Жадина

Глава 12

Но я не просыпаюсь. Наверное, я прежде никогда не попадал в ситуации, самое ужасное в которых то, что они реальны. Грациниан, за голову которого они с мамой сражаются, говорит так, словно бы все совершенно в порядке и волнует его не сложившаяся ситуация, а иные вещи, реальные и значимые.

— Октавия, ради твоего бога, прекрати строить из себя героиню.

Мама давит пальцами ему на глаз, и его руки дергаются. Ужасно странно видеть связь между телом и головой, когда они не вместе.

— Я не хочу причинять боли твоему сыну! Я хотел взять паузу! Послушай меня!

— Четыре месяца его жизни, — говорит мама. — Мы думали, что он мертв!

Четыре месяца моей жизни, рассеянно думаю я, под землей. Когда проводишь время наверху, и когда ты молод, четыре месяца кажутся мелочью, но однажды я постарею, и тогда я буду жалеть даже не о каждом дне, а о каждом часе, проведенном здесь.

Сейчас жалеть ни о чем не хочется и не получается, получается только бояться.

— Моя дочь не может жить без вашего паренька, — говорит Грациниан. Ему, наверное, надоедает играться с мамой, он легко, со своей незаметной быстротой выхватывает свою голову, и как только она соприкасается с телом, кожа, плоть и кость срастаются. Это не выглядит так, словно рана заживает. Схватываются части Грациниана, но никакого ощущения живого процесса от этого нет. Как если чинят вещь, простую и очень хорошую, обладающую запасом гибкости, чтобы оправиться от самых страшных разрушений. Но все равно это просто вещь.

Кассий отталкивает его, и Грациниан пошатывается, словно бы он мертвецки пьян, и это движение обладает каким-то особенным, нелепым обаянием. Мой мир в лилиях, но вижу я вполне сносно, и все же Кассию удается добраться до мамы незаметно для меня. Но, конечно, не для Грациниана. Он улыбается, словно бы они сыграли в игру, в которой Грациниан поддавался. Кассий стоит перед мамой, у него красным горит клинок. И мне очень хочется, чтобы он думал в этот момент о Юстиниане, чтобы тоже волновался.

Кассий не тушит клинок, чтобы вонзить его в Грациниана, если он бросится к ним с мамой. Он успеет его, по крайней мере, задержать. Грациниан смеется, и я понимаю, что ситуация его забавляет. Чем дольше Кассий держит клинок, тем сильнее он устает, и в какой-то момент ему придется потушить оружие. Но и отдохнуть Кассий не может, потому что не уверен, что успеет призвать клинок.

Вот такая безвыходная ситуация, которая мне тоже очень не нравится. Папа стоит на лестнице, у двери, и дуло его ружья теперь смотрит в пустоту, словно бы он держит на прицеле призрака.

— Позвольте мне уточнить, — говорит Грациниан. — Я не имею в виду, что моя Пшеничка воспылала к вашему мальчику чувствами, просто он действительно нужен ей для питания. И мы не могли просто выгнать его, а также не могли выгнать и других Пшеничкиных друзей, которые непременно бы вам обо всем доложили. Словом, мы с Санктиной не злодеи, просто мы оказались в безвыходной ситуации, мы не хотели, чтобы они создавали проблем, и в то же время нам совершенно не нужно было их присутствие.

Я ощущаю, что слабость моя вызвана не только нахождением под землей, но и потерей крови. В стеклянном бутоне плещется моя кровь, и первым моим рефлекторным порывом является желание выпить ее. Я чувствую, какой я голодный, но не уверен, что смогу сейчас хоть что-нибудь прожевать.

Силы, которые я нашел в себе, чтобы шевелиться в первые секунды теперь тают, словно бы движение стоило мне всей энергии, которая во мне оставалась. Но я не чувствую себя умирающим. Только предельно изможденным, настолько, что это практически невероятно, потому что я еще не думал о том, что тело мое может так уставать. Но я живой, ощущающий, и кровь во мне разгоняется, не в последнюю очередь от предельного волнения, которое я испытываю.

— Мы все знаем, — говорит папа. Он в сторону Грациниана даже не смотрит, словно бы говорит с кем-то другим.

Я думаю, что папа зря все это рассказывает, что в детективах за такие слова все время убивают людей. Грациниан рассматривает Кассия и маму, и я хочу уловить в этом оттенок голода, но у меня не получается. Темный его, блестящий взгляд кажется мне печальным. Он стоит совсем рядом, так что умей я сейчас протянуть руку, непременно бы коснулся его. И от этой близости вся его тоска становится мне очевидна, хотя зубастая улыбка не оставляет его лица.

— Хорошо, — говорит он, запрокидывая голову неудобным, болезненным образом, смотрит на папу, который на него не глядит. — Предположим, твой преторианский друг отрежет мне, скажем, руки и голову, а моя милая подружка Октавия вгонит мне в сердце свой золотой нож. И? Что это, в принципе, изменит? Ваш мальчик свободен, наша девочка…

Он замолкает. Я вижу мамины руки в лилиях, застилающих мне взгляд. Она крепко, до белизны пальцев, сжимает золотой с рубинами нож. Наверное, он местный, по крайней мере рукоять кажется мне узнаваемо восточной.

— Мы несколько злимся, — говорит Аэций. — Не нужно ведь пояснять, почему?

Папа вправду интересуется, совершенно готовый к любому ответу, и эта его очаровательная черта, совершенная непосредственность, сейчас кажется мне жутковатой.

— И взволнованы, — говорит Грациниан. — Совсем не сомневаюсь. Готов принести свои глубочайшие извинения.

— Серьезно? — спрашивает Кассий, и я радуюсь его хриплому голосу. — За то, что хотите раздолбать наш классный мир?

— А ты ему доверяешь, — говорит Грациниан, но к кому он обращается, папе или маме, теперь непонятно. — Да-да, понимаю, они как члены семьи или вроде того.

Мне не нравится, что он говорит о Кассии как о собаке, хотя преторианцы и называют себя псами. Люди, которые играют в карты, не показывают ни взглядом, ни жестом, когда они удивлены. Грациниан, наверное, очень любит карты. Я понимаю, что он не мог знать, что я связался с мамой, что удивлен и присутствием здесь моих родителей, и их осведомленностью, но по лицу его этого никак сказать нельзя.

Мама выглядит такой взволнованной и испуганной, а Грациниан таким спокойным, что кажется, будто их вырезали из разных фотографий и наклеили рядом, настолько они рассинхронизированы в этот момент. А обычно бывает, что люди, разговаривающие на одну тему, пусть и проявляют разные эмоции, но направлены они словно бы в одну точку. Здесь все совсем по-другому. Папа целится в человека, которого нет рядом, Грациниан ведет светскую беседу, мама сжимает нож и страшно переживает, а Кассий говорит:

— Конечно, я знал, что эта страна полна поехавших мегаломаньяков, но чтобы настолько!

Наверное, мама и папа взяли Кассия для того, чтобы возмущаться.

— Это будет для вас сюрпризом, — говорит Грациниан. — Но я тоже не хочу, чтобы все так заканчивалось. Я хочу найти способ остановить страдания моей Пшенички. И за четыре месяца я в этом не преуспел.

— Ужасно жаль, — говорит папа. А мама говорит:

— И ты считаешь, что можешь оправдать этим похищение?

— Все можно оправдать любовью, — задумчиво говорит Грациниан. — Но нам ведь и вправду не выгодно убивать друг друга, так? Нам выгодно договориться, попытаться помочь друг другу. Может быть, вместе мы найдем выход.

— Я думаю, ты вцепишься мне в горло при первой возможности, — говорит мама, лицо ее тут же меняется, словно это она вцепится ему в горло. Грациниан смотрит на нее снисходительно, как делают иногда старые друзья.

— Дело в том, — говорит он. — Что мне и вправду необходима помощь. Нам с ней сложно кому-то довериться.

При не произнесенном имени ее сестры, мама вздрагивает. А мне странно оттого, что Грациниан и Санктина прежде явно имели противоположные мнения по этому вопросу. Но я рад, что Грациниан не думает, что Санктина совсем не хочет помочь их дочери. Я видел ее в тот момент, когда она выскочила из машины, чтобы спасти нас от изгоев, и тогда, когда она провожала Нису в ее путешествие к богине. Она была настоящей, не ледяной и не железной. Человеком из плоти и крови, любящим своего ребенка.

— Здорово, — говорит Кассий. — Доверься нам, мы же вломились в твой дом. Это лучшее начало знакомства после вооруженного грабежа!

— Кассий, — говорит мама. — Пожалуйста.

— Вы ведь тоже понимаете, — продолжает Грациниан, как ни в чем ни бывало, и я думаю, что мужчину, который так любит косметику, мало что в жизни может смутить, вот даже Кассий не может. — Вся эта история связана и с вами. Ниса и Марциан связаны.

Он подмигивает маме.

— Ты и Санктина связаны. Ты ведь знаешь, как все получилось?

— В общих чертах, — говорит мама, голос ее словно бы ничего не выражает, становится пустым и лишенным даже злости.

— Может быть, мы все-таки поможем друг другу? Я обещаю вести себя хорошо, никого не есть, никому не вредить и даже вести себя с достоинством сообразным имперскому о нем представлению. Долг всякого человека, знающего об этой ситуации, хотя бы попытаться придумать способ ее разрешения.

— Мой сын с друзьями, кажется, занимались именно этим, — говорит папа.

— Но мы ведь взрослые люди и понимаем отличие настоящих попыток заняться этой проблемой от решения сбежать в пустыню и наткнуться на диких каннибалов.

А я вдруг понимаю: но ведь у нас есть способ. Мы еще не разобрались в том, что собираемся делать, мы еще не знаем, в порядке ли слюна изгоев у Офеллы в рюкзаке, но у нас есть больше, чем у Грациниана за четыре месяца, раз он просит помощи у родителей.

Я надеюсь только, что у синих слюней нет срока годности. Я открываю рот, чтобы сказать об этом, но у меня не получается. Видимо, и все силы на слова я тоже использовал в самом начале.

— Для любого человека, — говорит папа. — Желающего плюс-минус сохранить текущее мироустройство, это небезынтересно.

Плюс-минус, думаю я, и мне хочется засмеяться. Я почти уверен, что это папина шутка, что он тоже находит ее смешной, и сейчас мне очень важно протянуть между нами ниточку.

Он понимает, и я понимаю.

А потом дверь открывается, и я узнаю еще кое-что — папа целился в Санктину. Дуло ружья упирается ровно ей в висок, словно папа все это время безошибочно помнил ее рост. Я смотрю на маму. Мне кажется, что сейчас она выронит нож, а затем упадет в обморок. Мама не просто видит перед собой призрака, она видит человека, с которым так и не смогла попрощаться. Наверное, она ощущает себя, как люди нашего народа, когда бог выполняет их желания, самые странные для мира. Чувство вроде этого должно преследовать человека, чье желание отдалило наступление дня или ночи.

Нарушение естественных законов, отступивших перед чувством и желанием настолько сильным, что уже нет ничего важного.

Но самое странное то, что и Санктина выглядит так же. Моя мама эмоциональна и чувствительна, Санктина же, почти все время ледяная, не похожа на человека, который может испытать что-то настолько всеобъемлющее. Она не двигается, не плачет, не бледнеет и не краснеет, как мог бы живой человек, но она прижимает пальцы к губам, и хотя я не вижу ее глаз, напряжение в ее теле говорит о любви и боли. Я словно вижу момент из телешоу, один из тех, в которые никто и никогда не верит. Но все происходит по-настоящему, с настоящими людьми, искрящимися от чувства, переполняющего их и неуместимого в слова. Все, что стоит между ними — огромное, бесконечное количество времени, ложь и злость, события со мной и Нисой, как прозрачная и тяжелая вода в озере покрывает камушки их воспоминаний, нежности и боли, которая всегда скрывается в любви. Они ничего не произносят, и мамины глаза я вижу хорошо, а глаза Санктины — нет. Мама рассказывает Санктине обо всем, ни слова ни говоря. Кричит, ругается, злится и радуется, говорит, что любит, говорит, что ни на секунду не забывала, не произнося при этом ни звука. Что говорит Санктина, я не знаю, но, наверное, что-то не менее важное. Я не знаю, какие слова можно сказать спустя столько лет и в такой ситуации, и нужны ли они вообще. Мне страшно за маму, потому что мне кажется, что еще секунда, и у нее сердце разорвется. А у Санктины так быть не может, не потому, что она не чувствует этого, а потому, что сердце ее больше не живо, не бьется, а оттого и не опасно ему ощущать такие вещи.

Напряжение между ними охватывает всех, как волна прокатывается по подземному саду, розы и лилии кажутся мне волнующимся морем. Папа прижимает дуло к виску Санктины, но я знаю, он не выстрелит, но и она не тронет его, как мама и Кассий не тронут Грациниана, а Грациниан их. Появление Санктины делает ситуацию патовой, как будто в шахматах выстраиваются в ряд друг перед другом, вершина к вершине, пешки, не способные идти дальше. Чувства, связывающие маму с ее сестрой, не позволят им причинить боль тем, кого хоть одна из них любит, а папа и Грациниан в свою очередь не смогут навредить Санктине и маме.

Я ощущаю легкость и радость оттого, что бояться больше не нужно, хотя мне и забавно, что с появлением Санктины, которая все это время кажется мне злодейкой, вероятность кровопролития, как сказала бы учительница, стремительно снижается.

Регрессирует, сказала бы моя учительница.

Любовь обладает великой силой, даже для тех, кто холоден и очень-очень зол, и, может быть, особенно для таких людей, потому что только она и может спасти, когда все остальное внутри стало ледяным. Мне моментально становится легче, потому что мои родители не умрут и родители Нисы не умрут, но ситуация от этого не перестает быть напряженной.

И как странно, насколько волна их эмоций захлестывает и меня.

— Воображала, — говорит Санктина, голос у нее тут же становится совсем иным, я и не представлял, каким человечным он может быть, каким живым.

— Жадина, — говорит мама, и первый слог выдыхает с нежностью, второй со злостью, а третий с отчаянным удивлением. Я говорил маме о Санктине, но в такое нельзя поверить по-настоящему, пока не увидишь своими глазами.

Много лет прошло, и так по-разному сложились судьбы у обеих, у каждой из них свой талант и свое дело, они полюбили совсем не похожих мужчин, по-разному воспитали детей и, казалось бы, сквозь столько времени, это должны быть совсем другие люди. Но мне они кажутся маленькими девочками, и я наблюдаю за ними с восторгом. Мне нравится смотреть на них и воспринимать все, потому что это, пока что, моя основная способность, а еще, потому, что я четыре месяца был под землей, и теперь мир вокруг чрезвычайно наполнен деталями, и мне кажется, что опыт этот не только отобрал у меня время моей жизни, но и обогатил меня бесценным опытом внимания к яркости всего вокруг. Сколько оттенков скрывает мир, даже в самом темном, подземном своем уголке, и сколько могут сказать люди, вообще ни звука не издавая. Я ловлю взгляды моих родителей, мне хочется, чтобы они видели, что со мной все в порядке, но все, что я могу делать, это дышать как можно глубже, чтобы мама и папа видели, я живой.

Я думаю, мы ведь вправду можем помочь, только пусть выслушают нас. Но для того, чтобы помогать, нужно для начала суметь что-нибудь сказать.

— Как ты могла поступить так с моим сыном?!

Мама почти кричит, такой я ее видел очень и очень редко. В этом вопросе, как в шкатулке, скрыты и другие вопросы. Как ты могла поступить так со мной? Как ты могла попасть в такую беду? Как ты могла не написать мне? Как ты могла быть все это время и не дать мне понять, что жива? Как ты могла оставить меня? Все эти вопросы, которые мама все прошедшие годы задавала Санктине мертвой, теперь адресованы Санктине живой.

— Я нашла твою записку. Это было забавно, вызвать меня сюда. Ты не боялся, что я приду не одна?

— Тебе некого посвятить в эту щекотливую ситуацию. Поэтому я не боялся, что ты придешь не одна, — говорит папа. Он словно бы и никак в эту ситуацию не вовлечен, только комментирует фильм.

— Ты, животное, убери оружие. Ты меня не убьешь.

Я не могу представить, чтобы кто-то так называл моего папу, он ведь император. Но она — императрица, оставившая свое сердце, жизнь и престол в Империи.

— Да, я ознакомлен с правилами твоей новой богини. Но, думаю, тебе потребуется некоторое время, чтобы восстановиться. Так что я не откажусь выстрелить в тебя при необходимости.

— Жалеешь, что не убил меня сам? Хорошо, иди за мной. Я хочу поближе увидеть свою сестру.

Санктина спускается по лестнице вниз с царским достоинством, словно бы ничего страшного не происходит, ничего необычного не случается. Она подходит ко мне совсем близко, касается стеклянного бутона с моей кровью.

Завтрак Нисы. А может обед или ужин. Одно это ее движение, словно она касается бокала с вином, кажется мне унизительным, хотя я не хочу ничего такого ощущать, не хочу относиться к Санктине плохо. Однажды мама очень любила ее и любит теперь.

Так они стоят друг перед другом, Грациниан и Кассий делают по шагу в сторону, папа стоит у Санктины за спиной, и между мамой и ее сестрой не остается преград. Они смотрят друг на друга, взгляд у Санктины словно бы и спокойный, изучающий.

— Ты оставила меня.

— Ты должна была остаться.

И тогда мама бьет ее. Не той рукой, в которой зажат золотой нож, свободной, беззащитной рукой. Санктина не делает никаких попыток избежать удара.

— Кто-то должен был остаться, — заканчивает она. — Я поступила с тобой ужасным образом.

— Ты поступила со мной ужасным образом, заставив меня думать, что ты мертва!

— Я мертва, — говорит Санктина и улыбается, и ее красные губы кажутся мне очень смешными, потому что помада скрывает их смертную обескровленность — Но ты ведь не для этого здесь, правда? Не для меня. Ты здесь, чтобы забрать своего сына.

Она смотрит на меня, глаза у нее совсем холодные, желтее не бывает, но цвет будто тускнеет.

— Я не хочу его убивать. Если бы я хотела, ничто бы не остановило меня.

Мне кажется, она говорит так с мамой специально, словно бы от ее слов маме должно наоборот стать легче. Как будто не сестра перед ней, а враг. Человек неприятный и чужой, мертвый, иной. Мамин взгляд должен спросить «что же с тобой стало?», но он спрашивает «зачем ты меня обманываешь?».

Любовь — это безграничное доверие, мама говорила со мной об этом.

Мама говорит:

— Ты сошла с ума от всего, что с тобой произошло.

— Если тебе приятнее так думать. Люди меняются. Мы с тобой больше не девочки, связывавшие косички, чтобы всегда быть рядом.

Мама смотрит на нее снова, а затем отдает нож Кассию и идет ко мне.

Она садится на колени, и, наконец, я могу увидеть ее без лилий, и мамины руки кажутся мне очень теплыми.

— Марциан, милый, ты не ранен?

Я качаю головой, мне хочется ее успокоить, но оттого, что я молчу, она волнуется еще больше.

— Он не сразу заговорит. Ему нужно время.

Санктина смотрит на нож в руках Кассия задумчиво, словно бы примеривается к покупке. Теперь, когда мама не обращает внимания на нее, Санктина говорит:

— Я не хотела этого.

— Что?

Мамина ладонь прижимается к моему лбу, и теперь мне пахнет не только розами и лилиями, но и фиалками от ее пульса.

Грациниан и папа молчат, словно бы им обоим сказать нечего. Для папы это естественное состояние, когда он не говорит, то словно бы и не существует. Грациниан же выглядит так, словно ему не терпится что-то сказать, но он тщательно и больно прикусывает себе язык. А Кассий выглядит так, будто ему надо выпить, и работу свою он не любит.

— Ты вправду думаешь, что я бы хотела привести в мир богиню? Но я кое-что понимала о мироздании и богах. И только в этом заключалась ценность моей жизни.

— Пусть все умрут сегодня, а я завтра, это не самая лучшая жизненная философия, — говорит папа. — Мне не нравится. Хотя в этом случае, конечно, нужно построить фразу по-другому. Пусть все умрут завтра, а я буду жить сегодня.

Но Санктина даже не удостаивает его взглядом, да и папе явно не интересен ее ответ.

— Мне не хотелось умирать. Все, о чем я думала, попав к Матери Земле — я так не хочу умирать снова, я так не хочу вернуться к Зверю, я так не хочу опять быть там. Я была готова на все, Октавия, чтобы прекратить свои мучения. Что для меня значила еще не существующая дочь? Я дала Матери Земле идею, но она использовала для ее воплощения меня. Я не могла отказаться. Мы с тобой, милая, навсегда были бы разлучены в Непознаваемом. И я подумала, мне нечего терять. Я всеми силами старалась не любить Нису. Она просто расходный материал, думала я. Я заставляла ее страдать, потому что сердечная боль кормила ростки Матери Земли внутри нее. Я скрывала все это от человека, которого я любила. Я жила с этой тайной, все больше понимая, что с каждым днем приближается конец всего, что я знаю. Отсрочка, которую я купила себе, ошалев от боли и страха, оказалась слишком дорогой и не слишком долгой.

Санктина говорит громко, словно бы она актриса в театре, читающая финальный монолог. Я знаю, о чем думает сейчас Юстиниан. Он думает: Санктина композиционно поступает как исповедующаяся злодейка, которую должны заткнуть финальным выстрелом. Интересно, как там Юстиниан? Вот бы услышать его дыхание и дыхание Офеллы снова. Волнение разгоняет мне кровь, но это не очень помогает. Наверное, после четырех месяцев под землей отлично помогает время. Надеюсь, не еще четыре месяца.

Что до Санктины, то Юстиниан в своих мыслях, которые мне так хорошо представляются, совсем не прав. Санктина не злодейка, потому что для себя мы все не злодеи, потому что каждый из нас герой драматический и вызывающий симпатию.

Но Санктина сейчас вовсе не героиня, словно она не воспринимает себя, словно она не является больше той, которая пришла сюда, словно скинула с себя личность, как одежду, и просто рассказывает историю. Так может папа, но Санктина кажется совершенно не приспособленной к такому разделению, оттого оно выглядит мучительным. Взгляд у нее обращен к Кассию, словно она плохая актриса, выбравшая одного из зрителей, чтобы не волноваться, говоря.

— Я пожалела о своем обещании. Но в тот момент я не могла поступить по-другому. Мне казалось, что я способна на все, лишь бы не возвращаться, моя милая. Я так хотела снова увидеть твое лицо, хотя бы на фотографии. Я так хотела увидеть солнце. Я так хотела, чтобы перестало быть больно. Я не испытывала жалости к еще не рожденному мной ребенку. И тем более я не испытывала жалости к миру. Я ненавидела его за то, что меня там больше нет.

Все слушают ее, никто не перебивает, и я бы тоже не перебил, даже если бы мог. У человека столько боли, что она льется, как будто у Санктины в ее лишенной сердца груди родник.

— Я и тебя обрекла на ужас, который принесет моя дочь. А знаешь, в чем главная проблема, моя Воображала? Я знала, как это сделать, как привести в мир бога. Смерть истончает реальность.

Переход между двумя единицами, думаю я, из минуса в плюс. Из одного нашего мира, в бесконечные миры наших богов, такие разные, но находящиеся… где? Это мне до сих пор не стало понятно.

— Я выносила ребенка, который находился ровно между жизнью и смертью, мертвая мать, живой отец. Я знала, что стоит ей низойти в землю, все начнется. Я только не знала, когда.

А я помню, как все началось. Нисе было больно, вот и все. Всегда есть капля, после которой вода в стакане переливается через край. Одна только капля сдвигает такой большой объем жидкости.

— Все это время я искала способ отыграть все назад. И я поняла, что для этого нужно начать. Чтобы вытащить их из нее, нужно было дать им прорасти. Я бросила ее, потому что думала, что ей будет больно, ведь боль — это и есть ключ.

Но больно ей стало оттого, что ее семья так отличается от моей.

— Я хотела включить ее, — говорит Санктина. В какой-то момент мне кажется, что Грациниан сейчас вцепится ей в горло. Он удивительным образом и невероятно зол, и всецело ей предан. — Я должна была оставить ее в одиночестве. Затем я планировала извлечь из нее их всех. Наверняка, их тысячи. Но у нас есть вечность. Непросто, правда?

— Всегда был простой способ, — говорит папа. — Убить ее.

Я понимаю, что он не хочет этого, просто озвучивает еще один вариант решения проблемы, но Санктина шипит:

— Можешь считать, что я злобная тварь, животное, но я не собиралась этого делать. И если ты хоть пальцем дотронешься до моей дочери…

— Он не будет, Жадина, — говорит мама. Мне странно от того, что взрослые женщины называют друг друга детскими прозвищами. Но в то же время все звучит правильно.

— Все это слишком долго, — говорит Грациниан. — И хотя мы не спешим, нам нужен более простой способ.

— Забавно, — говорит папа. — Сейчас я все угадаю, одну секунду. Вы держите свою дочь взаперти, вытаскивая из нее росток за ростком при помощи, судя по всему, страданий. И кормите ее кровью нашего сына.

— Вносите приз, мы нашли самых лучших родителей года, — смеется Кассий.

Мама говорит совсем тихонько:

— Какой помощи вы хотите?

А я думаю, что это все страшно, но даже хорошо. Хорошо, что Санктина и Грациниан, которые, как я ни старался быть милосердным к ним, казались мне людьми злыми, чудовищными, на самом деле оказываются слабыми, человечными и запутавшимися.

Это намного лучше, потому что всех запутавшихся можно распутать. Я даже не верю в то, что они вправду обращаются с Нисой так, как сказал папа.

Санктина ни маму, ни кого-либо другого не слушает, она говорит, словно завершает свой театральный монолог.

— Я не могла дать тебе ни известия о том, что я жива. Потому что жизнь моя была куплена ценой, которая меня не устраивала. Потому что я не смогла бы соврать тебе больше. Потому что я призналась бы, как тогда, про маму и про папу. Я не могла открыться тебе и никому не могла.

Потому что Санктина просто маленькая девочка, которая не смогла жить со своим выбором.

— Какой помощи вы хотите? — повторяет мама, чуть повысив голос. Она смотрит на меня, и я хочу сказать ей, что у нас есть кое-что важное, нужное, что мне только нужно в минусовую реальность, чтобы узнать, что делать дальше.

Санктина вздрагивает, потом взгляд ее возвращает себе привычный холод, она улыбается, и ничего в ней не остается от запутавшейся девочки, совершившей глупость.

— Я была уверена, что боги находятся очень далеко от нас. В далеком космосе, на окраине Вселенной. Я думала, они пришли из пустоты. Но они пришли из места, которое связано с нашим миром. Строго говоря, их отделяет от нас тонкая метафизическая пленка. Представьте, словом, что это москитная сетка. Они не могут проникнуть за нее, но вода, льющаяся на сетку, проникает сквозь крохотные ячейки. Так и с нами. Мы кормим их. Нашим страданием.

Это неправда, думаю я, не страданием. Не только. Я вспоминаю, как Ниса расплакалась от счастья, и мне это становится абсолютно понятным. Санктина думает, что ключ — страдание. Но ключ нечто сильное, яркое. Проникающее за сетку, о которой она говорит.

— Каждый из них находит свой способ питаться, и мы просто их стада. Они разделили нас между собой, они связали нас с ними самым тесным образом, установили связь, и теперь пользуются нами. Думаю, все они будут не против войти в мир. Ростки Матери Земли — нитки, которые моя Ниса протаскивает сквозь сетку. Эти нитки должны разорвать сеть. Не думаю, что это плодотворно скажется на мире. И вместе с Матерью Землей придут и другие. Однако, есть среди богов один, который совершенно не желает вырваться сюда. Этот бог уже здесь.

Санктина разворачивается к папе, смотрит на него. Папа говорит:

— Сейчас не лучшее время называть меня животным, если я правильно понимаю.

— Твой бог разделил себя и вложил часть в каждого из вас, так?

Папа молчит, не подтверждая и не опровергая ее слова.

— И он единственный живет на этой земле, и его одного устраивает текущее положение вещей. Я хочу, чтобы ты обратился к нему, Аэций. Он может помочь нам всем. И я знаю, как обратиться к нему быстро. Тебе нужно попасть в мир, который Ниса открывает, когда один из ростков покидает ее.

Мне хочется засмеяться. Все становится ужасно забавным, ведь именно ко мне обратился мой бог, желая нас всех спасти.

— Эта потрясающая идея пришла к тебе в голову, когда ты похитила моего сына?

Санктина улыбается самым обворожительным образом, говорит:

— Я просто совместила полезное с полезным. Я предпочла бы любого другого варвара, не страдающего умственной отсталостью.

Это снова обидно. Она даже не выслушала нас, ни Нису, ни меня.

— Санктина, пожалуйста, — говорит Грациниан. — Если ты не прекратишь быть такой тварью, любой предпочтет разрушение мира общению с тобой.

— Им выгодно помочь нам, — говорит Санктина. — Зачем стараться?

— Жадина, если Аэций попытается тебе помочь, мы должны получить все гарантии, что ты отпустишь детей. И что для Аэция это будет безопасно.

— Я не знаю, безопасно ли это, — говорит Санктина. — На мой взгляд — не очень.

А я вспоминаю, сколько раз мы были там, и сколько раз путешествие туда оказывалось безопаснее, чем реальность. Опять смешно.

— Отличное предложение, но, пожалуй, разбирайтесь с паразитарной инвазией вашей девочки сами.

— Милый, мир может погибнуть, мы должны…

— Октавия, мы просто предоставим им возможность самостоятельно и вручную разбираться с этой проблемой. Монотонные занятия расслабляют. Вам обоим не повредит расслабиться.

— Я сейчас убью его, — говорит Грациниан.

— Пока рано.

— А потом убью тебя.

— Прекратите, — говорит мама. — Пожалуйста, нам нужно попытаться договориться.

— Ты просто хочешь помочь своей сестре, я это понимаю, однако мы здесь не за этим.

— Аэций, пожалуйста, ты ведь не сможешь жить с этим знанием.

— Это будет сложно, но я постараюсь.

— Он не серьезно! — говорит Кассий.

— Кассий, я плачу тебе не за порочащие меня сведения.

— Ты согласен или нет?! — спрашивает Грациниан. — У нас слишком мало времени, чтобы дурачиться.

— И на истерики времени тоже нет, — говорит папа. А мама говорит:

— Если бы ты пришла раньше, мы бы действовали вместе! Но ты дождалась, пока все начнется, ты похитила нашего сына!

— Я не хотела впутывать тебя, так получилось! Про бога варваров я догадалась и вовсе не так давно. Воображала, ты…

— Не смей меня так называть!

— О, потрясающе, давай вести себя, как маленькие девочки!

Все ругаются, и с каждой репликой все громче, только папина тональность остается прежней, но отчего-то его все равно слышат. Папа вообще выглядит забавно, он единственный не опускает оружия и стоит точно так же, как и раньше — уперев ружье в затылок Санктины, как будто телу его еще не поступил другой приказ, и он как механизм может сохранять одну и ту же позу невероятно долго. Все обвиняют друг друга во всем, от невмешательства до попытки разрушить мир, от предательства до потери элементарной вежливости. У меня ощущение, словно взрослые и высокопоставленные люди вернулись в школьные годы, причем не в самом лучшем настроении.

А потом я слышу голоса Офеллы и Юстиниана, и радуюсь им невероятно. Я слышу:

— Господа!

Я слышу:

— Мы хотим помочь!

И еще:

— Мы кое-что знаем!

Но никто больше словно бы не замечает, что Юстиниан и Офелла хотят сказать, и только папа говорит:

— Мне кажется, молодые люди хотят внести какое-то предложение.

Он кивает в сторону Юстиниана и Офеллы. И несмотря на то, что папа говорит тихо, все замолкают, тишина становится звенящей. Я, наконец, ощущаю, что язык у меня двигается, и еще прежде Юстиниана и Офеллы говорю:

— Синие слюни!

И говорю громко, словно бы все еще ругаются и нужно их перекричать.

Мама и папа смотрят на меня, и я впервые думаю, что меня не понимают даже собственные родители.