Жадина

Глава 13

Все глядят на меня, и я понимаю, что оказался в центре внимания. Наверное, это здорово, хотя я и очень смущен. Мама обнимает меня, папа говорит:

— Марциан, поясни свою мысль.

А потом он улыбается, и я чувствую, как он рад видеть меня и как волновался все это время.

Грациниан подмигивает мне, а Санктина смотрит на меня странно, со смесью грусти и злости, словно бы я совсем не понимаю, о чем говорю. А я понимаю, лучшее нее понимаю.

Я слышу голос Юстиниана, розы шевелятся, а потом Юстиниан неловко, опираясь на свою ограду, встает.

— О, мы были в темном сердце современной культуры Парфии! И взяли там немного синих слюней!

Мне кажется, Юстиниан ничего не проясняет, просто решил щегольнуть определением, поэтому я говорю:

— Это очень важно.

И понимаю, что сам объясняю не лучше. Из лилий по соседству с Юстинианом слышится голос Офеллы, похожий на голос какой-нибудь нимфы, в нем не хватает только журчания ручейка, но он так нежен от слабости, и мне становится Офеллу жаль.

— Дело в том, что мы были в реальности, которую открывает Ниса. Мы называем ее минусовой, но это сейчас неважно. Там бог Марциана пытался связаться с ним. Помочь ему, то есть Нисе, то есть, нам.

Мне кажется, даже сквозь стену белых лилий, я сейчас увижу, как покраснеет Офелла, которой так не нравится оговариваться.

Я говорю:

— Наш с папой бог сказал достать слюну изгоев из коконов. Но я не знаю, почему. С помощью нее они спасаются от разложения, но ведь Ниса не разлагается. Но я уверен, что мой бог знает, что делает.

— Если я правильно понимаю, — говорит Грациниан. — Твой бог безумен.

Я киваю, хотя вряд ли он видит это, потому что моя мама обнимает меня, а лилии обнимают нас. Папа идет к Офелле, помогает ей подняться, о чем-то спрашивает, но так тихо, что я не слышу. Она кивает, потом качает головой. Я говорю:

— Сейчас я тоже буду вставать. Еще пять минуточек. Ладно?

Мама улыбается мне и гладит меня по голове. Санктина говорит:

— Итак, твой бог порекомендовал тебе достать слюну изгоев. Поэтому вы полезли в лес, так?

— Так, — киваю я.

— Ниса говорила об этом. Я думала, она просто пытается заставить нас вытащить вас из-под земли. Мне казалось, это уловка.

Я качаю головой, а папа поднимает над головой флакон от духов, наполненный светящейся, синей жидкостью. В темном подземном саду флакон становится сапфировой звездой, настолько он яркий. Все тут же оборачиваются к нему и к Офелле, которая опирается на моего папу.

Санктина говорит:

— Это ведь мой…

— Совершенно точно нет, — говорит Офелла. — Просто у нас похожие вкусы.

Папа улыбается, а Грациниан и Кассий даже смеются, и тогда Офелла краснеет, но в синем отсвете румянец ее выглядит темным, похожим скорее на синяки.

— Я вам сейчас все объясню, — говорит Офелла. — С самого начала. Постараюсь, чтобы вышло недолго.

Я ощущаю, что мое самочувствие постепенно возвращается к тому, чем закончилось. Я вполне сыт, я выспался, только устал от бега. Словно бы и не было этих четырех месяцев. Это очень легко вообразить, и от этого жутковато.

Я сажусь на земле, кладу голову маме на плечо, и вместо наполненного запахом лилий, воздух снова становится фиалковым. Офелла и Юстиниан оба опираются на папу, и мне это приятно. Мой папа волнуется за моих друзей. Кассий смотрит на Юстиниана странно, и я думаю, что, наверное, он приехал сюда не только из безоговорочной верности папе. Думаю, что ему не все равно. Эта мысль еще приятнее.

А потом я, наконец, перестаю думать о том, кто, как и на кого смотрит, хотя это безусловно самое приятное занятие за последние четыре месяца. Я сосредотачиваюсь на словах Офеллы. Она рассказывает о ноле и двух единицах, которыми он разрешается, рассказывает о минусовой реальности и ее обитателях, даже бога-ребенка не забывает. Если бы рассказывал я, получилось бы спутано, а если бы рассказывал Юстиниан, получился бы моноспектакль. Я восхищаюсь речью Офеллы, и мне нравится, какими синими делает ее глаза свет от флакона.

Только клубникой она, наверное, больше не пахнет. Все мы пахнем землей и зелеными стеблями цветов.

Офелла завершает свой рассказ на том, как наша жизнь прервалась на четыре месяца. Она говорит:

— Я думаю, что это противоядие.

А я говорю:

— Но мы не уверены. Только не потому, почему обычно не уверен Юстиниан…

— Потому что мы живем в неопределенной, изменчивой ситуации постсовременности для тех, кто не знает.

— А потому, что мой бог ничего не говорил о том, как их использовать. Будет ужасно, если сделать что-нибудь наугад. Надо выяснить.

— Поэтому, — говорит Юстиниан. — Нам нужно к Нисе. И мы снова отправимся в минусовую реальность. Марциан спросит своего бога еще раз, и тогда все прояснится. Может, это ингредиент для чего-то. Лучше узнать.

Мама смотрит на меня взволновано, но ничего не говорит. Она доверяет мне и понимает, что я должен сделать для того, чтобы быть счастливым человеком. Иногда, чтобы быть счастливым, надо делать вещи сложные и неприятные, например, доставать синие слюни.

— Мы можем как-нибудь помочь вам? — спрашивает мама. Офелла говорит:

— Я думаю, вы скорее будете мешать. При всем моем уважении, мы там уже были. И мы больше знаем.

Санктина смеется, и я понимаю, что ей нравится Офелла. Для меня это странное открытие — я знаю, что она умеет любить и что умеет причинять боль тем, кого любит, но что кто-то может быть ей по-человечески приятен — странно.

Офелла уже снова увлечена собственным рассказом. Она говорит:

— Я не понимаю только одного. Ведь когда я невидима, я попадаю к нашей богине. Марциан был у своего бога и говорил, что там звезды и пустота. Все это вовсе не похоже на реальность, в которой были мы.

Санктина достает свой портсигар, закуривает и протягивает сигарету Офелле. Кажется, будто они разговаривают вдвоем. И в то же время лопатки у Санктины болезненно сведены, словно бы она чувствует мамин взгляд. Она — маленькая девочка, которая хочет об этом забыть.

— Дело в том, что каждый из них, подходя к границе сетки, может влиять на реальность. Практически любым образом. Здесь они всемогущи. Между этим миром и тем есть тонкая прослойка, которая бесконечно гибка и покорна их воле. И там каждый из них способен построить свое вечное царство. Собственно, туда мы попадаем после смерти, а некоторые из нас, вроде твоего народа, путешествуют в их царства и при жизни. Но при всем своем великолепии, это не более, чем мыльные пузыри на тонкой границе между реальностью со знаком минус, как ты ее назвала, и реальностью со знаком плюс.

— Но я не понимаю, — говорит Офелла. — Все равно не понимаю, как тонкая граница может их сдержать. Они ведь способны влиять на наш мир.

— Бесконечно сильно. Фактически, единственное, чего они не могут — проникнуть сюда. Я выяснила кое-что Офелла, я посветила этому свою жизнь, но это так мало по сравнению с тем, что остается скрытым.

— Я думаю, — говорит папа. — Вы успеете обсудить свои научные наблюдения и позже. Разве ты забыла, что где-то наверху у тебя заперта девочка, которая страдает по твоей вине? Может быть, лучшим выходом будет пустить их к ней и дать им помочь ей, если ты не способна на это.

Голос у папы спокойный, лишенный какого бы то ни было осуждения, но Санктина поворачивается к нему резко, как иногда делают очень разозленные кошки. А потом кивает.

— Да. Грациниан, давай-ка отведи их. А мы с вами останемся здесь.

— Я хочу знать, что происходит с моим ребенком, — говорит мама, но я качаю головой.

— Нет. Я не хочу, чтобы ты попала в минусовую реальность. Останьтесь здесь, хорошо?

— Кроме того, — говорит Грациниан. — Вы наши гости, должны же вы проявить хоть каплю тактичности, раз уж ваш сын снова в порядке, правда?

И тогда мама шипит:

— Не смей говорить об этом так, словно это затянувшаяся шутка, Грациниан.

— Октавия, — говорит папа мягко. — Думаю, Марциан знает, как будет лучше.

Я говорю:

— Знаю. Вам нужно остаться здесь, пока мы пойдем туда. Вот и все. И надеюсь, что вас накормят, потому что вы выглядите очень изможденными.

Оба они вправду бледные-бледные, а под глазами у них синяки, и от них глаза выглядят глубже и темнее. Они четыре месяца думали, что я мертв, и они тоже невероятно устали.

— Все будет в порядке, — говорю я. — Доверяйте мне.

Мама и папа переглядываются, а потом одновременно кивают.

— Жадина, — говорит мама. — Нам с тобой нужно поговорить.

Санктина кивает. Она, в отличии от мамы, больше не показывает своих чувств. Словно бы мамы здесь и нет, или это чужая женщина, вовсе не ее сестра. Я думаю, что человек, который совершил в жизни столько ошибок, наверное, очень боится. Это как ходить и думать, что каждый шаг может закончиться падением. Санктина боится, что всякое ее слово теперь может только навредить. И даже если она кажется невозмутимой, я знаю, что это неправда. И что она, хоть и мертвая, но все-таки живая внутри.

Идти оказывается легко, но странно. Так бывает, когда садишься на велосипед после того, как совсем его забросил. Непривычное положение пугает и приводит в восторг. Я пошатываюсь, и мама поддерживает меня. Мне так надежно, как не бывало даже дома. Они здесь, со мной, они пришли ко мне, и они меня защитят. А мне нужно просто делать то, что поможет Нисе и никого не бояться. Мне не страшны даже боги, пока родители со мной.

Кассий треплет Юстиниана по рыжим волосам, говорит:

— Молодца.

— Я думал, ты будешь расстроен, найдя меня живым, — говорит Юстиниан, но Кассий мотает головой.

— Все, хватит с тебя. Небось захотел, чтобы я расплакался от счастья и сказал, что люблю тебя, как сына. Твоя мать волнуется.

— Знаешь, это уже больше, чем я ожидал.

Когда я оказываюсь рядом с Офеллой и Юстинианом, они выпускают папу и обнимают меня, так крепко, что у меня внутри все приятно трещит. Я говорю:

— Привет.

Офелла говорит:

— Четыре месяца. Подумать только. Мои родители, наверное, сошли с ума.

И я обнимаю ее, потому что, наверное, и вправду ее родители места себе не находят. А Юстиниана обнимаю потом, потому что соскучился и по нему.

Он говорит:

— Знаете, в какой-то момент мне там понравилось. Я, конечно, не лучшим образом распорядился временем, проведенным под землей, но изрядно расслабился и роман написать по этому поводу смогу.

— Отметив, что все совпадения и факты случайны, — говорит Грациниан. — А теперь меньше разговоров и больше заботы о моей милой дочурке, которой ответственные за ее рождение люди совершенно ничем не могут помочь.

— По крайней мере, у вас есть самоирония, — говорит Офелла.

— Да, — говорит Грациниан. — Самоирония — очень хороший способ сбежать от себя такого, какой ты есть. Но да ладно, время депрессии прошло, настало время мании!

Мы поднимемся по лестнице, вся конструкция с виду кажется мне шаткой, но на самом деле она крепкая, и цветущие под моей рукой поручни из зеленой меди освежающе холодны. Я смотрю на родителей. Они, Кассий и Санктина стоят внизу, в цветах, и отдаляются от меня, когда я поднимаюсь выше. Всюду розы и лилии, и мама с папой смотрят на меня чуть запрокинув головы. Все похоже на кадр из какого-то красивого фильма.

До свиданья, мама, до свиданья, папа, думаю я.

Санктина стоит ко мне спиной, ей словно бы и совсем не интересно, что будет дальше. Красивый фильм ей явно наскучил. А Кассий даже махает мне рукой на прощание, но выглядит все равно издевательски.

За дверью оказывается мир, которого я так долго был лишен. Он красивый и весь золотой, так слепит меня, что болят глаза. Грациниан говорит:

— Я всегда думал, что это просто чудо, что она у нас есть. Что Мать Земля выбрала Санктину, что нам невероятно повезло.

— А вам повезло, — говорю я. — Ниса очень хороший человек.

Грациниан треплет меня по волосам, и это не оказывается неприятно. Его длинные ногти постукивают меня по макушке.

— Мы не верили ей, когда она говорила, что вы можете помочь. Это так глупо звучало.

— Не глупее, — говорит Юстиниан. — Чем лишить ее друзей. И чем сделать ее сосудом для разрушения границы между мирами. Словом, я бы не сказал, что вы с супругой в принципе поступали умно. Надеюсь, что это аффект. Впрочем, это общеромантический сюжет, в котором любовь родителей ведет к детской смерти.

— Юстиниан! — говорит Офелла.

— Я мыслю в категориях культуры!

— Ты ведешь себя, как социопат!

— И не говорите, пожалуйста, так, будто Ниса смертельно больна, — говорю я.

Мир смертельно болен.

Грациниан кивает и мгновенно становится грустный, человечный, и даже зубы больше в нем не страшны. Я касаюсь рукой его плеча. Я говорю:

— Мы ей обязательно поможем.

И тру глаза, потому что золото не перестает быть ярким, и мне кажется, что я больше никогда не привыкну к свету. Юстиниан и Офелла справляются быстрее, а на меня накатывает приступ головной боли, такой мучительный, что позолоченный потолок покрывается темными пятнами.

Нису держат за запертой на засов дверью, и мне становится противно.

— Вы серьезно? — спрашиваю я. — Она же человек. Нельзя просто запереть человека.

— Эти ребята и нас заперли, — говорит Юстиниан. — Если ты правильно помнишь Думаю, у них нет принципов.

Грациниан отодвигает засов, ногой толкает дверь. Он говорит:

— Прошу!

И я знаю, что ему страшно. Страшно не от того, что могут ростки Матери Земли внутри его дочери, а от того, что он сделал с ней. Многие наши поступки не кажутся нам ужасными, пока мы не посмотрим на них с другой стороны.

Комната красивая, здесь и кровать с бархатным красным покрывалом, и покрытый изумительной золотой сеткой потолок, и освещение, которое почти не жжет мне глаза, и мраморный пол. Ниса сидит на кровати, и она просто Ниса. Не замученная Ниса, только одинокая. Папа был неправ, Санктина и Грациниан не издевались над ней, в конце концов, она их дочь. Они просто заперли ее.

— Ниса! — окликаю ее, и она оборачивается. Лицо ее закрыто золотой, вытянутой маской. Маска не изображает животное или профессию, или что обычно должны изображать маски. Она вообще ничего не изображает и я даже не знаю, на что она похожа.

— Выглядит так, будто ты снимаешься в артхаусном порно, — говорит Юстиниан.

А, точно. Вот на что она похожа. Маска закрывает все ее лицо и охватывает шею. Я думаю, мертвой Нисе она не доставляет никакого дискомфорта, ей не душно и не жарко, но все же дико видеть ее такой. Маска некрасивая, отлитая на скорую руку, без прорези для носа, а прорезь для рта закрывается железной пластиной.

И, наверное, Грациниан и Санктина каждый вечер вычищают эту маску от червей, не зная, закончатся ли они когда-нибудь.

Мы кидаемся к Нисе, обнимаем ее, и она глухо говорит что-то. Офелла отдергивает пластинку, закрывающую Нисе рот, и я слышу ее голос, вижу ее губы.

— Ребята!

Некоторое время мы сидим обнявшись, потом Юстиниан говорит:

— Думаю, тебе стоит снять маску.

Ниса качает головой, что явно дается ей тяжело.

— Нет. Так безопаснее. Они вас выпустили! Слава моей богине, они выпустили вас!

— Так не безопаснее, — говорит Офелла. Она показывает Нисе флакон. — Мы здесь, чтобы помочь.

— Ты потеряла мою книгу? — говорю я. Ниса кивает. Странно не видеть ее лица, разговаривая с ней, когда я так соскучился.

— Будет сложно, но мы справимся, — говорю я.

— Я так люблю вас. Я так боялась за вас!

— Подожди, — говорит Юстиниан. — Не время плакать. Мы должны ввести тебя в курс дела. И, безусловно, наступит время для рыданий.

Мы рассказываем Нисе все, что обсуждали с родителями, моими и ее, и когда я не говорю, то рассматриваю ее комнату. Она богатая, комфортная, но безликая, хотя здесь множество вещей Нисы, но она не стала их раскладывать, у них нет своих мест. На тумбочке у кровати стоит стеклянный бутон, такой же как в саду, розовый от остатков моей крови. Получается стеклянная роза того оттенка, который непременно понравился бы Офелле.

Окон нет, но у одной из стен, в клетке с тонкими прутьями и цветами на вершине, сидит тоскующая канарейка и не поет.

Я бы тоже, наверное, не пел.

Когда мы заканчиваем рассказ, Ниса молча нащупывает замочек маски на затылке, открывает его. Она все это время могла снять маску, да только не хотела. Золотая конструкция падает к ногам Нисы, и я вижу ее неизменное, красивое, бледное лицо. На фоне маски ее золотые глаза казались незаметными, но вот они снова два драгоценных камня.

— Я думала, я проведу здесь всю вечность. В конце концов, это было бы лучше, чем разрушить мир, но…

— Но не лучше, — говорит Юстиниан. — Между собой и миром, я бы выбрал себя. Свобода это доэтический императив.

Ниса не спрашивает, готовы ли мы сделать это для нее. Мы готовы, поэтому мы здесь. Она говорит:

— Сейчас, мне нужно настроиться. Забавно, мои предки держат меня взаперти и в маске, как будто я персонаж извращенного фильмеца, а я не могу найти себе повод для печали вот так сразу.

Мы сидим в молчании минуту, а потом Юстиниан говорит:

— Тебе помочь?

Ниса хмурится, качает головой. А я говорю:

— Интересно, если тебя кормили мной, откуда во мне столько крови, если они держали меня под землей четыре месяца?

— Они возвращали тебе кровь через землю. Кровь слуг и животных. Они питали Мать Землю, а Мать Земля питала тебя.

А потом она плачет, и я понимаю, что ей стыдно оттого, что она считает, что предала меня.

— Это неправда, — говорю я. — То, что ты думаешь.

— Они не должны были так с вами обращаться. Я не должна была втягивать в вашу жизнь моих чокнутых родителей.

Она прижимает руки к лицу, но Юстиниан говорит:

— Расслабься. Это вовсе не страшно.

Но это страшно. Гуталиново-черный, блестящий росток покидает ее глаз беспрестанно извиваясь, а рубиновые слезы омывают его и оставляют дорожки на ее щеках. Я зажмуриваюсь.

Как мне поговорить с богом без книжки, думаю я.

Как нам спасти Нису?

И мне не нужно открывать глаза, чтобы почувствовать, как мир перевернулся. Становится холодно, и я слышу далекие помехи прерванного эфира, а когда открываю глаза вижу, что эти звуки вырываются из клюва канарейки.

Ниса встает с кровати, идет к выходу и распахивает дверь. Она говорит:

— Давайте действовать оперативно, мне надоело страдать на публику.

Юстиниан говорит:

— Никогда не думал, что страдание заставляет тебя трансцендировать в настолько буквальном смысле.

Мы выходим в зал, я вижу у двери Грациниана, он как картинка в телевизоре, исчезает и появляется. Он стоит у стены, глаза у него закрыты, а голова запрокинута. Мне неловко смотреть на него в таком настроении, это очень личные моменты в жизни каждого человека, свое и для себя страдание, которого никто не видит, и оно именно такое, потому что никто его не видит. Когда я очень страдаю, я раскачиваюсь. Грациниан стоит совершенно неподвижно, появляясь и исчезая, его отражение никак не меняется. Потому что это отражение мертвого человека.

Теперь я могу смотреть на зал без боли в голове, он больше не золотой, черно-белый, как и все вокруг. Но больше и не красивый, сияние уходит, а стены, потолок и пол покрываются тонкими трещинками. Мне кажется, пол вздымается, словно нечто большое дышит под нами.

Некто очень большой.

А если прислушаться, можно и свистящее дыхание услышать. Я думаю, это Мать Земля, а может и что-то совсем иное. Но нам в любом случае нужно бежать, и в какой-то момент меня охватывает ощущение радости. Мы одни в целом мире, никому нас не остановить и даже не увидеть. Нечто похожее я испытывал в аэропорту, но сейчас ощущение кристальное и звенящее, такое, какое и через много лет можно будет воспроизвести с первозданной интенсивностью.

Мы взбегаем по лестнице, на бегу Ниса говорит, совершенно не задыхаясь:

— Я, правда, слабо представляю себе, как мы справимся без твоей книжки.

— Я буду очень стараться. Просто отвези нас в самое звездное место здесь, ладно?

— Я думаю, мы просто выберемся на поверхность, — говорит Ниса. — Вряд ли мы успеем доехать до обсерватории. Но нам ведь нужно от него совсем немногое. Пусть только скажет, что делать!

Ниса идет к лифту, которого я вовсе не заметил, когда мы шли мимо в первый раз. Она говорит:

— И, мои предки чокнутые, я их ненавижу, но никто не издевался надо мной.

— Мы думали, что тебя мучили.

— Они все-таки не самые плохие люди во Вселенной. Просто немного больные.

В лифте свет ведет себя совершенно неподобающим образом, он загорается и гаснет, и отражается от стен, путешествует, словно брошенный мячик, и лица моих друзей то и дело тонут в полной темноте. У Офеллы глаза светлые, в них белесые точки, в реальном мире они желтые, как светлячки.

Она ловит мой взгляд, лицо ее делается строгим, словно она хочет сказать, что сейчас не до этого, а потом растерянным, как будто ей странно понимать, что мне нравится ее рассматривать.

Я отвожу взгляд, вижу зеркало. Там я, и я себе говорю:

— Не успеете. Найди воду, и обещай мне, что ее будет много.

— Стой, ты ведь можешь сказать сейчас! Скажи нам, что делать!

Но я молчу, я рассеянно смотрю в ледяную гладь зеркала, а затем оно трескается и мелкой крошкой осыпается к моим ногам.

— Он хочет воды, — говорю я. — И хочет, чтобы ее было много. Мы можем достать много воды? Может, нам пойти в ванную и там сделать много воды?

— У меня есть идея получше, — говорит Юстиниан. — Вправду очень хорошая идея. Обожаю вандализм!

Лифт останавливается, и мы выходим в темноту, в центре которой горит большое, стеклянное солнце. Мало что видно, а самое главное — звезды высоко-высоко над нами, над слоем земли и песка, до них не достать. Я говорю:

— Только, Юстиниан, нужно вправду много воды. Ты к этому готов?

— Безупречно готов. Ниса, где трубы водоснабжения? Откуда вода идет вверх? И главное не перепутай их с трубами канализации.

— Ты серьезно?

— В реальности вещи не разрушаются, если разрушить их здесь, так?

— Вроде.

— Жаль. Но тем не менее, я хочу пробить трубу водоснабжения. Воды будет море! Давай же, милая, ты должна знать или, по крайней мере, догадываться.

— Я по-твоему сантехник?

— Ты живешь под землей, неужели ты на них ни разу не натыкалась?

Нож светится у Юстиниана в руке, как его горящее сердце. Отчасти так и есть. От него исходит свет больший, чем от огромного светящегося шара над нами, свет живой. Я вижу очертания парфянских подземных домов, вижу ограждения, вижу далекие каменные стены, и мы бежим к ним, догадавшись обо всем одновременно.

Хотя гордиться особенно нечем, довольно очевидно. Юстиниан взрезает камень легко, меня всегда удивляла способность преторианцев с такой удивительной простотой уничтожать материю, которая мне кажется совершенной в своей стабильности.

— Да, они здесь! Марциан, а ну иди сюда! Подсади меня, я хочу сделать все красиво.

— Давай ты все просто сделаешь, — говорю я, но вообще-то намного лучше будет сразу ему помочь, потому что Юстиниан упрямый.

— Я встану тебе на плечи, и ты меня поднимешь.

Звучит намного легче, чем происходит. Если скосить глаза, я вижу на своих плечах ботинки Юстиниана. Они блестящие и как будто из крокодиловой кожи.

— Теперь поднимайся.

Это оказывается очень медленно и очень-очень тяжело.

— Хватит?

— Выше!

— Теперь хватит?

— Еще выше!

— Может, сейчас хватит?

— Марциан, ты же высокий, статный варвар, хватит делать вид, что тебе тяжело.

— Но мне тяжело, ты тяжелый.

Наконец, мы замираем в положении очень шатком. Ниса говорит:

— Это тупо, я не буду тебе помогать, если ты упадешь, и у нас нет на это времени.

А Юстиниан вонзает свой преторианский нож в камень, а затем в железную трубу, вода шипит, испаряясь, а металл скрежещет. Юстиниан с ругательствами заталкивает в дыру металл, видимо чего-то особенного хочет добиться, а потом я понимаю, чего. Нас окатывает водой, струя не то чтобы очень мощная, но нам не надо многого, чтобы потерять равновесие, я оступаюсь и мы падаем. Поврежденные трубы выплевывают в нас воду, и напор становится все сильнее. Он направлен вперед, а не вниз, и в какой-то момент поток воды зависает над нами, как хрустальная радуга. Здесь, конечно, при всем моем уважении к фантазии Юстиниана, он ни при чем. Минусовая реальность работает так, как ей вздумается, она хаотична и нестойка.

Мы с Юстинианом лежим, и я спрашиваю:

— Ты как?

А у него спина болит. Он так и отвечает. У меня тоже болит. А девочки говорят:

— Ого!

Водяная дуга огибает нас, а потом капли сыпятся вниз, и некоторые из них — снежинки, а некоторые превращаются в пар. Все вокруг становится совсем неясным, потому что капли, кажется, испускают свет, а искусственное солнце — нет. Мы поднимаемся и смотрим, как вода распространяется. Поток становится все толще, все прозрачнее, он искрится.

— Какая сказочная красота, — говорит Офелла. Губы ее влажные и приоткрыты. Я вспоминаю, как мы с Нисой танцевали под дождем. Я запрокидываю голову, и прямо перед моим носом в тонкое облачко пара превращается капля. Я кружусь, ловлю горячее и холодное, смеюсь.

— И вправду хорошая идея, Юстиниан.

— Ты мне льстишь, это все-таки не я!

Вода расходится в разные стороны. Мы в хаотичном мире, в таком прекрасном мире. Ливень и снег, и огромная, словно стеклянная, дуга над нами, готовая обрушиться в любую секунду. Капли светятся в темноте, как звезды, и я понимаю, что мой бог имел в виду.

— Смотри на меня! — кричу я. — Смотри, здесь много воды! Здесь все, как ты хотел!

Здесь все прекрасно. Я ловлю капли, они падают мне на язык, разбиваются, оказываются холодными или обжигающими, я ловлю их в ладони, как крохотные бриллианты, которые тут же исчезают.

— Смотри, как красиво! Смотри! Теперь ты все расскажешь оттого, что здесь красиво?

Я прыгаю в луже и поднимаю светящиеся брызги.

— Это как на вечеринке, где я переборщил с наркотиками!

— Наркотики это плохо, Юстиниан. Так что, пожалуйста, помолчи!

Офелла кажется почти такой же восторженной, как тогда, когда нас едва не убили ежевичные кусты, а она парила надо всем, как девочка из книжки, которую похитили лесные и прекрасные существа.

Сейчас она девочка из моря, счастливая от воды и прыгающая по лужам вместе со мной.

А потом я останавливаюсь и говорю:

— Серьезно, где ты? У нас мало времени!

И хотя капли в темноте так похожи на падающие с неба звезды, его там нет. Я смотрю вниз, в лужу, и вижу себя самого. Я говорю:

— А разве мы куда-то спешим?

Мимика вовсе не моя, не человеческая вообще, будто я пытаюсь выразить все эмоции сразу. Глаза мои и не мои — снова.

— Расскажи нам, что делать?

— С чего бы мне начать? — спрашивает он, но говорю я. Падающие капли делают мое отражение изменчивым, гибким, и все светится так сильно. Ощущение от его слов странное, они вырываются из меня, но я не думаю о них, как о других словах, которые говорю. Я просто сосуд, и он наполняет меня, как вода наполняет выемки в асфальте, и так появляются лужи.

— Ладно-ладно, малыш, я вправду хочу вам помочь! Но как помочь людям, которые не знают, что происходит? Ты знаешь, почему я пришел?

— Потому что ты хороший и любишь нас.

Он смеется, и я делаю это за него, хотя мне вовсе не смешно. Он стучит моим пальцем по моему виску.

— Думай-думай, Марциан. Как может быть иначе? Как? Как? Как угодно! Любым другим образом!

Он почти срывается на крик, потом зажимает мне рот, и я вздыхаю.

Он говорит, отнимая мои руки от моего лица:

— Ну да ладно. Все это бессмысленно, и у меня есть только один, но фатальный, недостаток — я не должен существовать. Но я существую. Реальность огромна, Марциан, и ты ничего о ней не знаешь.

Капли разделяются в воздухе, разлетаются надо мной, словно маленький салют.

Вправду, я не знаю ничего, а реальность бесконечно велика, и большинство ее законов не знакомы не то что мне, а даже Офелле.

Я говорю:

— Пожалуйста, просто скажи, как нам сделать так, чтобы с Нисой все было в порядке. Зачем нам слюни?

— Я держу интригу, поэтому помолчи и позволь мне вручить тебе подарок, которого никто не заслуживает. Сущность колониализма в чем?

Я оборачиваюсь к Юстиниану, говорю:

— В чем?

Голос у меня звучит совсем иначе, и Юстиниан отшатывается, а потом говорит:

— В том, чтобы распространять историю.

Мой бог смеется, затем садится на землю и смотрит в лужу, в которой отражается водяная дуга, кажущаяся такой маленькой. Я уже не знаю, кого я вижу в отражении. Деперсонализация, так это называется, мне говорила Атилия. С ней такое бывает, когда она смотрит в зеркало и видит кого-то другого, и ей кажется, будто она не имеет ни малейшего отношения к своему телу.

Я касаюсь пальцем воды, исчезая из отражения, я говорю:

— В месте за пределами всех мест, то есть тут, жили нездешние существа, мы будем называть их так. Нездешние существа бродили в темноте и одиночестве, в отражении мира, который вы называете настоящим. И хотя они могли развлекать себя, отстраивая целые царства, и хотя они могли влиять на реальность за пределами этой, и хотя они были могущественны и ничем не схожи со смертными, они пребывали в холоде и темноте, свойственным этому месту. Да, малыш, в темноте и холоде. А что хочется делать в темноте и холоде? Отвечай!

Мое отражение в луже снова замирает, я смотрю в собственные глаза, и в то же время это глаза моего собеседника.

— Спать, — говорю я. — От холода и темноты хочется спать. Когда я не могу заснуть, я открываю окно.

— Да, — говорит он, то есть тоже я. — Мы уснули. Один за одним, мы уснули, потому что жизнь здесь со всем ее потенциалом к могуществу, скучна и безрадостна. Мы не способны на вещи, на которые способны человеческие существа, мы различны с вами, мы иные внутри. Но каждый из нас проснулся, волна вашего страха окатила нас. Мы купались в ней, потому что не знали страха прежде. Отголоски вашего мира донесли до нас то, чего мы так долго ждали. Присущие жизни чувства. Мы заинтересовались вами и подошли так близко к границе, как никогда. Всего лишь тень тени, Марциан. Мы хотели большего. Тогда мы чуть подбодрили вашу великую болезнь. Мы сделали ее сильной, мы сделали ее непобедимой. Она имела все шансы стать просто очередной эпидемией, одной из многих. Но не стала. Мы были словно дети в живом уголке, мы хотели, чтобы вы танцевали для нас. Мы показали вам себя, и когда вы обратились к нам, это было словно… Я не знаю, мы устроены по-разному, Марциан. Наверное, это было словно твое дыхание. Не дыши, Марциан.

И я не могу дышать, и как ни стараюсь, воздух остается недосягаемым. В голове у меня мутится, и жарко становится в горле и легких, а в глазах — темно.

Он говорит:

— Дыши, — и я вдыхаю сладость, удивительную сладость жизни, в груди становится свободно, неизъяснимо хорошо становится внутри. Упоительно, правильно, по-настоящему.

— Страшно? — спрашиваю я у самого себя. — Страшно это потерять? Ваши чувства, любовь, преклонение, ненависть, страх, страсть. Мы ощущаем их, каждую минуту, от каждого из живущих. Скажем, бог твоего друга Юстиниана чувствует всех преторианцев разом. И это позволяет ему не заснуть. Дыхание, вы для нас как дыхание. Без вас мы не умрем, много хуже. Мы уснем. Как это забавно, невыразимое могущество и тотальное бессмертие, и такая жалкая зависимость от милых, белковых созданий, населяющих обратную сторону мира.

Он говорит обратная сторона мира. Для него обратная — наша.

— Но я, как настоящий герой, справился с этим. Я, мой дорогой Марциан, изменчив и текуч, ни в чем не постоянен. То, что вы называете безумием — качество моего разума, позволившее мне не просто наслаждаться вами — быть вами. Я разделил себя, я существую здесь и там одновременно. И если мои дорогие нездешние друзья могут лишь уловить оттенок помады на губах твоей милой мамочки и восхититься ее фиалковыми духами, то я могу ее целовать. Я проживаю ваши жизни, сотворив вас из себя. И я не хочу, чтобы мои друзья испортили вечеринку. Я хочу жить, наслаждаться страданиями и счастьем, а они превратят ваш мир в такое же пустынное и безрадостное место. Нет-нет, я хочу сохранить себя. Тебя. Вас.

— Тогда подскажи нам, — говорю я. Мне не становится обидно оттого, что он говорит. Не только потому, что это говорю я. Мы — источник жизни для существ страшных и не понятных нам, но чувствующих себя беспомощными перед нами. Мне хочется помочь им, а не злиться на них. Но еще больше хочется помочь Нисе.

— Нет-нет, последнее знание, с которым тебе предстоит жить. Они хотят пробраться сюда. Все до единого и каждую секунду. Мать Земля, как вы называете ее, подошла к этому ближе всего. Но этого желает любой бог. Ваш мир постоянно проверяют на прочность. И вовсе не потому, что вас хотят уничтожить. Все преследуют мирные цели. Все-все. Они любят вас. Они хотят быть с вами. Они привязались к вам, словно животные, которых прикармливаешь. Им так одиноко, Марциан.

Он шепчет быстро-быстро и жутко.

— Безумно, страшно, невероятно одиноко, и они хотят быть с вами. Боги любят человечество.

— Но разве ты не можешь объяснить им, что это приведет к нашей гибели?

— Мы так разобщены, Марциан, что у нас нет даже общего языка. Думаю, я ничего не могу объяснить. Мы общаемся… по-другому. Ощущениями. Вряд ли они поймут меня правильно. Я стараюсь держаться от ребят в стороне. Я тот парень, которого не ждут на вечеринках, помнишь?

Он подмигивает мне.

— Но у меня большое будущее. Так-то, Марциан. А теперь слушай внимательно, что я скажу и запомни навсегда. Возьми шприц потолще, как у милой медсестрички, и введи в сухие вены своей дорогой подруги этих слюней да побольше. У нее нет беды изгоев, она, в отличии от них, уже мертва, ее кровь не двигается и не обновляется. Противоядие не исчезнет из нее. Его может хватить лет на пять, а может на сотню или две. Этого ответа у меня нет, но мы отложим катастрофу. Ростки Матери Земли будут продолжать свое путешествие в вашей почве. Но им понадобится тысячелетие, чтобы охватить всю землю. Те, что еще остались в твоей Нисе, перестанут расти и выползать. Это заморозит их внутри. Изгои едят вас, несчастные мои, потому что в вас больше человеческой природы. А они уже почти мы. Только слабенькие и смертные. Их слюна — экстракт человека, человечности. Он заморозит части богини в Нисе, но и, как бы это сказать, взрослой ей тоже никогда не стать.

— То есть, она не сможет питаться кем-то, кроме меня?

— Ее развитие остановится. Силы не будут расти. Но, думаю, это приемлемая цена за всю вашу милую Землю? Ты все запомнил, Марциан?

— Я люблю тебя.

— А я тебя нет, ты глупый совсем, ты меня расстраиваешь.

Он смеется, а потом я спрашиваю:

— Разве Мать Земля не уничтожит Нису за это? И нас?

— У Матери Земли, мой дорогой, времени больше, чем у всех планет вашей Солнечной Системы. Ей, в сущности, все равно случится все завтра или через тысячу лет. Ее ростки в земле делают свое дело, и ваш паллиатив ей вовсе не интересен.

Только это совершенная неправда, потому что асфальт трескается и вздымается. Дуга из воды становится просто водой и окатывает нас всех.

— Бежим! Главное продержаться, пока нас не выбросит обратно! — кричит Ниса.

И мы бежим, потому что она двигается за нами, состоящая из земли, камней, асфальта и всего того, что над ней.