Жадина

Глава 14

Но вообще-то как от нее бежать, если она — все здесь? Вся здесь. Асфальт пульсирует под ногами, вздымается, словно при дыхании. Она волной поднимается за нами, асфальт теперь похож на неспокойную реку в шторм. Вода устремляется к нам, и поток едва нас не сносит. Мы ведь сами под землей, мне кажется, Мать Земля должна предстать перед нами в своем истинном виде.

Но она всегда под, она никогда не над, и мы не увидим ее даже здесь, в ее темном, холодном доме.

У Офеллы в рюкзаке единственное лекарство от ее любви. Поэтому каждый из нас присматривает за Офеллой больше, чем за собой. Стоит ей упасть, разбить флакон, и нам придется возвращаться к изгоям.

А это время. И хотя вряд ли Ниса успеет выплакать столько ростков, чтобы покрыть ими всю землю, однажды это все равно приблизит конец света. Странное дело, мы волнуемся так, словно все произойдет завтра. Все произойдет, может, через тысячу лет, но это наша проблема. Потому что мы здесь и сейчас, а исправлять что-то нужно как можно быстрее. Так мне говорила учительница, и хотя к тому времени, как случится нечто ужасное, на земле будут жить, наверное, уже ее правнуки, и будут они немолодыми, нужно помочь ей и им сейчас.

— А если разделиться? — кричит Юстиниан.

— Ты с ума сошел?

— Кто-то должен был подать совет из фильмов ужасов!

Я думаю, надо же, а ведь Мать Земля делает почти то же, что и наш бог. Она разделила себя на части, как и он, чтобы заново прорасти. Так делают некоторые растения, особенно те, что обычно обитают на подоконниках.

Мать Земля хочет существовать, и это желание понятное и чистое, каждый чувствует, что оно означает. Интуитивный императив, сказал бы, наверное, Юстиниан, но Юстиниан бежит рядом со мной.

Наверное, думаю я, мы уже вполне подготовлены для соревнований по бегу. В конце концов, не каждый человек на земле способен убежать от богини. И успокаивать себя тем, что можно хотя бы бежать тоже не каждый способен.

Я оборачиваюсь и вижу, как проваливается за нами асфальт, рушится, трескается и падает в ничто. А это ее пасть, думаю я, вот так она ее открывает. У ее пасти нет дна. Поглоти врага, думаю я, но мы же тебе не враги?

Теперь мотивация бежать зрима и осязаемая. Когда Мать Земля была чем-то под, неизвестным существом за поверхностью всего, было вовсе не так страшно. В конце концов, неясным оставалось, что она может сделать. Теперь все очевидно, раскрытая пасть поглощает все.

Это заставляет меня утроить усилия, хотя нужно бы учетверить. Простора у нас достаточно, улица широкая, но вся она поглощаема. Я даже не жалею, что мы не на поверхности, потому что весь мир принципиально поглощаем.

Довольно страшная мысль, но не страшнее, чем ощущение высоты, которая пролегает под нами. Асфальт, словно он и вправду река, то и дело меняет свое течение. И мы, наверное инстинктивно, не отдавая себе отчета, следуем по руслу этой реки. В конце концов, сворачивать просто страшно.

Я думаю, а сможем мы бежать пять часов, если мы здесь так же надолго, как когда были в самолете? Ниса сможет, поэтому стоило бы передать флакон ей. Я хочу об этом сказать, но потом меня поражает совсем другая, странная мысль.

Мой бог говорил, что все преследуют мирные цели. Никто не ведет войну просто так, никто не мучает из желания посмотреть мучения, никто не хочет убивать для убийства.

Я разворачиваюсь и говорю:

— Бегите, я ее задержу!

— Ты с ума сошел, или это еще одна типичная фраза из фильмов ужасов, чтобы придать происходящему атмосферности?

И как он даже в таком состоянии может выдавать настолько длинные и запутанные фразы? Провал двигается ко мне быстро-быстро, это еще называется стремительно.

— Пожалуйста! — прошу я на удивление тихо. — Доверьтесь мне. Вы ведь мне доверились один раз, а сейчас доверьтесь еще раз, хорошо?

— Но ты не можешь просто…

— Просто стоять, — говорю я, и неожиданно Ниса произносит:

— Мы будем тебя ждать.

Я оборачиваюсь и вижу, что они бегут. Но останавливаются метров за пять от меня. Да, думаю я, это хорошо. Вдруг, если я выйду из поля зрения Нисы, то так тут и останусь. Еще я останусь здесь, если Мать Земля поглотит меня. Я уже был внутри нее, и это не было приятным опытом, а четыре месяца моей жизни распрощались со мной, но я познакомился со всякими интересными существами вроде червей и цветов довольно близко.

Я вспоминаю, как держал Нису над пропастью, и как мне было страшно. Но это была просто репетиция, иллюзия моего бога без истинного понимания масштаба. А вот теперь я стою перед настоящей бездной, и она несется ко мне, и поглощает все-все вокруг, и симпатичные оградки, и машины, и здоровенные куски асфальта — все проваливается туда, в земляную пустоту, не имеющую дна, в прореху в мироздании.

Большую, беззубую и очень страшную. Я думаю, что мой бог мог пошутить, а мог ошибиться. Он безумен, и ему, наверное, не стоит доверять так сильно.

Но и мне не стоит доверять так сильно, ведь я дурак, только вот мои друзья дают мне шанс. Так я должен дать шанс моему богу.

У меня во рту, прямо под языком, бьется и отдает вкусом крови мое сердце.

— Ничего не бойся, Марциан, — говорю я себе.

Потому что бояться нечего. Хоть мир нестоек, изменчив, постоянно находится под угрозой проникновения, разрываем противоречиями, страшен и безразличен, он построен на любви.

И все преследуют мирные цели.

Я закрываю глаза и раскидываю руки (потом что так делают в фильмах, когда момент пафосный и красивый), я ощущаю, что готов. У меня внутри так странно, что этого даже нельзя объяснить. Наверное, если смешать смелость и решительность, но добавить к ней эйфорию, которая наступает у нас от осознания, что все мы одно целое, и получится это чувство.

Но я не уверен, потому что его нельзя описать.

В мирных целях, думаю я, они хотят разрушить нас в мирных целях. У меня перед глазами полная темнота, но я не боюсь.

Зачем бояться тех, кто не желает тебе зла?

А когда я открываю глаза, то вижу, что пропасть останавливается ровно передо мной, так что едва касается моих ботинок, как слабая морская волна, которой не стоит остерегаться. Там внутри множество розовых червей, они извиваются и переплетаются. Там внутри переплетены корни и стебли растений, потенциал жизни. Там внутри глубоко-глубоко, и оттого безупречно темно.

Мне все-таки страшно, но не только. Я говорю:

— Привет.

Никто не отвечает мне, и я смотрю в темноту, даже чуть наклоняюсь.

— Я понимаю, что ты просто хочешь чувствовать то же, что и мы. А мы не хотим умирать, потому что умирать — страшно. И ты знала это, и дала своему народу самый лучший из всех даров. Ты очень любишь их, я понимаю. И больше всего на свете хочешь быть с ними. Ты не знаешь, что я говорю, так? Но ты можешь ощутить. Слова нужны, чтобы давать форму чувствам. Я не из твоего народа, но зато я здесь, в твоем мире. Ты меня послушаешь?

Бездна тяжело дышит, ползают черви, прорастают цветы. Жизнь и смерть разверзлись прямо передо мной.

Я понимаю, что в этой истории все желали только любви. Ниса просто хотела, чтобы мама и папа любили ее. Ее папа просто хотел спасти женщину, которая была ему дорога. Ее мама просто не смогла остаться в мире своего бога, а потом не смогла жить с выбором, который совершила, отказавшись от дочери, потому что тоже способна к любви. А Мать Земля, что ж, она хотела лишь быть с теми, кого любит. Она никому не желает зла.

Я говорю:

— Наверное, тебе не страшно и не плохо, у тебя есть вечность, чтобы прийти сюда, ты столько ждала и способна прождать еще столько же, не заметив ничего.

Дыхание остается размеренным, мне кажется, что когда земля подо мной поднимается, я могу соскользнуть в пропасть, но Мать Земля совсем бережная со мной.

— Ты не хочешь нам зла, но если ты придешь к нам, мы можем умереть. Я видел, что стало с одной тарелкой. То, что здесь разрушается — разрушается до основания. Представляешь, если кто-нибудь порежет палец? Мы не приспособлены для того мира, который ты приведешь с собой. Это очень грустно, и я бы хотел тебе помочь.

Сердце мое переполнено к этому существу такой жалостью, что на секунду мне кажется, я готов пожертвовать всем миром ради него, настолько оно большое и пустое без нас.

Только так делать нельзя.

— Представь, что с нами будет без тебя, а с тобой без нас? Ты ведь ощущаешь, что я говорю? Я понимаю, что словами твое желание не унять. Да, я в детстве очень хотел малиновую крышечку от клубничной газировки. Смешно звучит. В общем, я играл с крышечками, потому что они хорошенькие, и крышечки нравились мне больше самых дорогих и самых красивых игрушек. Но обычно на клубничной газировке были красные, и только ко Дню Избавления было несколько малиновых, там был какой-то особенный лимитированный вкус, про который мне было неинтересно. В общем, я добрался до крышечки прямо на улице, я был нетерпеливый, и она провалилась в сток. Я пытался ее поймать, но не успел, пытался найти другую бутылку с малиновой крышечкой, но не смог. Это было глупо, но я грустил много дней. И мне уже была неинтересна крышечка, хотя я мог попросить у родителей, и они достали бы мне ее. В общем, я только сейчас понимаю, почему мне было грустно. Я почти что-то обрел, а потом оно исчезло. И мне тогда нужна была именно та крышечка, свалившаяся в сток, и никакая другая на целом свете.

Я говорю:

— Ты вообще понимаешь, о чем я тебе рассказываю? Уже даже я не очень понимаю. Но ты должна знать, как сильно может быть чувство потери. Только в отличии от меня, ты никак не сможешь отказаться от своей идеи, да? Она нужна тебе, как мне воздух. Ты очень хочешь к нам. Я понимаю.

Я и не думаю, что смогу переубедить древнюю богиню, но мне хочется дать ей немного, хоть капельку, тепла, до которого она так голодна.

— Любовь лучшая пища, чем ненависть, лучший воздух. Представляешь, как тебя любят? Ты хочешь, чтобы боялись?

Слова льются сами собой, но не так, как когда за меня говорил мой бог. Когда говоришь от сердца, не нужно думать, а сердце мое от страха совсем близко, под языком, так что тем более достаточно просто говорить.

Медленно-медленно пропасть запахивается, и земля поднимается вверх. Я говорю:

— Я знаю, что тебе тоскливо. Но, может быть, ты найдешь в себе силы оставить все, как есть. Не потому, что так правильно, а потому что пока это единственный выход для всех нас.

Земля схватывается, яма уменьшается, и вот Мать Земля снова вырастает передо мной. Она похожа на холм чернозема, в котором цветы перемешаны с червями. Она дышит.

Я не оборачиваюсь к друзьям, я знаю, что они ждут меня, они думают, я отвлекаю ее и даю нам всем время. Это вовсе неправда, я не герой. Она и не хотела нас пожирать. Мы были здесь, настоящие, живые, и она хотела быть ближе к нам. Как и бог ребенок, который наблюдал за нами, как и все другие боги, которых мы могли встретить здесь.

— Ты ведь не злишься? — спрашиваю я. Она не отвечает, и я думаю, ведь у нее есть язык, ведь Санктина говорила с ней еще когда принадлежала совсем другому богу. Неужели, она не станет говорить со мной? Или она не может найти слов?

Может, когда один из собеседников говорит так легко, второму становится сложно?

Мне хочется защитить ее, а не победить. Как странно, думаю я, самые могущественные существа во Вселенной так нуждаются в том, чтобы их любили, и сами не понимают этого.

Мир ровно такой, каким его описывают психотерапевты, все в нем нуждается в любви и в принятии, а действует плохо только от невыразимого голода.

Я протягиваю руку к Матери Земле, она вздымается, холм большой, намного выше меня. И он все растет, и мне кажется, что в конце концов он может достать до самого неба. Стать настолько же высоким, насколько глубока была бездна, открывавшаяся мне раньше.

— Прости нас, — говорю я. — Прости, что мы не можем тебе помочь. Может быть, это только пока. Может быть, однажды мы найдем способ сосуществовать вместе, и это будет золотой век, как у Гесиода или что-то вроде. Учительница заставляла меня читать Гесиода, чтобы я стал пессимистом. Называется «Труды и дни», хотя вряд ли ты читаешь по латыни.

Я протягиваю руку, и хотя мне немного страшно дотрагиваться до нее, потому что иллюзия внешнего спокойствия может распасться в любой момент, я глажу Мать Землю.

Ощущение такое странное, словно бы я никогда прежде не касался земли. Она насыщенная, мягкая и влажная, под пальцами у меня черви, они извиваются и живые.

Я чувствую не только розовых червей, но и тех, других, что живут в Нисе, их не перепутаешь никак и ни с чем. Их так много, и все они сейчас кажутся мне очень ласковыми, как руки.

Я прикасаюсь к великой силе, но не только. Я прикасаюсь к существу, которое не может без нас, и это все равно, что к маленькому ребенку. Я закрываю глаза и стараюсь дать ей почувствовать абсолютно все, что ощущаю сейчас. Наверное, для них это нечто вроде коктейля. Если смешать печенья, мороженое, молоко и шоколад, будет очень здорово.

Если смешать сочувствие, страх, тепло и благодарность будет как?

Теплая, темная земля, колыбель жизни, касается меня в ответ.

А потом ощущение исчезает, я просто больше не чувствую ее, хотя рука моя остается на том же месте. Мы стоим на пустой и целой улице, под одним из искусственных солнц в месте, где всегда ночь.

Я не знаю, что она могла сообщить мне и могла ли вообще, но теперь ее нет. Нельзя сделать кого-то счастливее, просто поговорив с ним. Но я надеюсь, что ей хоть немного, а все-таки легче. Беззащитное существо, которое предстало передо мной, может поглотить весь мир, но я думаю, оно не будет этого делать. Я смотрю туда, где еще секунду назад была она, а теперь только круг света от большого светильника. Я глажу рукой в воздухе, уже понимая, что она не почувствует.

— Прости, — говорю я.

Позади меня тяжело дышат мои друзья, то есть Офелла и Юстиниан, а Ниса не дышит вовсе. Флакон у нас, и мы знаем, что с ним делать.

А это значит, что пора возвращаться домой.

Странно идти по пустой улице, странно думать, что минуту назад она была разрушена до основания. Странно, безумно странно, понимать, какая это хрупкая штука — мир, и как много в нем тех, кто просто хотел тепла.

Мы идем в полном молчании. Не потому, что нам грустно или мы проиграли, а потому что каждому есть над чем подумать. Но мне нравится, что мы думаем надо всем вместе, не разлучаясь.

Широкая, нетронутая улица с оградками, пристройками, гаражами, все это целое и настоящее, но я видел, как оно уходит под землю.

— Деконструкция нашего сюжета удалась бы, — задумчиво говорит Юстиниан. — Если бы прямо сейчас Офелла разбила флакон.

В этот момент Офелла, может быть от волнения, спотыкается, но Юстиниан ее ловит. Она говорит:

— Ты придурок.

Затем говорит:

— Спасибо.

И мы снова надолго замолкаем. Через некоторое время Нисе удается сказать:

— Мы слышали, как ты говорил с богом.

— Да, — отвечаю я. — Мой бог это я.

— Это было странно.

— Ага, — говорю я.

И думаю, что больше всего на свете мне сейчас хочется спать. Все мы очень вымотались. На сколько хватит нашего лекарства? Мы спасли мир? Нет, конечно, нет, но мы дали ему время, а это тоже много.

Никто из нас не чувствует себя героем, нам странно думать о том, что мы сделали что-то для всего мира, потому что мы делали все для Нисы. Она наш друг, и некоторое время она будет в порядке. Возможно, даже очень долгое время. А это, в конце концов, здорово.

Я улыбаюсь, и хотя мое сердце рвется от жалости к существам на другой стороне мира, я верю, что однажды всем нам станет уютнее в этой большой, разделенной надвое Вселенной. После того, как я едва не потерял папу, когда я думал, что мой бог меня обманул, мне казалось, что энтропия только растет. Но теперь я думаю о другом. Всякое живое существо умеет противостоять энтропии, так говорила учительница, живые системы сопротивляются хаосу и распаду. Мы противостоим. И это очень даже замечательно.

Я думаю, что у меня есть планы на будущее — я буду бороться с энтропией. Еще не знаю, каким образом, но обязательно буду.

— Я люблю вас, — говорю я.

— И я, — говорит Офелла.

— Да, безусловно, — говорит Юстиниан. А Ниса молчит, а потом останавливается, остается позади и через некоторое время кидается к нам со своей странной, нечеловеческой быстротой. Она нас обнимает, а потом говорит:

— Так уж и быть. Только давайте без сентиментальностей, ладно? Я не хочу туда возвращаться. Не будем откладывать дело в долгий ящик, коли меня сразу же, как придем, Офелла.

— Что?! Я?!

— Ты же медсестра и хочешь стать врачом.

— Но это огромная ответственность.

— В отличии от того парня с гайморитом, она не подаст на тебя в суд, — говорит Юстиниан.

— В отличии от того парня с гайморитом, от нее зависит судьба мира! И откуда ты вообще знаешь про историю с тем парнем?

— Я слежу за тобой.

— Что за история? — спрашивает Ниса.

— Кое-кто не умеет прокалывать пазухи. История довольно отвратительная, но тебе может понравиться.

Офелла толкает Юстиниана так сильно, что он едва не падает на асфальт.

— А ты дикая! И тем не менее, лучше это сделать тебе. Смотри, Ниса уже создала нам проблемы, я устроил перфоманс, Марциан опять отвечал за социальное взаимодействие, что, кстати, странно, пора и тебе проявить свою компетенцию.

— Вообще-то это я объяснила вам про минусовую реальность и украла кокон!

Я улыбаюсь, мне нравится, что они спорят и смеются. Это просто и как-то правильно, а сложного больше ничего нет. Есть только мы и ровная лента асфальта, которая никуда не девается. Я думаю, наверное, папе очень страшно, если он не знает, что такое стабильный мир. Я видел, как он может быть хаотичным, и мне не понравилось, и я не смог бы жить там.

Интересно, думаю я, папин мир похож на минусовую реальность, или он совсем, совсем другой?

Нас встречает мама, и у меня появляется странное ощущение, словно это ее дом, наш дом. Она обнимает меня, спрашивает:

— Все в порядке?

Я киваю и только потом замечаю папу. Он стоит, прислонившись к ограде, взгляд его блуждает по мне и моим друзьям. Он говорит:

— Молодцы.

Как будто уже знает, что у нас все получилось.

— С чего ты взял…

Но закончить я не успеваю, папа говорит:

— Вы смеялись.

Мы возвращаемся домой к Нисе, и теперь, когда я знаю, что Нису любят, пусть и неумело, все здесь кажется мне лучше и словно бы роднее. Пока мы едем в лифте, я спрашиваю у мамы:

— Вы поговорили?

Она кивает, но это удивительно похоже на отрицательный ответ.

— За разговор все не исправить и не решить. Но мы начали. Лучше расскажи, как все прошло у вас.

Я хмурюсь, смотрю на своих друзей.

— Это долгая история, — говорю я. — Но я ее расскажу. Попозже.

Мы приходим туда же, откуда парфянская часть наших приключений началась — в столовую. Странно видеть Кассия, сидящего на подушках. Он мрачный, а когда видит Юстиниана, то еще больше мрачнеет, но выражение его лица все же выдает затаенное волнение.

— О, все же вернулся. Я подумал: отправить сопляков на самоубийственное задание — отличная идея! Может, не придется больше видеть твою морду! Но нет, не повезло. Это, кстати, странно. Мне обычно всегда везет. Может, на тебя сейчас что-нибудь свалится?

И тут я понимаю, как похожа манера говорить у Кассия и Юстиниана. Они говорят о разном, но одинаково. Кассий кажется мне настоящим отцом Юстиниана, хотя они вовсе не похожи внешне.

Санктина и Грациниан стоят, я вижу, что они держатся за руки, впиваясь ногтями друг другу в кожу.

— Все в порядке, — говорит Ниса. — Рады?

— Пшеничка, милая, мы так любим тебя!

Санктина сохраняет молчание. Лицо ее ничего не выражает. Но, учитывая обычное содержание ее реплик, молчание и есть проявление любви.

Ниса хмурится, потом говорит:

— Несите шприц.

Санктина проходит мимо. Я вижу, как она едва заметно касается пальцами макушки Нисы. Так осторожно, словно Ниса сделана из хрусталя. Грациниан смотрит Санктине вслед. Думаю, она уходит не случайно. Они с мамой встречаются взглядами, но очень ненадолго.

Мы все садимся на подушки, и я глажу мягкие кисточки на их уголках.

— Ну! — говорит Кассий. — Хочу историю! Я сюда ради этого приехал! И еще, потому что Аэций сказал, что, может быть, мы будем убивать!

— Я такого не говорил, ты себе это придумал, чтобы мотивировать себя на поездку.

Мы сидим вокруг стола без ножек и ждем, все нервничают, и когда Санктина возвращается со шприцом, я вздрагиваю.

— Теперь давайте сделаем это побыстрее, — говорит Офелла. Она достает флакон, сильное, синее свечение кажется мне удивительно красивым. Мне приятно от мысли, что оно окунется в Нису и спасет ее, и нас всех.

Шприц большой, с золотым поршнем и цилиндром из тонкого стекла.

— О, это шприц моего прапрапрапрапрадеда! Ему вырвали зубы за одну неприятную махинацию с финансами! И до сих пор не позволяют их отрастить. Но он, к счастью, уже не пользуется этой антикварной вещичкой, купил себе современную капельницу с рычагом. Я думал, мы его выбросили.

— Нет, Грациниан, ты сказал, что он дорог тебе, как память!

— Совсем забыл!

Они оба смеются, приобретая нечто человеческое, и я понимаю, что они рады. Офелла берет шприц, кажется, она волнуется еще больше оттого, что шприц антикварный, красивый и явно дорогой.

Все, кто сидел, встают. Это происходит не потому, что момент торжественный или заиграл гимн. Просто все волнуются и усидеть на месте никак не получается. Кажется, мы еще больше раздражаем Офеллу. Наверное, если бы здесь не было папы и мамы, она бы всех выгнала, даже Кассия выгнать бы не побоялась, а тем более двух вечных, кровоядных существ.

Офелла осторожно открывает флакон, и я понимаю, что это самый напряженный момент из всех, гораздо напряженнее побега из дома Нисы, путешествия к изгоям, пробуждения в подземном саду и даже разговора с Матерью Землей.

Офелла тоже так чувствует, поэтому движения у нее медленные и осторожные. И хотя мы не столпились над ней (все стоят как можно дальше, почти у стен) Офелле от этого не легче.

— Ниса, — говорит она. — Подойди.

Но Ниса не подходит, пока Офелла не набирает полный шприц светящейся жидкости. Она вязкая, ничем не пахнет, и в шприц помещается все, что было во флаконе. Ниса говорит:

— Фу, гадость какая.

— Да, — говорит Офелла. — Приятного мало.

Наверняка, она радуется, что синие слюни скоро исчезнут из ее жизни навсегда. Ниса говорит:

— Пожелайте мне удачи.

Но говорю только я.

— Удачи!

Все остальные стоят неподвижно, смотрят, и момент оттого кажется невероятно торжественным, а он на самом деле вовсе не такой. Просто все боятся. Грациниан и Санктина снова хватаются за руки, папа обнимает маму, Кассий складывает руки на груди, а мы с Юстинианом стоим к Офелле ближе всех, даже чуть наклоняемся к ней.

Ниса садится перед Офеллой, подставляет руку и закрывает глаза. Вовсе не потому, что ей может быть больно. Офелла прикусывает губу. Наверняка, она чувствует себя еще хуже, чем на экзамене.

— Главное, найди вену, — говорит Юстиниан, а я говорю ему:

— Тшшш. Хватит издеваться.

И, наверное, он и вправду понимает, что хватит, потому что замолкает, и тишина становится напряженной, готовой зазвенеть. Офелла не выпускает из шприца воздух, как в фильмах, наверное, потому, что для Нисы это совсем неважно. И еще потому, что ни капли драгоценной жидкости нельзя потерять.

Вправду драгоценной. Сапфировой. Когда кончик иглы исчезает в руке Нисы, я понимаю, что разучился дышать. Мне странно, голова кружится, и все вокруг кажется нереальным, словно все онемело, и я онемел вместе со всем.

Жидкости становится все меньше и меньше, но я не хочу, чтобы Офелла закончила, потому что это значило бы встретиться лицом к лицу с последствиями. Вдруг мой бог ошибся? Вдруг я ошибся, доверяя моему богу? Вдруг все было зря?

Все это — вероятности, а вероятности учительница говорила рассматривать, как веер. Во-первых потому, что веер похож на набор карт, и можно вытащить любую, а во-вторых, потому что каждое ребро смотрит в своем направлении.

Я закрываю глаза, а когда открываю, то оказывается, что синих слюней больше нет. Вернее, они есть, но в пустых венах Нисы. То есть, и вены Нисы уже не пустые. Все изменилось.

Некоторое время Офелла закручивает крышку на флаконе, и все пользуются этим временем, сохраняя молчание и убеждая себя, что все получилось. Никогда прежде я не чувствовал, что настолько хорошо понимаю всех вокруг.

Я словно бы со всеми на одной волне, и мы ясны друг другу. Какими бы мы ни были разными, мы волнуемся об одном и том же.

Как только Офелла закрывает флакон, все начинают говорить, словно из флакона исходило распространявшееся здесь молчание.

— Ты чувствуешь себя по-новому, Ниса? — спрашиваю я.

— О, умоляю, скажи мне, что это сработало, — говорит Юстиниан.

— Все в порядке? — спрашивает Офелла.

— Я думаю, она не может ответить на эти вопросы, пока мы не проведем эксперимент, — говорит папа. А мама говорит:

— Ниса, милая, мы никуда не спешим, помни об этом.

Наверное, маме странно, что Ниса — ее племянница.

Кассий говорит:

— А я думал, спешим!

Грациниан говорит:

— Не трогайте мою Пшеничку, у нее стресс, ей плохо!

И только Санктина молчит, а взгляд у нее цепкий.

— Тебя снова обидеть и довести до слез? — спрашивает Юстиниан.

— Если ты будешь обращаться подобным образом с моей дочерью, я отрежу твой член и скормлю его собакам.

— И вы можете говорить о том, что кто-то неправильно обращается с вашей дочерью после того, во что впутали ее! — возмущенно говорит Офелла. А Ниса вдруг кричит:

— Замолчите все!

И все снова молчат, а Ниса сидит очень сосредоточенная, а потом я вижу слезы, прозрачные слезы в уголках ее глаз. Такие же, как и раньше. Никогда я так не радовался человеческим слезам. Ниса плачет не оттого, что ей грустно, а от облегчения. В момент, когда первая слеза падает на пол, Санктина бросается к Нисе и обнимает ее, целует в макушку.

Санктина обнимает Нису настолько крепко, что у меня бы все кости заболели, но Ниса неживая, и ей нравится.

Папа говорит:

— Что ж, поздравляю тех, у кого все в порядке. В том числе, конечно, и нашу семью. У нас с Октавией через семь часов встреча с царем.

Грациниан и Санктина оборачиваются к нему, а папа смотрит на меня, а потом на маму.

— Мы обсудим рост цен на нефть, — говорит он задумчиво. — А перед этим я хочу немножко отдохнуть. Понимание законов, по которым функционирует экономика, требует от меня очень много сил. Марциан, я полагаю, что ты хочешь обсудить все произошедшее со своими друзьями?

Я говорю:

— Да. Но еще я хочу домой.

Мама и папа одновременно кивают. Грациниан говорит:

— Спасибо, я этого не забуду, Аэций.

— Не забудешь, — говорит мама. — Мы в этом уверены.

Санктина все еще крепко обнимает Нису, снова целует ее. Ниса не улыбается, но глаза у нее совсем другие. Наверное, она очень довольна. Я тоже хочу ее обнять, но у меня будет для этого достаточно времени. Все не то чтобы закончилось, скорее уж поставлено на паузу, но и это настоящее счастье, и я думаю, что нам с друзьями стоит просто расслабиться и больше ни о чем не думать. Хотя я не уверен, что Офелла так умеет.

— Я провожу вас, — говорит Грациниан. — С превеликим удовольствием.

А Санктина вдруг оборачивается к папе и маме, говорит:

— Ты, животное, думаешь, что оказал нам услугу, что все прощено и забыто. Это не так, ты — убийца моего народа, и однажды ты ответишь за свои преступления.

Мама говорит:

— Совершенно недальновидно с твоей стороны. Я разочарована.

А папа оборачивается к Санктине только у самой двери, взгляд у него пустой и светлый, и папа смотрит на Санктину долго. А потом подмигивает ей.