Жадина

Глава 15

В больших городах много предметов в магазинах и много дел у людей, вот как мне казалось. А Саддарвазех сверху оказывается совершенно другим. Шумный, золотой город, где никто, ничего не делает, потому что все время жарко.

Мне нравится гулять по нему, но больше всего нравится сидеть у фонтана и смотреть, каким становится от солнца камень, как шумят официанты и продавцы. Я не вижу тех, кого солнце заставляет разлагаться, но думаю, что многие здесь замерли в шаге от вечной жизни. Ниса говорила, что в Саддарвазехе слишком много таких, как она, и больше уже не нужно.

Народы здесь совершенно неопределимы, все ходят в черном, держатся одинаково и громко говорят на языке, который мне непонятен.

Город грязный, и оттого еще более душный. Мы с мамой и папой сидим у фонтана. И хотя мы в пустыне, под слоем песка — чернозем, в котором я спал и слышал грунтовые воды. Я понимаю, что недостатка воды в Саддарвазехе нет, но бьющая в апельсиновое солнце струя все равно кажется мне роскошью.

Фонтан похож на большой цветок, и струи воды сделаны, словно его опадающие лепестки. А в золоте и воде даже большое, пустынное солнце кажется мне ласковым. Когда холодные капли попадают мне на нос, я ощущаю себя еще счастливее, чем я есть.

А ведь я очень счастлив, потому что счастлива Ниса, а еще потому, что мы возвращаемся домой. У нас самолет через четыре часа, и Ниса едет с нами. Наверное, некоторое время она не захочет видеть родителей. И они хорошо ее понимают, я знаю. А если кто-то кого-то хорошо понимает, это значит, что у них есть шанс однажды снова друг друга полюбить. Кроме того, придет день, когда нам придется посмотреть на Нису и сказать, что нужно сделать что-то еще, чтобы спасти ее и все остальное.

И я надеюсь (не потому, что я ленивый), что это сделают ее родители, потому что учительница никогда не исправляла мои ошибки, говоря, что на это имеет право только тот, кто их совершил.

Мы с мамой и папой гуляем уже два часа и очень устали, так что сидеть у фонтана здорово. У нас пластиковые, золотого цвета креманки с мороженным, на них тот же мудреный парфянский орнамент, в котором видится всякое, и это красиво, а мороженое — очень вкусное. У мамы карамельное, у папы мятное, а у меня лимонное. На лимонном, теряющем свою форму кружочке моего мороженого лежит мармеладка, она одинокая, как взобравшийся на высокую гору путешественник, и мне жалко ее есть.

Папа говорит:

— Октавия, когда ты утверждала, что здесь совершенно невозможным образом жарко, я думал, что ты не совершишь эту ошибку в выборе десерта.

Мама ложечкой подцепляет мороженое, на котором тонкая волна карамельного соуса.

— С чего ты взял, мой дорогой, что я совершила ошибку?

— Судя по тому, что ванночка с карамельным мороженым была нетронута до тебя, ты первая, кто предпочел его сегодня.

— Общество, законы рынка, и даже биохимические реакции в моем организме не детерминируют мой выбор.

— Инсулиново-триптофановая зависимость детерминирует твой выбор.

Они смеются, и на обоих сразу становятся заметными лучи солнца. У папиных зрачков красные точечки, берущиеся от отсвета, источник которого я не могу увидеть, хотя то и дело оборачиваюсь.

Я вожу пальцами по воде, как будто я водомерка. Хотя у водомерки, конечно, нет пальцев. У нее есть длинные лапки, из-за которых водомерка выглядит жутковатой. На самом деле она вполне добрая. Мама говорит:

— Хотите попробовать?

А я говорю, что меняюсь мармеладкой на карамельный соус. Папа добровольно отдает мне листик мяты, и теперь на вершине моего лимонного шарика что-то природное.

Я говорю:

— Там был одинокий мармелад, а теперь листок мяты. Значит, вырос лес.

— Лес на лимонной горе, — говорит папа.

— Звучит, как название романа твоего друга Юстиниана, — говорит мама. А папа добавляет:

— Однако, не хватает названия какого-то наркотика.

Мы смеемся, а потом я говорю:

— Он правда талантливый.

Мама говорит:

— Очень.

А папа говорит:

— Думаю, мое восприятие не заточено для того, чтобы улавливать тридцать процентов его речи.

Мы болтаем, словно бы просто приехали на отдых, и они совсем не ругают меня. С одной стороны я счастлив и страшно по ним соскучился, а с другой стороны я чувствую себя обманщиком.

Я опускаю руку и достаю из фонтана монетку, чтобы больше сюда не вернуться, кладу ее в капкан кармана.

Я говорю:

— Простите меня.

Мама и папа перестают смеяться, а папина ложка замирает в мятном мороженом.

— Милый, ты ведь понимаешь, что…

Но я не даю маме закончить, я говорю:

— Я не должен был сбегать так. И вообще сбегать. Если бы я был честным, ничего этого не случилось бы.

Они переглядываются, а потом обнимают меня за плечи, руки их встречаются, и оба они придвигаются ко мне. Я смотрю на папу. Папа любит видеокамеры, петь и меня. Мама любит сладкое, сцеплять пальцы и меня.

Мне становится так стыдно. И я все еще не могу рассказать им всей правды. Не могу рассказать, что теперь Ниса не съест меня, потому что не станет взрослой. А вообще-то должна была. Понимаю, что теперь мы с ней в пограничной позиции, не там и не здесь, ровно на той черте, где оба несвободны. Понимаю, как родителям страшно, что она пьет мою кровь, но они и половины всего не знают.

Это мамина племянница, и она питается от меня. Вот как все получилось, и они вне себя от волнения.

Папа говорит:

— Не должен был.

А мама говорит:

— Но сделал так. Это твой выбор, Марциан, который привел к последствиям. Может быть, случись все по-другому, эта история закончилась бы намного хуже. Жизнь очень непредсказуема, милый мой, иногда только ошибившись можно прийти к правильному ответу, хотя это и звучит парадоксально.

— Мы любим тебя и волнуемся за тебя, — говорит папа. Он смотрит куда-то вперед, на солнце, будто бы к красному кругу над нашими головами и обращается. — Но ты взрослеешь, и мы нужны тебе для того, чтобы помочь, а не для того, чтобы решать за тебя. Однажды, когда ты станешь очень взрослым человеком, примерно как мы, ты поймешь, что все это было не зря.

— Вы боитесь за меня из-за Нисы? — спрашиваю я. Они кивают, получается совершенно синхронно, странно, словно в фильме.

— Но мы доверяем тебе, — говорит папа. — Потому что любовь это не клетка.

— И не поводок, — говорит мама. — Ты делаешь то, что считаешь правильным и важным для себя.

— Это, безусловно, не значит, что мы позволим Нисе убить тебя, если что-то пойдет не так, — говорит папа. — Мне кажется, ты излишне свободно понимаешь контекст этого разговора. Тяжелые наркотики пробовать все еще нельзя.

— И неосторожно обращаться с электрическими приборами тоже, — добавляет мама.

Я смеюсь. А потом говорю очень серьезно:

— Ниса хороший человек. Одна из самых лучших людей, которых я знаю.

Мама улыбается уголком губ, а папа не улыбается вовсе. Это значит, они вспоминают о родителях Нисы. Я некоторое время слушаю чужую, незнакомую речь вокруг, а еще как журчит фонтан. Мама отставляет мороженое и раскрывает парасоль, у него кружевные края, сквозь которые свет и тень падают на ее скулы, давая им узор.

— Я встретил и твоего друга, папа. Его зовут Дарл.

Взгляд папы становится не рассеянным, как обычно, а растерянным.

— Я думал, он мертв, — говорит папа, а потом улыбается. — Дарл — великолепный социопат.

— Больше был похож на батрака.

— Он уехал просветляться, — говорит папа. — Наверное, у него получилось.

— Ты мне о нем расскажешь?

— У меня сложные отношения с памятью.

Папа знает об абстрактных вещах больше, чем о собственной жизни, но мне ужасно интересно, кто этот человек, в честь которого он хотел назвать меня.

— Ты хочешь увидеть его? — спрашиваю я. Папа качает головой.

— Нам не нужно друг друга видеть.

И я не понимаю, закончилась их дружба или нет. Но спрашивать кажется мне неловким, потому что у папы делается странное выражение лица, незнакомое, как будто вместо него рядом с нами сидит другой человек.

— Мама, а ты помирилась с тетей Санктиной?

Тетя Санктина. Как странно обрести вторую тетю за два месяца. Тетя Санктина и тетя Хильде. Мамина боль и папина тайна.

Мама смеется, смех у нее заливистый, совсем девчоночий, он сливается с говором воды в фонтане.

— Мой милый, — говорит она. — Все это не так просто. Но однажды мы помиримся. У нас есть много времени. Я не ожидала, что у меня будет хоть секунда, а оказалось, что я могу жить со знанием того, что и она жива. Это все очень хорошо. Лучше всего на свете. И без тебя я не узнала бы об этом.

— Разве если бы ты не узнала, не было бы лучше?

Мама только качает головой и крутит в руке зонтик, узор скользит по ее бледной коже, и я вижу, что от солнца у нее на носу и щеках выступила россыпь веснушек, которые появляются у нее только поздней весной и исчезают уже в конце лета.

Кружева скользят передо мной, и купол зонтика похож на купол над детской каруселью.

Солнце садится, и от этого становится красным-красным. Дома из бело-золотых превращаются в рыжие, а в фонтане поселяются рубиновые искры.

И тогда я говорю, потому что это нужно сказать, потому что никогда не будет спокойно без этих слов.

— Папа, чтобы спасти тебя я совершил безумство.

Мама и папа остаются спокойными, и я продолжаю.

— Мы с мамой совершили. Все это было очень странно, как будто я хотел стать тобой, и все это было неправильно, и ты никогда меня не простишь, но я не могу быть нечестным.

— И твоя мама не могла, — говорит папа. Я спрашиваю:

— Когда?

А мама говорит:

— В тот день, когда ты сбежал, за пару часов до того, как мы узнали. Так получилось.

Я не знаю правильно она поступила или нет, но мне становится легче. Папа смотрит на солнце, ныряющее в песок. Он говорит:

— Нам всем придется учиться с этим жить. Это, собственно, и есть жизнь, Марциан. Ты делаешь что-то, а затем учишься тому, чтобы это не разрушило тебя.

Любовь тоже такая штука.

— Ты не перестанешь любить маму и меня?

Он качает головой.

— Твоя мама тоже многое мне прощала.

Некоторое время мы молчим, но я не чувствую, что мы разобщены. Если это и значит быть взрослым, то не так уж и страшно все оказывается.

Вот как мы сидим, и каждый думает о своем, все очень непросто. Солнце уходит, жара окончательно превращается в духоту, а вода становится цветной от зажженных фонарей.

А потом папа толкает меня в фонтан. Мама выставляет зонтик, который так и не закрыла, хотя солнце уже село, защищаясь от брызг, а мне становится хорошо и прохладно, и вся духота спадает мигом, уступая место свежести.

Папа хватает меня за руку, и я тяну его за собой, мама снова выставляет зонтик.

— Вы совершенно сумасшедшие, — говорит она, потом громко и отчаянно смеется, потому что это правда. Она помогает вылезти нам обоим, и я вижу, что папа улыбается.

— Зато теперь мы знаем, куда потратить два часа до самолета, — говорит мама. — Вернемся в гостиницу, и вы переоденетесь.

Мороженое в ее креманке — карамельное молоко, а зонтик в каплях воды. Папа берет маму под руку, и это смешно, словно бы она совсем не замечает, что папа весь мокрый.

Я оборачиваюсь к фонтану, сую руку в намокший, тесный карман и достаю монетку. Все-таки Парфия не такое уж плохое место. Может и неплохо было бы попасть сюда еще раз однажды.

Монетка тонет в фонтане. Как и она, я скоро вернусь домой.