова начинает раздражаться. От этих качелей начинает кружиться голова, подкатывает тошнота. Нельзя показывать свою слабость, но ноги почти не держат.

— Это тебя не касается.

Не хочу никого любить. Не хочу доверяться, открываться, чтобы потом протоптались по душе. И всё из-за тебя, Платон. Ты уничтожил всё, что у меня было, и продолжаешь уничтожать. В носу щиплет. Не дождётся, чтобы снова перед ним плакала. Стискиваю зубы, чтобы подбородок не дрожал. Платон смотрит слишком внимательно, наверняка замечает, что довёл.

— В пятницу у отца день рождения, мы должны быть там вдвоём.

— Я буду.

Знаю, что должны — что бы ни творилось за закрытыми дверьми, что бы мы друг другу ни говорили и ни делали, общий бизнес и моё обещание дождаться выпуска акций сковывают.

— Привози сегодня Яшку домой.

— Он останется у мамы. Я — тоже.

Если сейчас что-то скажет, заору во весь голос. Держусь на последних остатках нервов. Платон молчит, но в конце концов смиряется, кивает. Последний взгляд, и уходит. Падаю в кресло, блузка прилипла к коже, вся покрыта ледяным потом. Родной человек теперь пугает до приступов, надо заехать к врачу, попросить успокоительное, иначе целый вечер в его семье попросту не выдержу. Ухожу с работы раньше, чтобы собрать вещи. Не глядя бросаю в чемодан, постоянно прислушиваюсь: пришёл или нет. Находиться здесь невыносимо, даже стены пугают. До мамы доезжаю, как в тумане, только при виде знакомого дома начинает отпускать. Не спешу выходить, сижу, уткнувшись лбом в руль, перевожу дыхание. Ни мама, ни Яшка не должны такой видеть.

Хотя маму не обмануть, с порога замечает моё состояние. Молча забирает чемодан, мягко говорит:

— Я наберу тебе ванну.

Что такого она увидела, раз даже не спрашивает? Смотрю в зеркало — глаза дикие. Стеклянные. Если бы кто-то остановил на дороге, заставили бы сдать тест на запрещённые препараты.

Шумит в ванной вода, Яшка прыгает вокруг, у меня же нет сил даже поддержать разговор. Усталость налила кости свинцом, в голове гул. Едва переставляю ноги, чтобы добраться до ванной. Погружаюсь в воду сразу с головой, открываю глаза. Под водой кажется, что никого, кроме меня, в мире нет. Это так хорошо — остаться одной… Лежу так, пока в лёгких не начинает печь. После ванной и правда становится немного легче. Мама уже уложила Яшку, ждёт на кухне, накрыла лёгкий ужин, заварила любимый травяной чай. Здесь спокойно, всё родное, снова хочется плакать. Расклеилась. Один только мамин взгляд, и меня складывает пополам. Утыкаюсь лицом в её колени и реву так, что горло болит. Цепляюсь за подол её халата, обнимаю, представляя, что она забрала все проблемы. Не знаю, сколько проходит времени, когда спазмы стихают. Шмыгаю носом, смотрю на маму.

— Всё так плохо? — спрашивает она с заботой.

— Очень, — отвечаю сиплым от слёз голосом. Так и осталась сидеть на полу. Смотрю прямо перед собой и рассказываю обо всём: о Егоре, о том, что сделал Платон, об его угрозах.

— Что мне делать, мам?

Мама молчит, а потом мягко говорит:

— Выпей чаю.

Фыркаю. Ещё раз, начиная тихо смеяться. Житейская мамина мудрость — выпей чаю, успокойся, а потом видно будет.

Сегодня засыпаю, как убитая, даже будильник не слышу. Новый день, новые проблемы, которые надо решать, но верю, что справлюсь. Этот дом — моё место силы, сосны шумят вокруг, шелестят свежей листвой берёзы. Выхожу на крыльцо, смотрю на лес, грею руки чашкой чая. Осталось немного, я справлюсь. Сперва ужин, на следующей неделе уже выпуск акций, потом встреча с адвокатом. Это лежащее на поверхности. Егор, Платон, наши сложные отношения — то, что лежит в глубине. Попытаюсь максимально от этого абстрагироваться.

— Мне кажется, Егор — хороший человек, — сказала вчера мама. Пока у меня нет причин в этом сомневаться, но Платон сперва тоже был хорошим. Лучшим. А стал дерьмом. Решение приходит внезапно, как по волшебству или благодаря волшебному маминому чаю: я должна исчезнуть.

После развода, забрав Яшку, уволиться и уехать на время. Если Егор что-то ко мне чувствует — поймёт. А что там будет делать Платон — плевать.