Жадина

Глава 3

Мы с Нисой вступаем в прохладное и темное пространство номера, Ниса включает свет, и две люминесцентные, безжалостно-белые палки загораются наверху. Номер небольшой, и основную его часть занимает кровать с панелью управления массажными режимами над изголовьем. Как в кино, нужно бросить в щель монетку, а потом нажимать кнопки. Шторки с яркими ананасами, темно-синие стены и стеклянная в блестках пепельница на поцарапанном столе придают всему номеру вид пятидесятилетней давности, когда все яркое считалось и роскошным. На тумбочке стоит телефон, на подоконнике — дешевая, шумная кофеварка, которую можно с тем же успехом использовать как будильник.

— Настолько бедно и старомодно, что даже стильно, — говорит Юстиниан. — Выключите свет, неоновая реклама делает все еще безысходнее!

Над изголовьем кровати висит картина с покрытым туманом Городом, от которого видны только шпили дворцов. Наверное, художнику было лень рисовать все остальное. Очень экономно. Рисунок не слишком соответствует духу номера, но здесь все некоторым образом разлажено, будто собрано в разных комнатах, обставленных в более или менее общем стиле, но не взаимозаменяемых.

Номер словно пустует давным-давно. В гостиницах так всегда. Как только уезжает постоялец, его и след простыл. Ничего не остается, кроме безликой комнаты, готовой к следующему клиенту.

Юстиниан еще как-то говорил, что гостиничные номера — проститутки среди комнат. Тогда мне показалось, что он опять выпендривается, а сейчас я понимаю, что он имел в виду.

Ниса садится на кровать, и та отвечает ей приветливым, старческим скрипом.

— Ну, здорово теперь, — говорит Ниса, достает мобильный и с ожесточением набирает номер. Мне кажется, сейчас она вдавит кнопку вызова так сильно, что она сломается. Если люди с таким усердием хотят позвонить, им должны ответить. Но это только я так думаю. Абоненты, оба, по-прежнему не существуют.

Офелла стоит у двери, ей явно неловко, Юстиниан с интересом рассматривает номер, как будто ожидает, что на глаза ему попадется что-то важное.

Я подхожу к тумбочке, открываю ее, осматриваю пустоту внутри, закрываю. Заглядываю за старый, пучеглазый телевизор, вижу провода, но больше ничего интересного.

— Их там нет, Марциан, — говорит Ниса. Я говорю:

— Но если им спешно пришлось уехать, они могли оставить записку. Например. Или если что-то случилось, то здесь есть какой-нибудь знак. Я такие фильмы смотрел. Они называются детективы.

Ниса запускает руку под подушку, вынимает конфету в серо-зеленой обертке и начинает смеяться.

— Мятная! — говорит она.

Юстиниан пихает тумбочку ногой, перемещая ее под люстру, вскакивает на нее и заглядывает в плафоны.

— Я вижу дохлого мотылька, — говорит Юстиниан. — Я бы что-нибудь передал именно таким образом.

Офелла подходит к подоконнику, проверяет за батареей, щупает оконную раму.

— Уклоняешься в шпионские фильмы, — говорит Ниса. — Нужен просто детектив.

Я заглядываю под кровать. Сначала вижу смешные ботинки Нисы с золотистыми молниями и шипами на носках, потом касаюсь ее щиколотки, и она убирает ноги. Под кроватью не просто пыль, а ее царство. С гор пыли от моего дыхания спускаются пылевые оползни, оседающие в пылевых карьерах. Я не сразу замечаю под кроватью кое-что еще. Плоский квадратик, относительно чистый, а значит оставленный здесь недавно. Потерянный здесь. Я притягиваю его к себе, подцепляя кончиками пальцев. Это может быть записка. Вернее, могла бы быть, но теперь, когда я прикасаюсь к ней, я понимаю, что это фотография.

Я вылезаю из-под кровати, говорю:

— Нашел кое-что.

Прежде, чем посмотреть на фотографию, я смотрю на потолок, где сонные, готовящиеся к зиме мухи совершают неторопливые прогулки, больше не издавая жужжания.

Я переворачиваю фотографию. Она совсем маленькая, легко помещается у меня в ладони. И она очень старая. С бликами и белыми краями, как будто в рамке, сделанная на фотоаппарате, который еще сам выплевывает изображение через пару минут.

Я на самом деле не помню, как он называется. Я много чего путаю. Но я бы никогда и ни с кем не спутал свою маму. На фотографии она еще совсем юная девушка. Она и сейчас молодая, но когда делалась эта фотография, наверное, ей и двадцати не было.

Мама стоит рядом с девушкой, в которой я не сразу узнаю Санктину. В них есть нечто общее, но я бы скорее подумал, что они подруги, чем родственники.

На обеих красивые шляпки с лебедиными перьями, расшитые кружевами, позади видно какое-то широкое водяное пространство, может море, может озеро, но, наверное, время не располагало к купанию, потому что на обеих теплые накидки, абсолютно одинаковые, только брошки, скрепляющие их под воротниками, разные. У мамы фиолетовая, с красивым бликом внутри, как будто в ней теплится розовый огонь, а у Санктины красная, очень яркая.

Они стоят, тесно прижавшись друг к другу, так что у мамы немного съехала шляпка. Они улыбаются, широко и зубасто, и я вижу кривой мамин зуб, который вырос не слишком правильно, в отличии от своих сородичей, и вижу идеальную, ровную улыбку Санктины.

Они обе счастливы, даже время, чуть смазавшее все цвета, не смогло погасить румянец на их щеках.

Я переворачиваю фотографию. Чьим-то убористым, не похожим на мамин, почерком выведены слова «воображала» и «жадина».

— Это же Октавия, — говорит Офелла. — Разве нет?

Она не слишком уверена, наверное, потому что мама здесь совсем молодая.

— И моя мама, — говорит Ниса. По голосу ее ничего не понять, но когда я смотрю на Нису, то вижу, что удивлена она не меньше меня.

Грациниан сказал, что здесь мама Нисы звалась бы Санктиной, но я был уверен, что это не ее настоящее имя. Так звали мою тетю. Но я никогда не видел ее фотографий, мама уничтожила все, что хранились в нашем доме, и запретила изображения предыдущей императрицы в любом виде. Так мама скорбит, разрушая.

— Ваши матери дружили? — спрашивает Офелла.

— Санктиной звали мою тетю, — говорю я. — Старшую мамину сестру.

Потом смотрю на фотографию, добавляю:

— Но да, думаю они дружили. Выглядят такими счастливыми.

Ниса принимается расхаживать по комнате. По ней не слишком заметно, что она расстроена, только двигается резче.

— Так значит, они меня бросили, — говорит Ниса. — Нашли самое суперское время! Нашли самый суперский способ!

— Я уверен, что это не так, — говорю я. — Просто что-то случилось, и они были вынуждены…

Ниса разворачивается ко мне, лицо ее ничего не выражает и голос остается прежним, и остановившись, она кажется спокойной, как ползающие по потолку осенние мухи.

Она говорит:

— Нет, Марциан.

Мне кажется, что настроение у нее даже чуть приподнятое, как у девочки, которая узнала, что мама и папа уехали на выходные, и можно пригласить друзей. А потом она говорит:

— У меня нет любящего папы-героя и заботливой, нежной мамы, готовых ради меня на все. У меня нет семьи, которая хочет защитить меня ото всех невзгод. Даже просто заботливой семьи нет. Моя мама — злобная тварь, и ей плевать на меня. Мой папа сделает все ради мамы, даже если это означает бросить меня здесь одну по самой ничтожной причине.

— Мне показалось, что они любят тебя, когда ты была мертва.

Юстиниан присвистывает. Офелла, кажется, очень хочет слиться с окружающим пространством, погрузиться в туман с картины и исчезнуть в нем навсегда. Я понимаю, что разговор выходит очень неловкий, что Нисе плохо и больно, но ее голос совершенно ничем не выдает ее смятения. С папой так бывает, но папа смотрит на себя отстраненно, словно бы со стороны, он от себя отчужден, а вот Ниса, кажется, испытывает напряжение. На секунду я думаю, что у нее сейчас кровь носом пойдет от того, как яростно она делает вид, что не происходит ничего, говорю:

— Подожди.

— Я теперь никуда не спешу, — говорит она. — Все в порядке. Абсолютно. Может, этого больше не повторится. Может, они позвонят мне сами и спросят, как у меня дела.

— Ниса, — начинает Офелла, но не успевает закончить фразу, Ниса отмахивается от нее.

— Пойдемте гулять, — говорит она. — Я читала путеводитель, здесь рядом парк с маньяками.

— Если здесь живет наш народ, не значит, что парк с маньяками, — говорю я осторожно. А Юстиниан ничего не говорит. Это значит, и он видит, что все не так. Когда у человека хорошее настроение, Юстиниан самый мерзкий и самый болтливый собеседник на земле. Замолкает он, тонко чувствующий, как все творческие люди, только когда говорить и вправду ничего не стоит.

Раз Юстиниан молчит, значит и я не ошибаюсь. Офелла берет пепельницу, крутит ее в руках, рассматривая блестки, оживающие от движения и света. Я бы тоже на что-нибудь сейчас посмотрел, но смотрю на Нису.

— Что вы пялитесь на меня? — спрашивает Ниса, словно и вправду ничего не случилось, а мы все оказались в неловкой ситуации, оттого, что попали в мотель на краю Города.

Я смотрю на двух девушек, которые улыбаются мне, стоя у моря, а может у озера, в своих прекрасных шляпках.

Одна из них — моя мама, другая же — мама Нисы. Такие разные, думаю я, но, наверное, мама Нисы любит ее так же, как моя — меня, иначе это было бы несправедливо.

Офелла говорит:

— Ладно, ребята. Пора идти, пока та женщина не пришла в себя.

— Я не думаю, что она когда-либо приходит в себя, — отвечает Юстиниан. Они оба рады поговорить о чем-нибудь другом, Ниса быстро оказывается между ними, обнимает обоих за плечи.

— Так что, погуляем?

Офелла быстро, словно ее застали за чем-то непотребным, кладет пепельницу обратно на тумбочку, и я понимаю, что она хотела ее забрать. Хотя пепельница далеко не самая красивая штука на земле, Офелла явно возвращает ее на место с неохотой. Я еще раз смотрю на всем чужой, никому не принадлежащий номер, прячу в карман фотографию и выхожу в коридор вслед за своими друзьями.

Мы идем по уродливому красному ковру, на котором остаются отпечатки наших подошв, недолговечные следы нашего пребывания.

Я думаю, как помочь Нисе, но так как думаю я медленно, мы успеваем пройти три картины с корабликами на вершинах акварельных морей прежде, чем я решаю, что нужно будет дождаться кого-нибудь вербального, кто работает в этом мотеле и спросить про постояльцев и обстоятельства их отъезда.

Но высказать свою детективную идею я не успеваю, потому что Ниса вдруг резко останавливается, прижимает кулаки к глазам, как маленькая девочка, проснувшаяся посреди ночи.

— Твою мать, — говорит Ниса. — Опять.

Юстиниан и Офелла отскакивают от нее, оба ударяются о стены, потому что коридор узкий.

— Подожди, — говорит Офелла. — Ты имеешь в виду, что сейчас нам нужно быть подальше отсюда?

— Мы не знаем, — отвечаю я, а Ниса проходит вперед, прижимается лбом к стене, отвернувшись от нас. Выглядит она жутковато, шея напряжена, а все остальное тело почти расслаблено. Как девушка из нашего народа, переполненная отчаянием настолько, что движение становится невозможным. Я вижу рубиновую каплю, которая падает вниз и словно бы совершенно исчезает в ворсе красного ковра.

Первая капля, вторая, третья — начинается дождь. Ниса издает звук средний между возгласом отвращения и облегчения. Я кидаюсь к ней, но Офелла и Юстиниан удерживают меня.

— Стой. Мы не знаем, как это работает.

— Да, поэтому и нельзя ее оставлять, — говорю я. Ниса разворачивается к нам. Дорожки крови на ее щеках похожи на потекшую тушь, только цвет иной, а железный запах я чувствую даже отсюда. У нее на ладони извивается существо. Оно не имеет головы, глаз, похоже на линию, одинаковую на всем протяжении, неприродно ровную.

Юстиниан громко ругается, Офелла прижимает руку ко рту. А я ощущаю себя зрителем, и хотя мне хочется помочь Нисе, я не могу пошевелиться, и мне это совсем не нравится. Ниса выглядит, как картинка с музыкального альбома какой-то очень суровой и мрачной группы, а потом существо выскальзывает между ее пальцев, и она пытается поймать его второй рукой, тогда уже она становится будто в черной комедии.

Черно-белой комедии. Все вокруг блекнет еще до этого, как червь шлепается на пол, и это разбивает мою теорию о том, что дело в нем.

Дело ни в чем. Все происходит, меркнет, проваливается в темноту, а потом в густые, серые сумерки. Я вижу, как корабли на картинах качает на нарисованных волнах, они выглядят живее, чем мухи, которые пропадают и появляются, но даже тогда выглядят, как будто это они — плоские изображения.

— О, — говорит Юстиниан. — Не то ретро, которое я люблю, но в этой обстановке выглядит даже естественно.

Губы его, однако, едва шевелятся, получается почти шепот. Мы бросаемся к Нисе, которая пытается удержать червя. Он скользкий и, в конце концов, все-таки плюхается на пол, мы вчетвером, как дети, увидевшие майского жука в песочнице, пытаемся его поймать, падаем на колени, с увлечением стараемся прижать червя, да только он оказывается быстрее каждого из нас, даже быстрее Нисы, чьи руки я едва вижу, настолько неуловимы ее движения.

Офелла говорит:

— И что теперь делать? Ждать, пока это пройдет само?

Поняв, что червь ускользнул, мы садимся на пол, вытягиваем ноги к чужим дверям, прижимаемся друг к другу.

Выглядим мы, наверное, совершенно невозмутимо, только вот на самом деле мы все в ужасе от места, где оказались.

Просто когда не знаешь, что делать, никуда не спешишь.

Я достаю из кармана фотографию. Мама на ней не меняется, та же улыбчивая девчушка с кривым нижним резцом. Санктина же совершенно меняется. Фотография становится влажной от капель крови, которыми испачканы ее руки в перчатках, а накидка разрезана, и я вижу дыру, будто оставленную сигаретой, там, где должно быть ее сердце.

Изображение изменяется странным образом, словно проникает в реальность, смыкается с ней, и суть, и смысл его влияют на материю. Я протягиваю фотографию остальным. Юстиниан говорит:

— Фотография это реальность, ставшая знаком.

— Там что, кровь? — спрашивает Офелла. А Ниса говорит:

— О, мама красотка, правда?

За окном в конце коридора мигают яркие звезды. Словно свет в том окне, думаю я.

А потом звезды вдруг замирают, только одна продолжает гореть и гаснуть. Я понимаю, это одна из моих звезд. Глупость.

Глупость, глупость, глупость. Мне кажется, словно эти слова раздаются в моей голове.

— Значит, мы заперты здесь? Пока за нами не придет толстая подземная чушь?

— Идеальная формулировка, Офелла. Но я не знаю, связано ли то, что мы попали обратно с подземной чушью.

Ниса не говорит вот чего: мы не знаем, выберемся ли мы отсюда на этот раз. Не было ли наше спасение просто случайностью?

Я смотрю в другой конец коридора. Мне кажется, коридор много длиннее, чем был в реальности, а в конце темный-темный, словно впадает в пустоту и темноту, такой тоннель, где еще не видно света. Звезды с другой стороны наоборот близкие, как будто заглядывают в окно.

Мы поднимаемся и оказывается, что это тяжело. Меня качает, будто мы на корабле во время шторма, кажется, что пол и потолок сейчас поменяются местами. Я успеваю схватить Офеллу прежде, чем она упадет.

— Похоже на фильм, который я снял в восемнадцать лет, — говорит Юстиниан. — Только фильтры лучше.

Я понимаю, что не ощущаю температуры. Мне не холодно и не жарко, я могу смотреть, как качаются кораблики из краски на красочных волнах, а коридор уходит в бесконечность.

И нам даже некого позвать на помощь. Но Офелла все равно зовет:

— Помогите!

— Ты правда думаешь? — спрашивает Ниса. — Что это поможет?

Я прохожу мимо нее, открываю окно. Звезды так близко, что стоит протянуть руку и можно будет коснуться их. Глупость, говорит одна, глупость.

По пустынной и сумеречной улице несется пыль. Я вижу нечто большое, словно асфальт передо мной течет, как река.

— Оно внизу, — говорю я. Так огромное, я не вижу, где его конец, вся улица занята им. В прошлый раз это существо казалось много меньше.

Я дергаю Юстиниана за рукав, показываю на существо.

— Видишь? — говорю я. Глаза у Юстиниана делаются большими, но цвет их не виден — все черное и белое. Я снова ощущаю, как холодно. Все здесь изменчиво до полной неповторимости.

— Офелла, дорогая, глянь-ка сюда, — говорит Юстиниан голосом очень спокойным, уступает место Офелле, и она издает визг, который в самое мое ухо проникает, что-то сжимает в черепе, что-то разбивает. Я зажимаю уши, Офелла говорит:

— Что нам делать?!

— Не паниковать, — говорит Ниса. — Оно сюда не доберется.

Она не говорит, что мы будем надеяться. Но на самом деле нам остается только надеяться. Оно ползет внизу, волна огромной реки.

Загораются еще звезды, снова и снова, и я чувствую себя так же, как когда смотрел на горящее и затухающее окно в доме. Словно мне хотят что-то сказать. Звезды в сумеречном, не вполне темном небе кажутся такими странными.

Мой бог говорит со мной. Я смотрю на непривычно яркие звезды, но не понимаю ничего. И все же мой бог не оставляет меня здесь, от этого становится легче.

— У меня такое чувство, что бог со мной говорит.

— У меня такое чувство, — говорит Офелла. — Что я сейчас сойду с ума.

Потом она замолкает, смотрит, как змеится по потолку трещина. Движение ее сродни чему-то живому, она сворачивает в сторону, отступает назад, продвигается вперед. Здесь нет границы между живым и неживым.

А потом Офелла говорит:

— Еще здесь у меня ощущение, что боги ближе, чем когда бы то ни было.

Я прислушиваюсь к себе, и это оказывается правдой. Прежде я никогда-никогда не чувствовал подобного. Даже, когда мы говорили с моим богом, у меня не было ощущения близости. Ощущение присутствия, но не близости. Словно мы встречаемся в его мире, но в прихожей или даже на лестничной клетке.

Сейчас ощущение близости, не присутствия, а соприсутствия, меня оглушает. Юстиниан говорит:

— Да. Довольно странное ощущение, правда?

Ниса смеется, и ее смех разносится эхом, а потом множится, словно ударяясь о стены, он распадается на новые и новые звуки, кристаллы смеха. Смех ее, как разбитая в этом месте тарелка.

— Знаете, — говорит Ниса. — Я совершенно уверена, что это не часть дара, которую от меня скрывали. Так вообще не должно быть. Нас не должно быть здесь. Это все так неправильно.

— Я не уверен, что не умру в следующие пять минут, — говорит Юстиниан. — Впрочем, это был бы композиционно провальный конец.

Офелла толкает его в плечо, и он обнимает ее. Мы снова попадаем в это странное состояние, когда сделать, в принципе, ничего нельзя, а терпеть невыносимо.

— Мы должны ехать в Парфию, — говорит Ниса. — Если кто и поймет, что происходит, то мои родители. Может быть, что-то пошло не так в моем воскрешении.

Она смотрит на меня:

— То есть, я должна ехать в Парфию, — говорит она, словно бы каждое слово дается ей нелегко, особенно слово «я». — Но без тебя я умру.

— Я поеду с тобой, — говорю я. — Если мне дадут визу. А это будет долго. И нужно уговорить папу с мамой.

— Ты с ума сошел? — спрашивает Юстиниан. — Прошу прощения, наверное это было обидно. Я имею в виду, Нисе явно стоит поспешить с этим делом. У нее из глаз лезут черви, которые заставляют мир становиться как мое творчество, когда я в депрессии. Думаю, решение этой проблемы не терпит отлагательств.

— И что ты предлагаешь? — спрашивает Офелла. Я рад, потому что она будет ругаться с Юстинианом за меня. Я не рад, потому что мир перевернулся. Я рад, что мы живы. И не рад, что существо, ползающее под землей, оказалось еще больше, чем я думал.

Я снова выглядываю в окно. Под сияющими, изменчивыми звездами спокойный асфальт.

Прежде, чем Офелла и Юстиниан начинают ругаться по-настоящему громко, я говорю:

— Ребята, по-моему оно больше не внизу.

— Здорово! — говорит Ниса, и это выходит очень смешно, но засмеяться никто не успевает, потому что пол под нашими ногами вздымается. Я успеваю подхватить Офеллу прежде, чем она падает, но Офелла пинает меня локтями, как будто это я враг. Так бывает, когда люди шалеют от страха. Они еще стреляют в своих, если на войне. Это мне папа рассказывал.

Еще папа рассказывал, что страх, это когда надо бить или бежать. В этом случае непременно нужно бежать, и мы бежим.

Я еще думаю, а может оно и вовсе ничего не может сделать. Такое беззащитное существо, которое не может вырваться на поверхность. Запертый в пластиковом пакете червячок. А потом я вижу, как дрожит от его присутствия сам мир, как тонут корабли в нарисованном море, а трещина начинает осыпаться штукатуркой. Я не знаю, что оно может, но мне и не хочется понимать, меня охватывает чувство, которое, наверняка, было у диких людей, которые встречали хищников. Большие, зубастые штуки пугали их на уровне, который учительница называет гуморальным.

В мозгу происходит химическая реакция, и — бам! Ты уже бежишь, и ничего больше не происходит, даже сердце твое бьется будто отдельно от тебя, далекое и непонятное. И движения у тебя не свои, а как бы позаимствованные.

Вот как это бежать, когда ты вне себя от страха. Оно проникает подо все поверхности, и мы не успеваем броситься вниз по лестнице прежде, чем оно окажется рядом. Нам остается бежать наверх, и мы это делаем, потому что так все равно лучше, чем остановиться. Нога Нисы соскальзывает со ступеньки, она падает назад тем ужасным образом, который обычно приводит к очень плохим травмам, как мама говорит. Сейчас такое падение, наверное, привело бы к смерти или еще к чему-то совсем чудовищному. Мы с Юстинианом одновременно хватаем ее за руки, тянем с такой силой, что она едва не падает в другую сторону.

В кино погони всегда выглядят так правильно. В жизни все получается нелепо, суматошно, и каждое действие на самом деле выходит не таким, на какое рассчитываешь. Вот такая правда жизни.

Но все равно лучше быть быстрым и нелепым, чем медленным и мертвым.

Мир дрожит, его, а не меня, бросает то в жар, то в холод. Стираются контуры предметов, а потом вдруг становятся контрастными, словно нарисованными, и от этого бежать тяжелее, я совершенно не понимаю, где окажусь в следующий момент.

Но меня так и не посещает идея сдаться и посмотреть, что это существо сделает с нами. Я верю в то, что все люди хорошие, хотя бы глубоко внутри, существа же, не умеющие преодолеть порог материи, кажутся мне пугающими и не вызывают желания с ними общаться.

Наверное, это правильно.

На лестнице тесно, и нам постоянно приходится хвататься друг за друга, чтобы не дать упасть себе или кому-то другому. А оно, ну как бы не спешит, и при этом не отступает. Дивно самоуверенная штука.

Я вот что думаю — если выход на крышу закрыт, мы пропали. А если он открыт, то мы, скорее всего, тоже пропали, но парой минут позже.

Только вот за эти минуты, которые будут проведены не так уж весело и радостно, я сейчас все отдам. В здании девять этажей, не все из них принадлежат мотелю. Лестница вверх открывает нам обычную многоэтажку с железными дверями квартир, в которые нельзя постучаться и попросить о помощи.

Люди не видят нас, не слышат, не знают. А если мы здесь умрем, то и тел наших никогда не найдут.

Я думаю, а может такое и раньше бывало. Никто же не может знать, что, в конечном итоге, случается с людьми, чьих тел, живых или мертвых, так никто и не нашел.

Может вот что с ними случается. Может штука из-под земли их все-таки догоняет.

Вот будет обидно, думаю я, только я вернул папу, и все стало хорошо, сейчас я умру, и все снова будет нехорошо.

Это путешествие кажется мне бесконечно долгим. Оно хуже, чем очередь или неинтересный урок, потому что нужно спасать свою жизнь, а не только терпеть, как растягивается время. Наконец, я вижу дверь на крышу. Замка на ней нет, и Ниса первой распахивает ее. Вообще-то она куда быстрее нас, и у нее было бы больше шансов сбежать, только вот она не хочет никого бросать. Никто из нас даже не думает закрыть дверь, ведь для того, кто гонится за нами преград нет.

Мы оказываемся в просторном и пыльном пространстве чердака. Спотыкаясь о мусор, мы добираемся до лестницы. Я понимаю, что движения у существа уже не быстрые. Скорее оно ползет. Наверное, знает, что бежать нам, в общем, некуда.

Только на крыше, вдыхая воздух, который проникает внутрь странно, словно я стою перед кондиционером, включенным на полную мощность, я понимаю, что сердце у меня разрывается. Наверное, в этом месте оно будет рваться до бесконечности, на тысячу миллионов кусочков.

— Пожалуйста! — кричит Ниса, затем издает второй визг, уже бессловесный, показывает зубы. Я впервые вижу ее такой, выпустившей зубы не от голода, а от страха. И она вправду пугающая. Но это для людей. Я дергаю ее за руку, чтобы она не останавливалась. Мы подбегаем к парапету, все вчетвером хватаемся за перила, так славно, слаженно и одновременно, словно тренировались.

И оказывается, что бежать больше некуда. Оно ползет к нам. Практически все пространство крыши занято им.

— Матушка, — Ниса падает на колени. — Пощади меня и моих друзей, я умоляю тебя!

Тогда я понимаю, что она знает, кто это. И я тогда тоже узнаю. Они ведь взывают к Матери Земле, их богине. Они взывают к ней с самого начала, и Ниса не могла не узнать ее, как я знаю и чувствую своего бога.

Вот отчего так бесполезно бежать или драться, да даже прятаться. Я вижу перед собой чужую богиню.

Звезды сияют и гаснут, словно цветомузыка на дискотеке. В небе, не нырнувшем в темноту, они все равно кажутся яркими, эти небесные огни. Они ослепляют светом, а потом оставляют меня, и на секунду мне чудятся провода, рассеянные по небу, взбесившееся электричество в них заставляет звезды гаснуть и загораться.

Ниса припадает к холодному камню, целует его.

— Прислушайся к моим молитвам, Матушка, ведь ты взрастила меня!

И хотя зубы Нисы выдают страх и звериную злость, голос у нее становится звонкий, девичий, какого я никогда не слышал.

Небо сходит с ума, а под камнем скрывается богиня. Вот какой у меня сегодня день.

Я, Юстиниан и Офелла не становимся на колени, ведь богиня Нисы нам чужая, мы не знаем, чего она хочет и как говорить с ней, не знаем формул, которыми к ней обращаться.

Мой бог здесь, я чувствую его, но ему, наверное, весело просто смотреть. Ведь, когда у тебя столько глаз, это твое любимое дело.

Я запрокидываю голову, и небо гаснет. Только одна единственная звезда горит ярко и близко.

Я не знаю ее имени, она незнакома мне. Мой бог говорит со мной, а я не знаю его языка.

Офелла хватает меня за руку. Ладошка у нее маленькая, теплая, а лак с двух ногтей немного облез, наверняка, когда она хваталась за поручни, взбегая по лестнице вверх. Ее это расстроит, думаю я, но только если мы будем жить.

А если нет, то и не жалко лак, хотя он розовый и очень красивый.

— Не бойся, — говорю я и даже нахожу, как это обосновать. — Если бы она хотела нас съесть, она бы съела нас уже. Это же богиня.

Юстиниан начинает смеяться, а я смотрю на одноглазое небо. Звезда пульсирует со все большей скоростью, а потом, в какой-то момент, самый лучший из всех, я понимаю, что это самолет. В грудь ко мне проникает воздух сырой и свежий, осенний, настоящий и сладкий до боли внутри.

Небо темное, звездочка самолета движется по нему вперед, такая маленькая. Мы снова в настоящем мире, как нельзя вовремя.

Офелла издает такой вздох, будто сейчас лишится чувств. Ниса встает с колен, оборачивается к нам. Зубы у нее на месте, я знаю, что нужно отдать ей кровь. Так лучше звучит, вместо покормить, потому что она — не мое домашнее животное.

— Ты знала? — спрашивает Юстиниан. — Что это твоя богиня?

— Не с самого начала, — говорит Ниса. Подносит руку к губам, трогает клыки, будто сама удивлена тому, что они у нее есть. — Но я догадалась. У нас говорят, что она никогда не поднимется к нам. И я поняла, почему. Нет, все-таки догадалась не то слово.

Я знаю, какое то.

— Почувствовала, — говорю я. Ниса кивает.

— Вот почему нам нужно в Парфию. Я попадаю к моей богине, мой папа жрец, он должен знать.

Но когда она говорит «мой папа жрец» звучит все равно так, словно это «мой папа бросил меня».

Я ложусь прямо на пол, касаюсь рукой своей щеки, и она оказывается обжигающе горячей. Моему примеру следуют Юстиниан и Ниса. Офелла стоит над нами, она похожа на комету, потому что яркая и злая, расхаживает на фоне темного неба.

А когда звезды падают, это в августе и называется персеиды, вспоминаю я. Но глядя на Офеллу понимаю, что лучше не говорить. Рядом со мной лежит Юстиниан, такой же разгоряченный и раскрасневшийся, как я, и рядом со мной лежит Ниса, абсолютно холодная и бледная, мертвая Ниса.

— И как мы попадем в Парфию? — спрашивает Офелла. И мне отчего-то ужасно приятно, словно Офелла сделала мне лучший на свете подарок, что она говорит так, будто не представляет, как это — не поехать с нами.

А что Юстиниан будет там, я знаю, потому что Юстиниан любит странные вещи, они делают его вдохновленным, даже если для всех они ужасные и опасные.

Вот Юстиниан и говорит:

— До того как мы все вынуждены были спасать свои жалкие жизни с помощью кардионагрузок, ты меня спросила, что я предлагаю. У меня есть идея самая лучшая, самая невероятная и самая подходящая одновременно. Я хотел бы эмфазировать, если только есть глагол от слова эмфазис, что эта идея действительно гениальна. Однако, есть нешуточная вероятность, что все это будет очень опасно, поэтому дай-ка мне закурить, я все расскажу.