Жадина

Глава 7

Грациниан говорит:

— Вы, наверное, устали с дороги. Голодны?

Он облизывает губы, тронутые золотистым сиянием, и я понимаю, что голоден он, потому что вижу его клыки. Они такие белые, что даже не верится, в этом пустынном, золотом краю, наверное, ничего белоснежнее этих клыков нет.

— Папа, я хочу, чтобы вы мне все объяснили!

— Дорогая, — говорит Грациниан. — Ты ведь понимаешь, что это дела Матери Земли, и мы совершенно точно не будем обсуждать их при посторонних.

— О, — говорю я. — Тогда мы можем не есть. Мы не очень голодные. Мы ели в аэропорту. Там есть место, где можно поесть. Вы, наверное, знаете. То есть, на самом деле можете и не знать.

Грациниан смеется, потом поднимает руку, я вижу, что ногти у него покрыты вишневым лаком.

— Все, все, все, достаточно. Я никак не могу отпустить вас без завтрака, это будет просто отвратительно с моей стороны. Пшеничка, родная, мы скоро поговорим. Но раз уж ты привела гостей, то мы их примем.

— Вы имеете в виду, — начинает Офелла, а заканчивать ей не нужно, потому что все очень хорошо понимают, чего можно опасаться, когда у человека, приглашающего тебя на ужин, такая голодная, клыкастая пасть.

— О, разумеется нет! Я бы не стал так обращаться с друзьями собственной дочери. Разве мы похожи на маргиналов?

Строго говоря, по меркам Империи Грациниан как раз таки очень похож на маргинала, но папа говорит, что маргиналом быть не зазорно, зазорно только не оказывать помощь тем, кто в ней нуждается.

— Нет, совершенно не похожи, — осторожно говорит Офелла, а Юстиниан борется со смехом. — Я прошу прощения, если оскорбила вас.

Санктина говорит:

— Милая, поверь мне, слухи о том, что в Парфии принято убивать людей, если тебе что-то не нравится — преувеличены. Возможно, даже нашей собственной дочерью.

Мне не слишком хочется оставаться. Я верю в то, что Санктина и Грациниан не плохие люди, даже в то, что они любят свою дочь, ведь я видел их, когда она была мертва и не могла их слышать, но от присутствия Санктины мне, кажется, физически плохо. По крайней мере, пульсирующая боль в голове словно бы связана с ней, как будто у нее в руке нить, дергая которую, она меня мучает. Я не хочу думать о людях таким образом, потому что человеку редко свойственно мучить кого-то просто так, да еще и необъяснимым образом.

Ниса садится на подушку, а потом откидывается назад. Выглядит так, словно она взяла и умерла.

Это потому, что не так давно она и вправду умерла.

— Дорога явно была утомительная, Пшеничка.

— Я провела больше часа в компании мамы.

Санктина смеется.

— Расскажешь это своему психотерапевту, дорогая.

Мы с Юстинианом и Офеллой чувствуем себя чужими. Семья Нисы колючая, некомфортная и неудобная, с острыми углами и противными синяками от колкостей, но в то же время это система, которая существует для них троих, и мы в ней лишние. Никому не нравится быть лишним.

Я рассматриваю Грациниана и Санктину. Они очень разные, у них совершенно не похожи мимика, движения, как бывает иногда у людей, которые долго живут вместе, наоборот, они кажутся чужими, представителями разных народов и обладателями несхожих характеров.

Однако у них одинаковая одежда. Черное, длинное облачение. Наверное, его можно назвать платьем. Или рубашкой, только очень длинной, прямо в пол. Мужской и женский вариант не отличается ни кроем, ни украшениями. Одежда из бархата, что говорит не то о том, что Санктина и Грациниан проводят много времени под землей, не то о том, что тела их не чувствительны к жаре. Одинаковые одеяния, тем не менее, идут им обоим, как и все вещи, сшитые по индивидуальным меркам. Каждая пуговица золотая и исполнена, как солнце. У них странные отношения со светилом. Они прячутся от него и возводят его в культ. Так дети поступают с вещами, которых они боятся. Мои отношения с монстрами из фильмов ужасов в детстве складывались именно так. Они мне нравились, и в то же время, когда наступала ночь, я прятался от них, пока мама и папа не находили меня и не объясняли, что все совершенно точно в порядке.

Вот бы они были здесь и сейчас, и рядом с ними все оказалось бы проще. Но я решил справляться со всем сам, чтобы не втягивать их в опасную историю, поэтому я буду смелым и сильным, и что там еще нужно? Наверное, умным. Я тоже постараюсь, но не могу ничего обещать.

Грациниан кричит что-то на парфянском, так громко, что у меня в голове что-то стеклянное разбивается. Я склоняю голову набок, чтобы меня покинули осколки, становится легче.

Мы садимся на подушки перед тем, что совершенно точно и есть стол, просто не в том смысле, который в это слово вкладывают в Империи. Подушки удобные, но отсутствие стульев мне совершенно непривычно, поэтому кажется, что есть на полу будет невозможно.

Но на самом деле ничего невозможного нет, это я знаю, потому что я спас своего папу, хотя его наказал бог.

Зубы Грациниана обнажены, а зубы Санктины — человеческие, и это еще одна черта, разводящая их. Мои дядя и тетя, думаю я, часть моей семьи. Почти незнакомые мне люди, вызывающие довольно сложные чувства.

На слугах одеяния того же кроя, только ткань более легкая и намного дешевле. Они приносят еду, и я понимаю, что Грациниан и Санктина давно и бесповоротно забыли, как люди завтракают.

В золотых мисках зерна граната, отделенные от плода и похожие на драгоценные камушки, которые только и ждут рук ювелира, чтобы превратиться в украшения. Тонко нарезанные субпродукты, сердце и печень, политы каким-то вкусно и сладко пахнущим соусом, грецкие орехи с медом присыпаны специями. Все это вроде бы привычные продукты, но сервированы они совсем не так, как дома, а оттого любопытны мне. Слуги разливают по кубкам вино и гранатовый сок, а затем сами садятся за стол.

Я мог бы сразу догадаться, что слуги завтракают с ними, потому что тарелок принесли шесть, а когда мы только пришли, здесь оставались фрукты, совершенно Грациниану и Санктине не нужные. Однако тот отдел мозга, который распределяет всю мелкую информацию автоматически, уверил меня в том, что есть будут Санктина и Грациниан.

Только вот есть они будут нечто другое, тарелки для этого не нужны.

В Империи со слугами обращаются уважительно и вежливо, не кричат на них, как Грациниан. Но есть с ними за одним столом почему-то считается дурным тоном. Мне даже начинает нравиться Парфия, потому что здорово, когда люди считают своих слуг совершенно такими же, как они сами.

А потом я понимаю, что совсем я глупый. Они не со слугами едят. Они едят слуг.

Юноша и девушка с красивыми темными глазами, наверное, брат и сестра, а может просто я расист и не различаю парфян, берут со стола сложные приспособления с иглами, трубками и рычажками. Когда я осознаю, для чего они нужны, мне становится неприятно.

Юстиниан говорит:

— Пожалуй, я готов принять чувство вины за сопричастие насилию в обмен на знание.

У Юстиниана, я знаю, на самом деле никакого чувства вины нет. Он не боится боли и не боится смотреть на людей, которым причиняют боль. Это все современное искусство, он говорил.

Юноша и девушка расстегивают пуговицы и высвобождают из своих одеяний руки. Девушка остается без лифчика, и я отвожу взгляд. У нее и без мужского внимания, проблем хватает.

— Так не поступают с людьми, — говорю я, а Офелла говорит:

— Вы серьезно? Это же просто унизительно!

Мы с ней отличная команда, но не очень-то способная на вещи реальные и значимые. Я смотрю на юношу, он мне улыбается. Он не понимает моего языка.

— О, поверь мне, мы платим этим людям большие деньги, — говорит Санктина, я вижу, что и у нее появились клыки. — Вы что же считаете, если для жизни нам нужна человеческая кровь, мы будем добывать ее с помощью насилия, будучи влиятельными и богатыми людьми? Просто оттого, что нам скучно, станем, к примеру, запугивать людей, угрожать их семьям, шантажировать их? Или как вы это видите?

Я говорю:

— Но вообще-то вы похожи на людей, которые так могут.

Ниса смеется в кулак, словно, чтобы спрятать этот смех, Офелла говорит:

— Марциан!

— Что? Это правда.

— Невежливо так говорить.

Девушка и юноша, наверное, думают, что мы просто ведем светскую беседу. Они привычно помещают в себя иглы, расправляют трубки. Ни она, ни он не выглядят так, будто страдают или даже просто испытывают нечто неприятное. Для них это работа и ничего больше. Приспособления похожи на капельницы, которые какой-то очень любящий ювелирное дело врач решил сделать произведениями искусства.

Иглы соединены со стеклянным украшением, внутри которого легкие золотые шестеренки, должно быть, вращает кровь. Трубки украшены тонкими цепочками, на которых болтаются крохотные фигурки птиц и ягод. Работа такая же тонкая и сладострастная для глаза, как и почти все здесь. Наверное, инструменту для взятия крови не нужно быть уродливым или строгим, как в больнице. Естественно стремиться пользоваться красивыми вещами, только вот я не могу отделаться от ощущения, что все это цинично и неправильно. Инструмент, который создан, чтобы забирать и причинять боль не должен нравиться. Поэтому я и красивое оружие не люблю.

На прозрачной части украшения есть золотой рычажок. Наверное, он регулирует подачу крови. И эта управляемость тоже кажется мне отвратительной. То есть, без нее было бы, наверное, хуже, но с ней все так, словно люди просто вещи, разовый продукт для красивой насадки, позволяющей достать кровь.

Девушка и юноша помогают друг другу надеть капельницы. Они крепятся между лопаток, похожие на механических паразитов. Юноша садится рядом с Санктиной, девушка рядом с Грацинианом. Я отвожу взгляд, когда Санктина касается кончика трубки алыми губами, только слышу вздох юноши и еще, как колышутся от движения золотые птички.

Юстиниан с аппетитом ест, а я и Офелла не можем себя заставить, хотя многое кажется мне аппетитным. Юноша и девушка тоже едят, даже больше Юстиниана. С жадностью и быстротой, хотя их лица не выражают ровно никакого дискомфорта. Словно пытаются перегнать уходящую кровь.

Юстиниан говорит:

— Красивые приспособления.

А Офелла говорит:

— Юстиниан!

— Слова при тебе не скажи, — говорит он, посыпая зернами граната тушеное сердце. — В таком случае, давайте поговорим о погоде. Из окна аэропорта я увидел немногое, но пустыня у вас впечатляющая.

— О, — говорит Грациниан, довольный возможностью перевести тему. Он втягивает кровь, и хотя я сразу же отворачиваюсь, мне кажется, словно я физически чувствую, как она бежит по трубке. Так еще бывает, когда кто-то ест лимон или порежет десну.

Интенсивные ощущения трансперсональны, говорит моя мама, которая иногда ведет себя почти как Юстиниан.

— В Саддарвазехе не всегда была пустыня. Наш край, может, и никогда не отличался прохладой, однако прежде здесь были плодородные земли. Область вокруг Саддарвазеха — историческая столица, как вы понимаете, это обязывает.

— Я думал, метрополии необязательно производить что-то, кроме денег, шовинистического пафоса и исторических нарративов, — говорит Юстиниан, и Грациниан подмигивает ему. У Грациниана очень подвижное, живое лицо. Это странно, потому что он-то мертв, и кажется, что мимика у него должна быть скупая, как у Нисы. Он двигается быстро, размашисто, как маленький хищник, он улыбается широко и ярко подводит глаза, словно всеми силами старается компенсировать смерть иллюзией жизни.

В нем есть что-то отчаянно и смертно обаятельное, пламенное и стремительное. И когда он рассказывает историю, мне кажется, что мне поют. Я совсем забываю, как все вокруг неприятно.

— Да-да, именно, дорогой. Саддарвазех и окрестности благословлены и наказаны Матерью нашей. Для того, чтобы поднять из мертвых первых людей нашего народа, она опустошила эту землю, превратив прежде плодородный край в пустыню, не способную дать жизнь. Судя по тому, что в последствии климатических изменений в Парфии не происходило, это был скорее красивый жест, чем непременный атрибут воскрешения.

Мне нравится, что Грациниан говорит о своей богине со сладострастием и с иронией одновременно. Сахар и специи, думаю я.

Он говорит:

— О, она была милосердна и безжалостна одновременно, превратив цветущую землю в обитель золотых песков. Она бросила нам вызов, оставив без всего, чем мы жили прежде. Но нам больше не нужно было зерно, мы сами стали золотом земли, восходя из нее. Патриарх, от которого пошла наша кровь, единственный, кто остался живым и продолжил наш род, почитался как сокровище. Остальные же были воинами пустыни, грабителями и хищниками. Здесь был наш дом, и мы наводили ужас на иные народы, потому что они видели как чудовищны мы под солнцем. Но шло время, и нас становилось все больше. Мы были не смертью, но непобедимой жизнью. Мы выносливы и способны преодолевать большие расстояния без воды и пищи, поэтому из нас вышли чудесные воины. Наша страна росла, мои дорогие, но сердце ее никогда не менялось. Здесь, в Парфии, сама земля служит нам, оттого никто и никогда не захватит Саддарвазех.

Он рассказывает и еще немного о том, как рождалась его страна, но ровно столько, чтобы не было утомительно. Я забываю о том, что мне все это неприятно, а когда Грациниан втягивает кровь, мне кажется, он вдыхает дым, как Гусеница из сказки одного принцепского математика, который любил описывать сны.

Он говорит волшебно, и даже Офелла слушает его. Я забываю обо всем и ем с аппетитом, словно рядом не сидят люди, чью кровь периодически тянет Грациниан. Он неизменно поворачивает рычажок, когда не пьет, чтобы не терять драгоценных капель.

А потом все золото и хрусталь, которыми окружен рассказ Грациниана, вдруг разбиваются, рассыпаются, когда я вижу, что у Нисы сияют клыки. Она старается скрыть это, упершись подбородком в ладонь, но и я, и Санктина все замечаем.

Санктина ловит взгляд Нисы, кивает в сторону еще одного инструмента для питания, и я говорю:

— О, нет, нет, я не люблю уколы. Совсем. Прямо точно нет.

Грациниан смеется.

— Не переживай, тебе совершенно не обязательно вовлекаться в нашу культуру.

— Мы предпочитаем просто так, зубами, — говорит Ниса. Санктина смотрит на меня долгим, внимательным взглядом. А потом она говорит:

— Как жаль. Я бы попробовала твою кровь. В конце концов, часть ее принадлежит моей сестре, а часть — моему врагу. Ненависть и любовь сделают ее горше и слаще всего на свете.

Мне становится странно и неловко, словно она предложила мне секс. Ниса говорит:

— Думаю, ребята устали. Можно устроить их отдохнуть.

— Разумеется, — говорит Грациниан. — Сейчас.

Он стучит пальцем по спине девушке, говорит ей что-то, и она кивает.

Санктина, думаю я, делает это специально. Она просто показывает, что время закончить разговор, причем самым неприятным образом, потому что это доставляет ей удовольствие.

Нам предлагают три разных комнаты, но мы отказываемся. В месте под землей, где живут представители народа, питающегося кровью, не слишком-то хочется оставаться одному в комнате.

Слуги смотрят на нас непонимающе, когда мы объявляем бойкот идее отдельных комнат, потом переговариваются, услужливо улыбаются и уходят. Юстиниан говорит:

— Я думаю, что они считают, будто мы встречаемся втроем.

— Что? — спрашиваю я.

— По-моему это пикантно.

— По-моему, я передумала здесь спать.

Но на самом деле передумать сложно. В большом доме, где живут хищники, я предпочту быть с кем-то рядом. Наверное, овцы тоже так размышляют, поэтому они всегда вместе, ведь для них весь мир — большой дом, где живут хищники.

Ниса приходит, и я делюсь с ней кровью. Но на этот раз мне неприятно, словно это зубы Санктины и ее язык касаются меня. Когда Ниса отстраняется, я говорю:

— Удачи тебе.

Она касается пальцами губ, но тут же отдергивает их, только припечатав капли крови, а не стерев их.

— Я вам все расскажу. Отдыхайте. Уверена, это все не продлится долго. А завтра я покажу вам город, он вовсе не такой мрачный. По крайней мере, сверху.

— Главное помни, что…

Ниса смотрит на Юстиниана, и он на секунду замолкает, а потом говорит:

— Помни, что мы волнуемся. Спокойной ночи. То есть, я имею в виду, спокойного утра.

Офелла говорит:

— Буди нас сразу, как придешь.

А потом зевает так широко, что желания будить ее точно ни у какого доброго и совестливого человека не возникнет. Я и сам страшно хочу отдохнуть. С неохотой принимаю душ, а когда возвращаюсь, вижу, что Юстиниан и Офелла уже спят на мягком матрасе, обняв подушки.

Кровать здесь тоже низкая, без ножек, так что забираться на нее странно. Я ложусь сбоку от Офеллы, зная, что Юстиниан сталкивает людей с кровати во сне, когда ему снится нечто по-преториански воинственное. Чем подставлять себя и Офеллу, лучше ведь обезопасить нас обоих.

Я чувствую тепло и дыхание Офеллы, и мне нравится ощущать, какая она живая, и как бесперебойно работают ее сердце и легкие, это дает мне понимание о том, как это здорово — жить. Облако ее пахнущих клубникой волос щекочет меня по носу, но я сжимаю волю в кулак, чтобы не чихнуть.

Хорошо быть рядом с друзьями, хорошо, когда мягкий матрас, хорошо, когда просторная комната и можно обнять любую подушку, которых здесь так много. Если посмотреть на все словно бы сверху, я и мои друзья узнаем нечто новое и попали за помощью именно туда, куда изначально хотели. Никто не разлучает нас и не угрожает нам.

Словом, все хорошо. Однако если вернуться внутрь меня и слушать мое гулкое сердце, можно подумать, что происходит нечто тревожное. Может быть, такое впечатление производит на меня Санктина. Неприятное, тянущее чувство в груди, это сердце осознает неприязнь, которую сложно признать. Эта неприязнь прячется внутрь и порождает волнение, как боль, которую нельзя локализовать.

Юстиниан бормочет что-то во сне совершенно беззаботным образом, Офелла сворачивается калачиком, теснее прижимаясь ко мне, что определенно очень приятно и возможно является настоящей причиной, по которой я тут лежу.

Мы давным-давно не спали и происходит столько всего, обязательно нужно отдохнуть.

Вот только не получается. Внутри глухо, как бывает после трудного дня, когда голова отказывается впускать внутрь все, даже сон, а тело кажется чужим. Я закрыт для отдыха со всех сторон и чувствую себя тяжелым, прямо-таки неподъемным. Это ощущение не несет в себе радости засыпания, и я хочу побыстрее согнать его с себя. Я осторожно встаю, на цыпочках перехожу с одной подушки на другую, будто они — кочки в потоке лавы. Весело здесь, наверное, быть ребенком.

Я стараюсь вести себя очень тихо, но прихожу к выводу, что самым лучшим проявлением уважения ко сну моих друзей, будет мое неприсутствие в комнате. Я осторожно отодвигаю штору, выхожу и вижу пустой коридор, освещенный настенными лампами. Я думаю, чем бы мне заняться. Мне приходит в голову несколько вариантов.

Тронуть каждую лампу здесь и проверить, может ли одна быть горячее другой.

Сесть на пол и трогать ковер.

Посчитать все застежки на шторах и сравнить самых сильных животных с самыми слабыми.

Подумать о доме и немного расстроиться.

Каждый вариант имеет свою привлекательную сторону, и я хочу быть мудрым в выборе. Я стою и думаю прежде, чем слышу голос Нисы. Ниса говорит:

— О, безусловно, вы так волновались, что бросили меня здесь!

— Нам пришлось, моя дорогая, — говорит Санктина.

— Я хочу знать всю правду!

Будь это наша Ниса, она добавила бы «всю гребаную правду» и, может быть, еще кулаком по столу бы стукнула. Но новая Ниса, Ниса, принадлежащая своей семье, ругается так, будто во всем на самом деле все равно виновата она.

Подслушивать и подсматривать — неправильно. И я знаю, что Ниса расскажет мне все, поэтому я не могу сказать, что меня терзает любопытство. Дело в Санктине. Мне хочется услышать ее и понять, что она будет говорить. Не может ведь она и вправду быть настолько фантастически плохой матерью?

Мне безумно хочется услышать Санктину в этом разговоре, понять, чего она хочет и как может поступать со своей дочерью подобным образом. Как будто ее нелюбовь к Нисе лично во мне задела нечто важное, сокровенное.

Люди бывают такими взвинченными, когда что-то колеблет их представления о мире и его надежности.

Революции двадцать два года, а мне — двадцать один. Думаю, что ни единый житель нашей страны не сомневался в том, что я не был желанным для мамы ребенком. Говорят еще «плод любви», хотя это все равно больше с яблоками ассоциируется. Так вот я — плод ненависти.

Но мои мама и папа любят меня и уважают, хотят мне счастья и стараются оберегать, но не лишают самостоятельности. Они хорошие и любящие, мои родители, и моя семья делает меня счастливым.

Но все-таки мне страшно думать о том, что было бы, если бы моя мама меня не полюбила. Поэтому видеть, что моя лучшая подруга — нежеланный и нелюбимый ребенок невыносимо. Мне хочется найти этому объяснение, такое простое и эгоистическое желание вставить недостающие детали в паззл, который и есть мой мир.

Поэтому я подкрадываюсь к комнате из которой идет звук. Дверей здесь нет, поэтому слова я слышу отчетливо, а из-за штор, похожих на занавес в театре, мне кажется, будто это актеры репетируют представление. От этой мысли той части меня, которой в детстве говорили, что подслушивать — плохо, становится немного легче.

Другая часть меня это любопытный слух, и она активна как никогда.

— Пшеничка, — говорит Грациниан. — Правда не всегда приятна. Иногда правда — это камень, который ты несешь и передать его кому-то, не всегда лучшая идея. Сказанная правда не растворяется дымком, она камнем ложится на сердце другого человека, и теперь ему будет нужно нести ее с собой. Сотворить кому-то добро, рассказав ему правду, сложно. Это большое искусство.

Грациниан говорит спокойно, напевно, и Ниса прерывает его на полуслове. Оттого, что я не вижу их обоих, когда они говорят, передо мной всплывают их лица. Словно мой разум пытается зарисовать происходящее. Грациниан в моем воображении, взволнованный и нервный, замолкает, прикрывает глаза, а Ниса говорит:

— У меня из глаз вылезают, мать их, черви. Ростки Матери.

— Что?

— Мамуля тебе не это рассказала? Что ты вообще знаешь?

Я слышу голос Санктины, он кажется совершенно расслабленным.

— Пришло время. Твоя судьба, моя дорогая, очень необычна.

— О, правда, то есть ты завистливая холодная мать, а не равнодушная холодная мать, как стоило предположить?

Но Ниса злится тускло, как будто искра в зажигалке сверкает и гаснет, не давая огня.

— Если ты пообещаешь не перебивать и умерить норов, мы сможем поговорить.

— Мама, сейчас не время…

Но Ниса все-таки замолкает, уступая матери.

Санктина говорит:

— Мы говорили тебе, что ты появилась на свет за год до моего нисхождения к Матери. Это неправда, милая моя. Ты появилась после.

— Это бред! Ты говорила, что мертвые не могут зачинать и носить детей.

— Для меня было сделано исключение. Нашей богиней. Поэтому ты — особенная.

— Я избранная или вроде того? Круто, и моя суперспособность — плакать отвратительными червями!

Санктина молчит, и я понимаю, что Ниса нарушила обещание не перебивать, дальше она говорить не будет. Я даже не могу подумать о сказанном, я так сосредоточен на происходящем, что могу только воспринимать.

Грациниан говорит:

— Милая, прежде твоя мама царствовала в Империи. Там мы познакомились и полюбили друг друга. Я никогда и никого не любил так сильно, как ее.

Ниса хмыкает, но ни слова не говорит.

— Нам пришлось расстаться в очень сложное для нее время. И когда я прочел в ее письме, что гражданская война в Империи близится к концу, это означало и конец жизни твоей матери. Мы оба это понимали. Я обещал никогда не оставлять ее, и я ее не оставил. Я надеялся, что можно будет предложить царю вступить в войну, ценой пары провинций, мы спасли бы Империю, однако как раз в то время мы защищали себя от изгоев, контроль над численностью которых потеряли. Я пытался найти лекарство для нее на земле, дорогая, но Санктина подсказала мне, что искать нужно под землей. Она подсказала мне, как обратиться к богине. Санктина изучала богов, она знала, что к ним можно добраться через умирание. Или они могут добраться к нам. Она изобрела этот способ, пока служила своему богу-Зверю, но была уверена, что он может сработать для любого бога. Она придет, обещала Санктина, если дать ей верные знаки. Умирание, переход, откроет ей ворота. Я никогда не думал, что если бог не желает, его можно призвать, но она научила меня. Она сказала, что нужно будет отдать нечто ценное. И от ценности отданного будет зависеть расположение бога. Понимаешь, Пшеничка, чтобы спасти свою любовь, мне оставалось лишь обратиться к богине.

— Мой друг шел к своему богу не так.

— Бог твоего друга позволил ему прийти, когда увидел, что Марциан достоин. Я не мог ждать. Я должен был действовать. К тому моменту, как все было готово, императором стал папаша твоего донатора. У меня больше не было времени, чтобы сомневаться. Я смотрел, как умирают трое моих братьев. Я любил, о моя богиня, как я любил их. Я пожертвовал ими, чтобы унять боль. Я подумал, даже если она не вернется, мне станет легче, ведь я сделал все, что можно и что нельзя. Я вышел за грань. Вот отчего я так хорошо понял историю о матриархе варваров, рассказанную мне твоим донатором. Я знаю, что это значит.

— Меньше душевных терзаний, Грациниан, ей нужно знать главное.

Мне кажется, что я слушаю радио-спектакль. Я не хочу, не хочу, не хочу думать, что все это правда. Грациниан не ошибался, правда очень тяжелая. Санктина оставила маму, надеясь на воскрешение, мама же прожила всю жизнь с отчаянием от того, что не смогла ее спасти. А Грациниан убил троих своих братьев, живых людей, чтобы достать свою любовь из-за грани смерти.

Когда любят делают не только прекрасные вещи. Мне не хочется этого знать, хочется забыть. Но если тебе дали камень, нужно положить его в карман и нести, потому что правда всегда пригодится.

— Я испросил ее о самом важном. Она дозволила мне погрузить Санктину в землю, хотя Санктина не нашей крови. Она нарушила данный самой собой закон и сказала, что поговорит с моей Санктиной. Но она ничего не обещала. Она лишь дозволила Санктине говорить с ней потому, что жертва моя была достаточно велика. Потому что я был в отчаянии. Она сказала, что чувства, это драгоценные камни. Я дал ей много, и я могу получить надежду. Надежда в тот момент была всем. Я выкрал ее труп и привез его сюда, погрузил в нашу землю, святую землю. Для меня было важно, чтобы Санктина оказалась как можно ближе к сердцу богини, хотя, безусловно, она могла говорить с ней откуда угодно. Моя любовь вошла в землю, а я сидел и думал о том, что будет, если ничего не случится. Я отдал бы себя на растерзание изгоям, если бы она не вернулась. Я не хотел существовать, я не хотел, чтобы и капля моей крови, частица моей плоти осталась на свете. Но она вернулась. И, моя дорогая, она стала моей.

Санктина смеется, и мне представляется, как она закидывает ногу на ногу.

— Что ж, твоему папе повезло.

Ниса молчит, хотя я знаю, что она хочет сказать. Самая кровавая и политизированная история о том, как папа встретил маму на свете.

— Ты, дорогая, частенько обвиняешь меня в бессердечности.

Я слышу, как расстегиваются пуговицы ее платье, слышу шуршание ткани.

— У меня и вправду нет сердца.

Я рад, что не вижу этого, и все же полуобнаженная перед Нисой Санктина и рубиновая дыра в ее груди освещают темноту у меня под веками.

Когда закроешь глаза кажется, что ты менее заметный. Уловка мозгу — не вижу я, значит не видят остальные. Так что я решаю не смотреть.

— Довольно театрально, мама, — говорит Ниса, но голос у нее еще слабее, чем прежде. — Застегнись.

— Зачем же? Я хочу, чтобы ты видела, кто я такая. Мои раны не скрывает темнота, как твои или Грациниана. Я не могу заняться очаровательным самообманом и представить, что я не мертва. Но, не имея сердца и пережив смерть, я выносила тебя. Потому что тебя я пообещала богине. Ребенка, рожденного мертвой женщиной от живого мужчины. Грациниан присоединился ко мне в смерти несколько позже. Ты от природы та грань, которая позволяет им проникнуть в наш мир. Теперь, когда ты присоединилась к ней, и ваша связь установлена, она выпускает через тебя свои ростки. Они уходят под землю, прорастают там. Их должно быть множество, они сетью должны опутать всю землю. Чем больше их будет, тем быстрее все произойдет. Ты кормишь их страданиями, чувствами. Они приходят в этот мир, разрастаются в нем. И когда они окутают все под землей, мир богов и наш мир сольются. И она придет. Вот что с тобой происходит, Ниса.

— Санктина, ты не упоминала, что это будет так, — говорит Грациниан, а затем я слышу, как хлестко он одаривает Санктину пощечиной.

— Я люблю их больше поцелуев, любимый. Мне хотелось смягчить для тебя эту правду. Ты же сам тут только что распространялся о каких-то тяжелых камнях. Я свой тащила сама. Словом, милая, для тебя это все не опасно. Просто дай этому уйти из тебя. Выполни свою миссию.

— Что станет с миром, мама?! — выкрикивает Ниса.

— Мир изменится. Самым непредсказуемым образом. Возможно, даже погибнет.

— О чем ты думала, когда соглашалась на это?!

Санктина смеется, а потом говорит:

— Есть такая хорошая фраза: пусть все умрут сегодня, а я — завтра. Мир мне не нужен, если там не будет меня. Грациниан, дорогой, только не делай вид, что ты злишься. Ты бы и сам согласился на такое ради этих лет со мной.

— О, милая, я просто в бешенстве.

По его голосу, впрочем, совершенно незаметно.

— То есть, вы не знаете, как это исправить?!

— Это воля богини, дорогая. Грациниан, может убьешь свою дочь ради общего блага? Ах, нет, ты ведь навлечешь на всех нас гнев Матери нашей.

Мне странно оттого, что Санктина в такой ситуации может издеваться. Словно это все ее злой розыгрыш? Наверное, в душе ей очень больно, и она пытается скрыть это.

Мне очень больно. Моя лучшая подруга — часовая бомба. Если ничего не сделать, весь мир изменится, а может и погибнет. Мои мама и папа, сестра, мои друзья, Ниса и я сам ничего не будем значить, когда минусовая реальность хлынет сюда.

Офелла говорила про ноль, который разложим на две единицы с разными знаками.

Но если две единицы снова сольются, это ведь опять будет ноль?

Я чувствую, что у меня коленки подгибаются, не от страха, а от чувства густого и наполняющего, наверное, это и есть отчаяние. Я ведь не могу попросить у моего бога, чтобы он поговорил с богиней Нисы? Она не ему принадлежит.

Но мы должны что-то придумать.

— Вы предали меня! — кричит Ниса. — С самого начала предали! Я вас ненавижу!

— Только не заплачь, дорогая. Ты приблизишь этим конец мира, каким мы его знаем.

В этот момент я слышу шум и звук падения, шипение. Сначала я думаю, что это Ниса бросилась на Санктину, но Ниса вылетает из комнаты со своей неясной для глаза скоростью, замечает меня, и глаза у нее дикие. Я думаю, что, может, сейчас она бросится на меня и вцепится мне в горло, и я тогда пойму, что подслушивать плохо.

Но Ниса только хватает меня за руку, и мы бежим. Я слышу шум и понимаю, что это Грациниан и Санктина дерутся. Они шипят, словно дикие звери, и мне вовсе не хочется смотреть на такую драку.

И на любую драку, я даже бокс не смотрю, потому что насилие это не выход.

Ниса заталкивает меня в комнату.

— Слышал все? — спрашивает она зло, но глаза у нее сухие.

— Да, — говорю я. — Прости.

— Да плевать уже.

Она отталкивает меня, бежит к Офелле и Юстиниану.

— Алло! Вы в адеквате?

Офелла зевает, Юстиниан переворачивается на другой бок, и Ниса становится еще злее.

— Просыпайтесь! Быстро! Мы отсюда сваливаем на хрен! Понятно? Сейчас!

Наверное, Офелла и Юстиниан Нису даже не узнают. Она яркая от ярости, кажется, что искрится.

— Ребята, — говорю я. — Нам надо сбежать.

— Они все-таки хотят нас съесть?!

— Нет, Офелла…

Но Ниса не дает мне закончить:

— Да! Хотят! Они хотят съесть весь мир! Ненавижу их!

— Мы уезжаем, чтобы найти тебе психоаналитика? — спрашивает Юстиниан. И тогда Ниса дает ему пощечину. Кажется, она заставляет его проснуться.

— Пожалуйста, — говорю я. — Поверьте нам.

Хотя я сам не слишком нам верю. Хорошая ли идея уезжать? Грациниан тоже явно не хочет, чтобы через Нису в землю уходили ростки Матери Земли.

Но с Санктиной я, в общем, оставаться не хочу.

Ниса говорит:

— Офелла, отец с матерью дерутся в моей комнате. Это займет некоторое время. Ты невидимая пойдешь в комнату к маме, и я объясню тебе, где ключи от машины.

Ниса объясняет очень быстро, как по мне — довольно путано. Вместо того, чтобы кивнуть, Офелла исчезает. Наверное, это значит, что она поняла. Хотя, может, Офелла хочет исчезнуть, чтобы не участвовать в разговоре с нервной Нисой. Я не нахожу ответа на этот вопрос, а Ниса не находит себе места, пока Офелла не появляется снова, с ключами.

— Теперь, — говорит Ниса. — Быстро и тихо идем к лифту. А из лифта бежим что есть сил!

Юстиниан и Офелла хорошие друзья, потому что они ничего больше не спрашивают. Я чувствую себя, как в кино. Мы крадемся к лифту, слушая шипение и глухие удары, доносящиеся из дальней комнаты. Не будь они так заняты друг другом, непременно услышали бы нас. Когда лифт издает звон, шум прекращается. Мы влетаем в лифт так резко, что меня припечатывает к стене Юстинианом, Ниса ожесточенно жмет на кнопку.

Путь от третьего этажа до первого кажется мне бесконечно долгим. Когда двери распахиваются, мы бежим к воротам, Ниса вводит код так быстро, что ее пальцы становятся похожи на лапки гигантского паука, молниеносно сплетающего паутину вокруг мухи в мультфильме.

Ворота открываются, и мы несемся уже к машине. Все равно это лучше, чем бегать кросс. По крайней мере, можно вскоре можно будет передохнуть и проглотить обратно сердце.

Мы не думаем о том, как сесть в машину, поэтому получается странно, я и Юстиниан на заднем сиденье, Офелла рядом с водителем, а водитель у нас Ниса. Ругаясь на парфянском, она пытается втолкнуть ключ зажигания туда, где ему быть полагается. Офелла направляет ее руку, и все получается. Машина глубоко вздыхает, и двигатель начинает ворчать.

А потом Ниса, наверное, вдавливает педаль газа в пол, потому что всех нас толкает назад.

— Я могу сесть за руль, когда мы окажемся достаточно далеко от них, — осторожно предлагает Офелла, но Ниса молчит, смотрит только вперед. Дорога ровная и почти пустая. Конечно, думаю я, дневная жизнь сосредоточена в городе наверху. Нижняя часть Саддарвазеха спит или отдыхает после охоты. Ниса обращается с автомобилем так, словно мы участвуем в гонках. Он явно к такому не привык.

— Мать их, — говорит Ниса. — Мать их, мать их, Матерь Землю.

Никогда я не слышал, чтобы кто-то с такой ненавистью говорил о собственных богах.

— Ниса, я…

— Нет, Марциан, не надо.

— То есть, ты запрещаешь даже ему рассказать, что случилось?

— Юстиниан, и тебе не надо. Никому не надо говорить. Пару минут.

И мы едим в тишине, и я чувствую, как мое горячее и горькое сердце бьется на языке. Странно ничего не говорить в такой момент, но мы только слушаем, как шуршит под шинами асфальт, и я даже начинаю хотеть спать. В конце концов, в последний раз я спал давно, даже посчитать сложно. Но мне вообще сложно считать, поэтому это не значит, что спал я в последний раз в силурийскую эпоху или в момент перехода от подсечно-огневого земледелия к трехпольному. Но все-таки не спал я давненько, поэтому снова зеваю.

Мы проезжаем не сарайчики, а, как я теперь знаю, лифты. И я словно вижу город, растущий вниз. Даже не город, но корни города, уходящие под землю.

Черви, уходящие под землю.

Ниса говорит:

— Они не могут нам помочь. Мамаша вместо того, чтобы сдохнуть, когда полагается, сменила богиню. Договорилась, что родит ей меня, а я приведу в мир богиню или что-то вроде.

— То есть, ты даже не особенно внимательно слушала?

И тогда даже я говорю:

— Заткнись, Юстиниан.

— Они ничего не могут сделать с этим. Ничего. И не станут. Никто ничего не сделает. Я просто буду ждать, пока опрокинется весь мир. Так получается?

— Мы уехали от них, потому что… — начинает Офелла.

— Потому что я не хочу быть с людьми, для которых я всего лишь должок из прошлого. Им плевать на меня, плевать на мир. Мы никуда не едем! У вас же так говорят: куда глаза глядят?

Я говорю:

— Нет, у нас есть идея, куда. Подальше отсюда. Это уже идея. Мы найдем решение. Сколько здесь червей? Три. А мир большой. У нас еще много времени. Сейчас мы едем подальше отсюда, а там, где будет подальше отсюда, мы будем думать, как поступить. Некоторое время мы будем ничего не понимать, может даже неделю или две, но у нас появится идея. А потом еще одна. Мы будем пробовать разные вещи снова и снова. Так делает мой папа.

— Я даже расплакаться не могу, потому что это приблизит конец света, — говорит Ниса. А потом протягивает мне руку, Офелла в этот момент хватается за руль, словно бы на нас несется фура. Так вот, Ниса протягивает мне руку и говорит:

— Дай пять.